Дорога в Аризону

Знакомство с балагуром Ларри на сельской ярмарке в Миннесоте, где Толик разгружал контейнеры с пивом, стало для нашего скитальца во многом судьбоносным. Ларри состоял поваром при ресторанчике в Миннеаполисе и заехал с приятелями на ярмарку, чтобы, по его словам, хорошенько встряхнуться и заарканить новых подружек. Разговорившись мимоходом с Толиком и узнав, что он – русский из Москвы, Ларри поразился, будто увидел перед собой ожившего персонажа комиксов, и тут же забросал Толика вопросами: правда ли, что люди в России месяцами не покидают своих занесенных снегом домиков; правда ли, что водка в России входит в состав абсолютно всех напитков, включая сок и чай; правда ли, что Ленин в мавзолее на самом деле пластмассовый? Толик посмеивался, но, как мог, удовлетворял интерес любознательного повара к России. На прощание Ларри оставил русскому номер своего телефона и адрес ресторана в Миннеаполисе, пообещав пристроить Толика официантом в эту славную харчевню и подыскать для него в городе подходящее жилье. Если Толик, конечно, захочет. Толик, конечно, захотел, а Ларри, несмотря на свою болтливость и внешнюю несерьезность, оказался человеком слова. Брат его жены, как оказалось, работал в ресторане администратором и был на хорошем счету у директора. Директор по имени Дэвид был евреем родом из Филадельфии, а его родители – вроде как эмигрантами из России. В общем, Ларри замолвил слово перед деверем, деверь – перед Дэвидом. И Толика взяли.

Людный, но ненавязчивый ресторанчик в Миннеаполисе стал для него тем местом, где он, пожалуй, впервые с момента своего приезда в США смог перевести дух и немного успокоиться. Работать приходилось много, но это было все же несравненно лучше того, чем он занимался раньше, и, кроме того, лучше оплачивалось. Ради этого Толик готов был терпеть даже причуды метрдотеля Крейга – подвижного лупоглазого мужчины с низким лбом. В этот лоб однажды постучалась идея сделать из русского – раз уж он тут появился – одну из рекламных приманок заведения. С этой целью Крейг иногда заставлял Толика надевать на себя подпоясанное ремнем нелепое багряное одеяние, похожее на укороченную женскую ночную рубашку. Эта куцая багряница, по мнению Крейга, представляла собой типично русскую одежду. В таком скоморошьем облачении Толик, естественно, не мог остаться незамеченным клиентами, чего, собственно, и добивался Крейг, полагая, должно быть, что после этого клиенты ринутся в ресторан табуном диких мустангов только для того, чтобы увидеть настоящего, красного во всех смыслах слова русского. Хотя русских эмигрантов в Миннесоте хватало и без Толика.

Клиентов Толик должен был приветствовать русскими фразами "Добро пожаловать! Мы рады вас кормить!", и лишь после этого – переходить на английский. Смирившись с очередным всплеском фантазии Крейга, Толик предложил, было, ему более изысканную фразу "Мы рады вас потчевать!". Однако слово potchevat’ метрдотель счел неблагозвучным. Слово ugostit’ также было отвергнуто, когда Крейг узнал, что в русском языке "угостить" означает накормить бесплатно. В итоге, остановились на нейтральном и безупречном с точки зрения соответствия сути заведения глаголе kormit’. Хотя Толику всякий раз стоило немалых трудов сохранять на лице широкую улыбку, совершая очевидное насилие над русским языком. Так или иначе, но клиентура отнеслась к официанту в пламенеющей рубахе, как к забавной живой декорации, которую все же стоило бы выставить не в зале, а перед входом в ресторан.

Заметили ряженого и две незамужние дамы в возрасте за 40, нередко захаживающие в ресторанчик по вечерам: толстушка Кэрол и спортивного телосложения, со скулами твердыми и острыми, будто высеченными из камня, Линда. Толику, как и другим официантам, было запрещено разговаривать с посетителями на отвлеченные темы, однако от этой парочки было не так-то просто отделаться. Прояснив для себя ситуацию с багряным одеянием, Кэрол и Линда не угомонились, стремясь прояснить и другие подробности биографии сексапильного русского. Толик, отбиваясь уклончивыми ответами и непроницаемыми улыбками, сумел выйти невредимым из перекрестного допроса. Это не остудило пыл назойливого дуэта: справившись о графике работы Толика, дамы высказали пожелание, чтобы в эти дни в ресторане их обслуживал именно он, если они вдруг соизволят пожаловать в ресторан. Толик ответил, что для него огромная честь и огромное же удовольствие обслуживать таких очаровательных леди, но другие официанты, поверьте, ничем не хуже. ("Не хватало мне еще обвинений от парней в том, что я завел себе персональных клиентов с персональными чаевыми", – подумал он). Но отговорка не прошла. "Они, может быть, и не хуже, а вот вы – лучше!", – категорично заявила Кэрол и первая засмеялась над своей уродливой остротой. Пришлось засмеяться в знак поддержки и уступить дамской просьбе.

