Семейство Какстон

– Вы славно слышите, сэр; но хотя она

…«вся и долг и послушание,Терпение, покорность, нетерпенье»,

молодая женщина не хочет выходить за ливрейного лакея, этакая гордая тварь! ужасно гордая! а м. Гауер-то, вот видите, зная об этом, вступился за меня, да и сказал ей, если позволите мне пародировать Лебедя:

Чтоб никогда она с ДжонсономНе ведала тревог душевных,

и что он мне доставить место, настоящее место: полуумная девка требовала этого обещания на бумаге, как будто м. Гауер станет писать к ней… Теперь, сэр – продолжал м. Пикок с важной простотой – вы, конечно, имеете полную свободу сказать моей госпоже все, что вам угодно; но я надеюсь, что вы не захотите отнять у меня хлеб изо рта за то, что я ношу ливрею и на столько безумен, что люблю служанку, я, сэр, который мог жениться на леди, игравших первые роли в жизни… на столичной сцене.

Нечего было возражать на это объяснения: они казались вероподобны; и, хотя я сначала подозревал, что он прибегнул к плутовству и цитатам для того, чтобы выиграть время на выдумки или отвлечь мое внимание от какого-нибудь скачка в его рассказе, но к концу, когда история сделалась вероятною, я расположен был верить, что шутовство лежит в его характере. Поэтому я только спросил:

– Откуда же вы теперь?

– От м. Тривениона, из деревни, с письмами к леди Эллинор.

– А! так молодая женщина знала, что вы будете в город?

– Как же, сэр: м. Тривенион за несколько дней сказал мне, когда я поеду.

– А что вы собирались делать с ней завтра, если не будет перемены в плане?

Тут мне показалось, что м. Пикок слегка и едва-заметно изменился в лице; однако он скоро отвечал:

– Завтра… маленькое свиданье, если удастся нам вырваться.

«Ухаживай за мной: в таком расположеньиЯ, может быть, и соглашусь»

опять Лебедь, сэр.

– Гм! Так м. Гауер и м. Вивиен одно и то же?

Пикок колебался.

– Это не моя тайна, сэр: «я связан клятвою священной.» Вы на столько джентльмен, что не захотите смотреть насквозь завесы неизвестности и спрашивать меня, носящего эти плюшевые штаны и аксельбанты, про тайны тех, кому «посвящены мои услуги.»

Как человеку за тридцать лет легко обмануть двадцатилетнего! Какое преимущество жизнь дает самому незатейливому уму! Я прикусил губу и замолчал.

М. Пикок продолжал:

– А если-б знали вы, как этот м. Вивиен, о котором вы спрашивали, любит вас! Когда я ему как-то случайно сказал, что один молодой джентльмен приходил на сцену спросить меня об нем, он заставил меня описать вас и потом сказал с грустью: «если я когда-нибудь буду тем, чем надеюсь быть, как счастлив буду я пожать хоть раз эту добрую руку!»» Это его слова, сэр; честное слово!

«Я думаю, и нет и не было на свете человека,Который искренней и ненавидел-бы и полюбил!»

И если м. Вивиен имеет причины все еще скрываться, если участь его зависит от того, скроете или разболтаете ли вы его тайну, я думаю, вы не тот человек, кого ему нужно бояться. Жив не буду! «Хотел-бы я так быть уверенным в хорошем обеде!» как чувствительно восклицает Лебедь. Я готов поклясться, что это желание часто было на устах Лебедя в его домашней жизни!

Сердце мое было тронуто не пафосом столько профанированного Лебедя, а бесприкрашенным повторением Пикоком слов Вивиена. Я отвернулся от моего спутника; кабриолет остановился у Лондонского моста.

Не о чем мне еще было спрашивать и все-таки мучило меня какое-то беспокойное любопытство: не было ли тут ревности? Вивиен так хорош и смел: он может видеть богатую наследницу; леди Эллинор может-быть не предполагает тут опасности. Но я… я все-таки был влюблен и… ну не безумство-ли это?

– Приятель – сказал я экс-актёру – я не желаю вреда ни м. Вивиену (если должен называть его так), ни подражающим ему в разнообразии имен. Но скажу откровенно, что мне не нравится видит вас в услуге у Тривениона, и советую вам оставить его как можно скорее. Покуда, не скажу ничего больше, я намерен пообдумать хорошенько все, что вы мне сказали.

Я пошел, а м. Пикок продолжал путь свой один по Лондонскому мосту.

Глава VII.