С тех пор, завидев Толика в зале, подруги, которых он про себя называл толстой и тонкой, по аналогии с героями чеховского рассказа, махали ему руками, приветственно восклицая "Хай!"8, и ожидали, пока он подойдет к их столику. Со временем Линда стала все чаще заходить в ресторан одна, без Кэрол. При виде Толика она неизменно сияла и не упускала случая перекинуться с ним несколькими фразами о том-о сем, о жизни и погоде, о последних новостях и первых блюдах в меню. При всей мелководности и незначительности этих диалогов взгляд Линды, направленный на Толика, становился все более внимательным и цепким. Она будто хотела сказать или услышать что-то еще, будто хотела продлить и усерьезнить разговор, но не знала, как это сделать. Толик, наконец, понял, что она приходит сюда ради него. Понял, что это его шанс. Шанс если не на все, то на очень многое. В первую очередь, шанс на американское гражданство и нормальную жизнь в стране его мечты, которая по-прежнему оставалась для него недосягаемой, невзирая на то, что он перемахнул-таки через Атлантику. Перемахнуть через стену, отделяющую мигранта-нелегала от стопроцентного американца, оказалось делом гораздо более трудным. С помощью Линды он сможет это сделать. Да, Линда старше его, наверное, лет на двадцать, да, она совсем не похожа на ту длинноногую богиню, которая заворожила Толика тогда на дачной аппликации Перса. Но богиню можно искать еще долго, очень долго, и в итоге, не найти, как ту долину в Аризоне. А Линда – вон она, грациозно зондирует вилкой свой любимый салат с мидиями и смотрит на Толика, как на самую большую и вкусную мидию. К тому же, Линда – по сути, первый человек за все время пребывания Толика в Америке, кто так тепло к нему отнесся, первый человек, в ком он вызвал столь живое участие (ну, разве еще Ларри). Пусть за этим и скрывается влечение ощущающей приближение старости женщины к молодому привлекательному парню. Судьба, наконец, протянула ему не чахлую соломинку, а крепкую ладошку хоть и не богатой, но, судя по чаевым, обеспеченной и уверенной в завтрашнем дне американки. Надо хвататься за эту ладонь, хвататься поскорее, пока она не отдернулась. А уже потом, когда он получит американское гражданство, встанет на ноги и сделает карьеру, он разведется со старушкой Линдой и подыщет себе кого-нибудь помоложе и посимпатичнее. Одним словом, Толик отнесся к своей новой американской знакомой, как приснопамятный товарищ Перстнев когда-то относился к своим номенклатурным покровителям – как к ступенькам в лестнице собственных жизненных достижений.

Однако для реализации этого плана сперва требовалось перенести встречи Толика с Линдой за пределы ресторанного зала свиданий, где можно было до бесконечности бегать по кругу взаимных намеков и недоговоренностей под неусыпным надзором Крейга. И однажды вечером Толик, принеся Линде счет и удостоверившись, что никто вокруг их не слышит, пригласил свою постоянную клиентку в недорогое кафе, которое заранее приглядел неподалеку от его съемного закутка. Линда приняла приглашение охотно, даже с каким-то облегчением. Видимо, заждалась.

После визита в кафе последовало приглашение прогуляться по городу на следующей неделе, и оно было с той же готовностью принято. Затем еще одно приглашение, еще, еще… Теперь, когда они получили возможность общаться наедине, без свидетелей и прочих отвлекающих факторов, уже никто и ничто не могло помешать Линде спустить на Толика всех собак своего любопытства и словоохотливости. Она без устали расспрашивала Толика о его жизни до Америки и в самой Америке и столь же увлеченно рассказывала о себе. Толика, откровенно говоря, мало занимали все эти живописные подробности, кроме информации о месте работы Линды, ее доме, машине и связях. Но он слушал, все, что она говорила, и не просто слушал, а слушал, поддакивая и изображая на лице неподдельную заинтересованность и восхищение услышанным. Для этого ему понадобилось вспомнить актерские навыки, полученные в свое время в драмкружке незабвенного Генриха Пуповицкого. Заигрываясь, Толик время от времени оговаривался, именуя свою новую знакомую на русский манер то Лидой, то Леной, то Людой. Спохватываясь, каждый раз конфузливо извинялся под извиняющий смех Линды, пока, наконец, не выучил ее простое имя.

Из рассказов Линды выяснилось, что она к своим 43 годам ("Не многовато ли сбросила?", – подумал Толик) успела дважды побывать замужем и ни разу в роддоме, не считая момента собственного появления на свет. Любовь к мужчинам и плотским удовольствиям мирно уживалась в ее душе с любовью к Богу: Линда была ревностной протестанткой. "А вы какого вероисповедания, Нэт?", – спросила она Толика. "Никакого", – развел он руками. О своем православном крещении в раннем детстве Толик умолчал, так как не принимал этот факт и вообще религию всерьез. Линда изумилась, воодушевилась и на следующем их свидании подарила Толику Библию с какими-то протестантскими брошюрами (которые, заметим, Толик и не думал открывать, как некогда случайно позаимствованное у Кости Княжича Евангелие). Этим Линда не ограничилась, но принялась таскать Толика в свою протестантскую церковь, где его встретили с распростертыми объятиями, будто вновь обретенного члена семьи. В конце концов, Линда уговорила русского приятеля креститься по протестантскому обряду. Хотя уговаривать особо и не пришлось: Толику было плевать на протестантство, но если это необходимо для сдачи теста на право быть супругом Линды – что ж, он не против.

Не меньший энтузиазм Линда испытала, узнав, что Толик – журналист по образованию. "Oh, really?!"9, – восторженно возопила она и аж зааплодировала: сама Линда, как оказалось, работала помощником редактора отдела новостей в местной газете. "Какое удивительное совпадение, Нэт, что мы с вами оба – журналисты, правда? У нас с вами так много общего!". – "Очень много, Линда!". – "Во всем этом чувствуется… какая-то высшая воля, вы так не думаете?". – "Если честно, то в последнее время я думаю об этом постоянно".

А вот насчет своего нелегального положения в Америке Толик ей соврал, сказав, что имеет вид на жительство. Жизнь нелегального иммигранта научила его держать язык за зубами и быть осторожным, как волк, нутром чувствующий капканы в снегу и охотников за еловыми лапами. Долго обманывать Линду было невозможно: рано или поздно он вынужден будет открыться ей. Но открыться нужно в наиболее подходящий для этого момент, которого он ждал с нетерпением, как прежде Линда ждала от него приглашения на свидание. И Толик дождался: менее, чем через месяц после начала их встреч, Линда пригласила его к себе домой на ужин. Совместный ужин сменился наутро совместным завтраком, а в промежутке между приемами пищи и приемами постельной борьбы мужчины и женщины, ночью в спальне он признался ей во всем. "Прости меня, Линда!.. Я так боялся потерять тебя, – сказал Толик, пряча глаза. – Боялся, что, узнав правду, ты оставишь меня…". "О, мой бедный мальчик! – она привлекла его к себе. – Мой бедный, глупый, но благородный мальчик! Я вижу, как тебя мучает осознание твоего обмана, и это – лучшее свидетельство твоего благородства. Господь простит тебе твой обман, и я, конечно же, прощаю тебя. Ведь ты солгал из любви ко мне. Ты любишь меня, а я люблю тебя. Неужели ты полагаешь, что я могу любить тебя только при условии наличия у тебя гринкарты? Я просто люблю тебя, без всяких условий! Как и ты просто любишь меня. Значит, все будет хорошо. Не переживай, о’кей? И ничего не бойся. У тебя будет все в порядке и с документами, и с работой. Я помогу тебе: у меня хорошие связи. Ты мне веришь?". – "О, Линда!". Пошлый диалог закончился новым соитием.

На свадьбе присутствовали многочисленные родственники Линды из разных штатов, а также – родители: энергичная мать в овечьего фасона парике и  похожий на старого бобра отец, которого, было видно, до смерти утомили все эти церемонии, но раз надо – значит, надо, что поделаешь. Со стороны жениха был только Ларри. Линда, разумеется, настаивала на том, чтобы из России приехали родители Толика, и он, согласившись, решил вызвать в Америку мать. Отцу звонить не имело смысла: у него давным-давно была своя семья. Но и до матери Толик не дозвонился: она умерла более года назад, как сообщила Толику сестра в Москве.