Среди всего, что терзало мое сердце или тревожило голову в этот достопримечательный день, я получил, наконец, хоть одно приятное впечатление, когда, воротившись домой, застал дядю:

Капитан положил на столе перед собою большую Библию, которою ссудила это хозяйка. Он никогда не предпринимал никакого путешествия без своей собственной Библии, но та была напечатана мелким шрифтом, а глаза капитана к ночи стали изменять ему. Эта Библия была крупного шрифта; с каждой стороны стояло по свече; капитан, облокотившись на стол, придерживал себе лоб обеими руками, как-будто-бы для того, чтоб изгнать искушение и сосредоточить весь дух свой на странице.

Он сидел – изображение железной воли: в каждой черте его лица была решимость. «Не буду слушать моего сердца; буду читать эту книгу и учиться страдать как должно христианину!»

Было столько грустного в живой позе страдальца, что она выражала эти слова, как-будто произносил он их устами.

Старый солдат! ты вел себя, как храбрый, не на одном кровавом поле; но еслибы я мог показать свету твое мужество, я бы нарисовал тебя, как видел в эту минуту!

Когда я вошел, капитан взглянул на меня, и борьба, из которой вышел он, была написана на его лиц.

– Чтение принесло мне пользу, – сказал он просто, и закрыл книгу.

Я сел возле него и положил руку на его плечо.

– Стало нет хороших известий? – спросил я шепотом.

Капитан покачал головой и приложил палец к губам.

Глава VIII.

Не было возможности к размышлениям дяди Роланда примешивать рассказ о происшествиях, возбудивших во мне столько беспокойства, потому-что они ни мало не связывались с его горем.

Когда, не находя сна, я, лежа в постели, припомнил о возобновившихся отношениях Вивиена к человеку столь двусмысленному, каков был Пикок, о помещении им последнего в услугу к Тривениону, его заботливости скрыть от меня перемену имени и короткость в доме, куда я прежде предлагал ему представить его, – фамильярность, с которою Пикок объяснялся с горничною мисс Тривенион, их разговор, хотя и объясненный, но все же подозрительный, а пуще всего мои грустные воспоминания о недремлющем честолюбии и далеко не надежных правилах Вивиена, впечатлении, произведенном на него несколькими словами о богатстве Фанни; все эте мысли одна за другою до того одолели меня и измучили в темноте ночи, что я просил у судьбы послать мне на помощь человека более меня опытного в делах жизни и который посоветывал-бы мне, на что решиться. Должен ли я был предупредить леди Эллинор? и о чем? о характере ли слуги или о намерениях ложного Гауера? Против первого я мог сказать, если не много положительного, однакоже довольно и на столько, чтобы заставить благоразумие удалит его. Но о Гауере или Вивиене, что мог сказать я такое, не изменив его доверенности, которой впрочем он никогда ко мне не оказывал, – вернее, тем изъявлениям дружбы, которыми добровольно осыпал я его сам? Быть-может он уже открыл Тривениону все свои настоящие тайны; если же нет, я мог действительно разрушить его предположения объяснением псевдонимов, под которыми он скрывался. Но откуда являлось это желание открывать и предостерегать? Из подозрений, которых я и сам не умел анализировать, подозрений большею частью уже довольно объясненных. При всем том, когда встало утро, я был в нерешимости, что делать, и, увидев на лице Роланда выражение такой грустной заботы, что не благоразумно было-бы приступать к нему со всем этим делом, я вышел из дома, надеясь, что на свежем воздухе соберусь с мыслями и разрешу задачу, меня затруднявшую. Не мало было мне еще хлопот о предстоявшем отъезде, и, вместе с исполнением поручений Больдинга, они должны были занять меня на несколько часов. Исправив кое-какие дела, я заметил, что направляю путь мой к западу: оказалось, что я механически пришел к полурешимости отправиться к леди Эллинор и, не подавая ей ни малейшего вида, расспросить ее и о Гауере и о новом слуге.

Я уже был в улице Регента, когда дорожная карета, запряженная почтовыми лошадьми, быстро пронеслась по мостовой, разгоняя на право и на лево более-скромные экипажи, и мчась, как-будто-бы дело шло о жизни и смерти, к широкой улице, упирающейся в Портлэндскую площадь. Как ни скоро промелькнулй колеса, я явственно разглядел в карете лицо Фанни Тривенион: на нем было странное выражение, похожее на горе и страх, а рядом с ней сидела чуть ли не та самая женщина, которую я видел с Пикоком. Лица последней я не видел, но мне казалось, что я узнал платье, шляпу и это особенное выражение всей её головы. Если я и ошибся на её счет, не мог я ошибиться на счет слуги, сидевшего за каретой. Оглянувшись на мальчишку-мясника, едва не задетого каретой и извергавшего тьму восклицаний из национального лондонского наречия, м. Пикок дал мне возможность совершенно узнать себя.