После отъезда Толика в Штаты, мать окончательно сникла от тоски и депрессии. Тот факт, что она в одночасье лишилась всех своих мужчин – покойного отца, мужа, который ушел к другой женщине, сына, который уехал в другую страну и звонил очень редко – подействовал на нее крайне угнетающе. Как угнетающе подействовали и новые времена, превратившие ее, уважаемого доселе врача поликлиники, в представителя едва ли не самой непопулярной профессии с нищенской зарплатой. Дочь забрала ее к себе в Москву. Смена обстановки и маленький внук стали для матери Толика своеобразной отдушиной, однако тоска и ощущение впустую прожитой жизни не исчезли. Вероятно, эта сильная душевная боль и спровоцировала у нее обострение прежних физических болячек по женской части, и, прожив в столице совсем немного, мать скончалась. Скончалась совсем не старой, но потерявшей интерес к жизни женщиной.

Дочь пыталась известить брата о смерти матери, но связаться с ним ей так и не удалось: он тогда, вновь поменяв адрес и работу, трудился в круглосуточном кинотеатре в одном из городов в Айове, где выполнял типичную для того периода своих американских мытарств работу – собирал. На сей раз собирал пустые стаканы из-под попкорна и прочий оставленный зрителями после сеансов мусор.

Запоздалая весть о кончине матери ошеломила Толика. Сердце его кольнуло что-то, похожее на столь же запоздалое раскаяние. Однако времени и возможности прислушиваться к своему сердцу и предаваться неожиданно свалившемуся горю у Толика не было. Да и в переносе даты свадьбы с Линдой сейчас, спустя год с лишним после смерти матери, тоже уже не было никакой нужды. Толику предстояло вступить в новый, очень важный и хлопотный этап своей жизни в США. И дело было не только в процедуре легализации, как называл это Толик (благо, у Линды и впрямь оказались хорошие связи), а впоследствии – в необходимости освоиться на новом месте работы – не менее выматывающей, но уже по-настоящему сложной и ответственной в сравнении с его прежним нелегальным батрачеством работы. Самое главное, что Толику предстояло вступить в супружескую жизнь. А у него не было не только никакого опыта совместного проживания с женщиной под одной крышей, но и вообще опыта длительных отношений с женщинами: лишь мимолетные романчики в бытность студентом журфака МГУ и вереница случек в Америке, которые и романчиками-то назвать нельзя – случки они и есть случки. А тут сразу – брак с женщиной, значительно превосходящей его в возрасте, с женщиной, у которой есть свои устоявшиеся, весьма своеобразные привычки и представления о супружестве.

Помимо работы непреложными в своей обязательности и регулярности Линда почитала три вещи – регулярное посещение протестантской церкви и спортзала, а также регулярные, не реже, чем раз в две ночи, совокупления с молодым русским мужем в спальне их аккуратного двухэтажного домика в пригороде Миннеаполиса. При этом, совокуплялась Линда так, словно выполняла упражнения на тренажерах в спортзале: чередовала подходы к "снаряду" с непродолжительными передышками, двигалась механически ритмично и так же старалась дышать, проворно меняла позы, отдавая мужу четкие директивы, и, напрягая все мышцы своего тренированного тела, по-обезьяньи вытягивая вперед губы, совершала, наконец, финальное, вздымающее таз движение, сопровождая этот последний судорожный толчок, в который вкладывала все оставшиеся у нее силы, торжествующим взвизгиванием "Yes, I got it!"10 прежде, чем, изогнувшись, забиться обезумевшей рыбой в сетях оргазма… Восстановив дыхание и способность воспринимать окружающую действительность, одобрительно гладила мужа по щеке и снова, как и перед совокуплением, шла в душ, куда потом отправляла и без того взмыленного Толика, невзирая на его робкие возражения. В душ, в душ, Нэтти. И, пожалуйста, никаких сигарет и, тем более, еды ночью. В душ, глоток минеральной воды и – спать. Нам рано вставать, Нэтти, завтра много работы.

В церкви Линда пела гимны так, словно предавалась любви – страстно и шумно, глаза влажные, грудь не то, чтобы колышется (мышцы не могут колыхаться), но какие-то колебательные движения все же совершает. А в спортзале занималась так, будто молилась – стиснув рукоятки тренажера, что-то шептала себе под нос с полузакрытыми глазами. Толик, для которого после свадьбы посещение спортзала с женой стало такой же нормой, как и посещение церкви, как-то разобрал, ЧТО именно она шепчет в пылу противостояния с тренажером: "Давай, детка, давай, у тебя получится!..".

Сбитый на первых порах с толку этой манерой Линды делать все не так, как надо, Толик по мере вживания в образ женатого полуамериканца с гринкартой постепенно свыкся с причудами супруги и волю своему иногда накатывающему раздражению не давал. Да и как он мог давать ему волю? Пока Толик полностью зависит от своей жены. Один необдуманный шаг – и он лишится всего: и гринкарты, и работы в газете, и Америки. Ведь это Линда упросила Фрэнка Уайлдмена дать Толику место репортера в ее отделе. Фрэнк сначала подумал, что Линда неудачно шутит: какой-то русский эмигрант без американского гражданства – и репортер в его газете?! Однако после долгих уговоров сдался: Фрэнк ценил Линду и как исполнительного сотрудника, и как женщину – когда-то она была его любовницей. Зарплату, правда, Толику определили не очень большую. Ну, ничего, это лишь старт, дальше все пойдет по нарастающей, Толик в этом уверен.

…Он опомнился от раздумий и посмотрел в иллюминатор. За бортом простиралась безбрежная пухово-облачная, с солнечной позолотой перина. Словно мягкое ложе для кого-то огромного и усталого. Самолет нес Толика из настоящего времени в прошлое. Впрочем, нет, скорее, не в прошлое, а в какое-то неопределенное время. Как говорили у них в школе на уроках английского языка – Present Indefinite Tense, настоящее неопределенное время. По телефонным рассказам сестры и телевизионным репортажам из России Толик знал, что его бывшая Родина, в отличие от аэрофлотовской стюардессы, сильно похудела, перестала занимать 1/6 часть суши и строить на ней коммунизм. Его бывшая Родина, вообразите, стала совсем иной страной подобно тому, как он сам, Толик, стал иным человеком в США. И вроде теперь Россия даже представляет собой какую-то копию Америки… Пытается представлять. Немыслимо: был Советский Союз, а теперь вдруг – копия Америки. Как это могло произойти? И как это, интересно, выглядит на практике?

Однако не только любопытство заставило его отпроситься его на неделю с работы и улететь в Москву? А что же еще? Он все искал ответ на этот вопрос. Безусловно, его гнало в Москву чувство вины перед матерью, желание навестить ее могилу. Что еще? Ностальгия? Да, возможно, ностальгия… Но не по стране. По родственникам. По сестре. В Америке, при всей его любви и преклонении перед ней, он до сих пор не обзавелся истинно родными людьми. Линда и табор ее родственников, конечно, не в счет. И друзей у него там до сих пор нет. Есть приятели, хорошие знакомые, но не друзья. И вот именно сейчас, когда у него появилась гринкарта, свой дом в Америке (ну, Линдин, значит, почти свой), нормальная работа, когда он обрел стабильность и может не думать непрерывно о том, где ночевать и как заработать денег, он ощутил, что ему все равно чего-то не хватает. Близких людей. Таких, как сестра, ее муж, сын – Толиков племянник, стало быть. Уже в школу вовсю ходит… Да и отца бы надо разыскать. И кого-нибудь из бывших одноклассников. Если он успеет кого-то из них разыскать с его-то неделей на все-про все. Но хоть кого-нибудь из школьных друзей очень хотелось бы найти. Не для того, чтобы хвастаться итогами своей первой американской пятилетки: смотрите, дескать, я вернулся со щитом, и со щитом же улечу назад в Америку. Хвастаться ему пока рано. Быть удовлетворенным – можно, но не хвастаться. Просто хочется повидать кого-то из своих, посидеть, потрепаться, вспомнить. После этого и в Америку он возвратится с другим настроением, с запасом новых положительных эмоций…

"Уважаемые пассажиры! Наш самолет приступает к снижению и через 15 минут совершит посадку в аэропорту "Шереметьево" города Москвы, – объявили в салоне. – Пожалуйста, пристегните ремни и приведите спинки кресел в вертикальное положение. Ladies and gentlemen…11". Стюардесса шла по проходу, глядя на животы пассажиров. Будто сравнивала их со своим выросшим животом.

Москва встретила серым небом и проливным дождем. А он в спешке, по-моему, забыл захватить с собой зонт. Толик вздохнул. Его бывшая Родина – в своем стиле. Сразу норовит испортить настроение.

Глава 39

"Толька!", – сестра счастливым живым хомутом повисла у него на шее, прижалась к брату всем телом, поводила плечами, как в танце, чмокнула в щеку, отстранилась и, засмеявшись, стерла с Толиковой щеки след от помады. "Здравствуй, Анатолий! – муж сестры Кирилл, улыбаясь, протянул ему руку. – Как долетел?". – "Привет, Кирилл! Нормально". – "Багаж получил уже?". – "Эта сумка – весь мой багаж". – "Ну, тогда пойдем к машине".

С трудом продравшись к аэропортовской автостоянке сквозь пелену дождя и заградительные отряды неотвязных таксистов-частников, на фоне которых цыганки смотрелись бы сомнамбулами, нашли промокший и от того еще более жалкий "жигуленок" Кирилла. "Садись со мной на заднее сиденье, а то разговаривать будет неудобно", – предложила сестра. В машине она снова приникла головой к плечу брата: "Толька!.. Все никак в себя не приду, смотрю на тебя и не могу понять: ты это или не ты? Вроде – ты и, в то же время, какой-то новый человек. Совсем новый. Слушай, но какой же ты здоровый стал, а!.. Отъелся, заматерел там у себя за кордоном! Уже не мальчишка, а мужик всамделишный. И выглядишь, как иностранец". – "Как иностранец" – это как?". – "Не могу объяснить… Не в одежде дело – в другом чем-то. В общем, по-особенному как-то выглядишь". – "Спасибо, сестренка, ты тоже производишь наиприятнейшее впечатление. Совсем не изменилась". "Да перестань!", – отмахнулась она от братского комплимента. – "Нет, восхищаться женской красотой я никогда не перестану. А ты у нас, Танюша, всегда была красотулей. Была и осталась. Не спорь, не спорь, мне со стороны виднее. Да и Кирилл вон не даст соврать. Только вот очки носить начала… Работы много? Ты все там же, в институте этом химическом работаешь?". – "Да, доцентом на кафедре, кандидатскую защитила". – "Умница, растешь над собой!". – "Ага, вот только кошелек не растет вместе со мной. Платят-то гроши". – "Серьезно? А почему так?". – "Это не ко мне вопрос. И не к начальству моему. Оно не намного больше меня получает". – "Понятно… А ты, Кирилл, поди, уже в профессора выбился?". "Я вообще из науки выбился, – хмыкнул зять, не отрываясь взглядом от "дворников", елозящих по залитому водой лобовому стеклу. – Если бы мы оба в институте остались, то уже давно бы на паперти милостыню просили, чтобы прокормиться. Я продавцом работаю". – "Во как… Где?". – "Не знаю, как и сказать. Вроде мы все тут взрослые люди, а все ж неловко… В секс-шопе". – "Где?..". – "В секс-шопе. В магазине для тех, кто любит погорячее, как говорится. "Мальчик-с-пальчик" магазин называется. Игрушки там всякие для взрослых, куклы, кассеты. У вас в Америке, наверняка, таких магазинов тоже много". – "Есть, конечно, но… Чего вдруг тебя туда занесло? Ничего лучше не нашел?". – "Это-то еле-еле нашел. Спасибо знакомым – подсобили. Жить-то на что-то надо, Анатолий". – "А… Андрюшка знает, где ты работаешь?". – "Что ты!.. Мы ему говорим, что папа трудится в секретном аналитическом центре". – "Но вы же не сможете водить его за нос до бесконечности… Кстати, Танюш, прости, я запамятовал: Андрюшке сколько уже?". – "Уже десять". – "А, ну тогда в самый раз. Я ему из Америки радиоуправляемый вертолет привез". – "Настоящий?". – "Игрушечный!". – "А, ну, игрушечный-то в нашу квартирку влезет". Они с готовностью засмеялись. "До бесконечности, конечно, не сможем водить его за нос, – согласился Андрей. – Но, я надеюсь, что не буду до бесконечности в этой дыре непотребной просиживать, найду себе что-нибудь попристойнее. Не может же это продолжаться до бесконечности. Не должно, во всяком случае".