Первое движение мое, оправившись от неожиданности, было вспрыгнуть за карету; в этом порыв я закричал «стой!» но карета исчезла из глаз, спустя мгновенье, и восклицания мои рассыпались в воздух. Постояв с минуту, полный Бог знает каких, предчувствий, я прибавил шагу и остановился только тогда, когда, едва переводя дыхание, очутился на Сент-Джемс-сквере у подъезда Тривенионов. Я вбежал в сени. Швейцар, встретивший меня, держал в руках газету.

– Где леди Эллинор? мне надо видеть ее сию минуту.

– Надеюсь, нет еще худших известий?

– Худших известий? о ком? о м. Тривенион?

– Разве вы не знаете, сэр, что он внезапно заболел, что вчера вечером приезжал нарочный? леди Эллинор в десять пасов уехала к нему.

– В десять часов вечера, вчера?

– Да, сэр; слова посланного так испугали миледи.

– Кто же приехал? Новый слуга, рекомендованный м. Гауером?

– Да, сэр Гэнри, отвечал швейцар, глядя на меня с удивлением – да вот не угодно ли прочесть здесь о болезни м. Тривениона. Я думаю Гэнри рассказал об ней в конторе этого журнала, прежде нежели попал сюда, что с его стороны очень дурно; но мне кажется, он как-будто не в своем уме.

– Не в том дело. А мисс Тривенион, я ее сейчас видел, она не поехала с матерью? Куда же она ноехала?

– Не угодно ли в гостиную?

– Нет, нет, говорите.

– Изволите ли видеть, сэр; леди Эллинор перед отъездом, боясь, чтобы какое-нибудь известие одного из журналов не испугало мисс Фанни, послала Гэнри к леди Кастльтон просить ее, чтобы она как-нибудь предупредила всякую неожиданность, да, кажется, Гэнри проболтался миссисс Моль.

– Кто такая мис. Моль?

– Горничная мисс Тривенион, сэр, новая горничная; а мис. Моль проболталась молодой леди, она испугалась и настояла на том, чтобы ехать в город. Леди Кастльтон, которая сама больна и в постель, не могла удержать ее, верно от того, что Гэнри сказал, что она еще застанет здесь миледи. Бедная мисс Тривенион пришла в отчаяние, что не нашла уже своей маменьки и приказала привести свежих лошадей, и уехала, хоть миссисс Бетс, – ключница, изволите знать? – и бранилась с мисснес Моль, которая советывала ехать и… – Боже мой, зачем же миссисс Бетс не поехала?

– Вы знаете, сэр, какая старуха м. Бетс, а молодая леди так добра, что и слышать об этом не хотела, потому-что сбирается ехать день и ночь, а м. Моль сказала, что она с своей прежней леди объехала весь свет.

– А… понимаю. Где м. Гауер?

– М. Гауер, сэр?

– Да; отчего-ж вы не отвечаете?

– Он, должно-быть, с м. Тривенион, сэр.

– Адрес?

– Лорду Н. в Ц. близ В.

Больше я не слушал.

Убеждение в готовившемся черном и низком заговоре осветило меня как молния. Почему, если Тривенион в самом деле был болен, хитрый слуга скрыл от меня это? Почему дал он мне время разговаривать с ним, вместо того, чтобы спешить к леди Эллимор? Каким образом, если его привела в Лондон внезапная болезнь Тривениона, каким образом мог он знать, когда приедет, что говорился он и что доказывало свидание с ожидавшей его женщиной? Сверх того, почему, если не было никакого особого намерения против мисс Тривенион, почему было не исполнить благоразумной предусмотрительности её матери и воспользоваться врожденной привязанностью и быстрым порывом юности, чтобы поднять на ноги и отправить в дорогу девочку, которой её положение запрещало предпринимать такое путешествие без надежного спутничества, – противно, вероятно, и желанию и приказаниям леди Эллинор? Одна, совершенно одна? Стало быть Фанни Тривенион в руках двух слуг, орудий и поверенных отчаянного Вивиена; переговоры между слугами, отложенное до-завтра свидание в связи с именем Вивиена, до неимоверности разожгли страшное предчувствие влюбленного.

Я бросился из дома.

Я побежал к Гей-маркту, крикнул кабриолет, и поскакал как можно было скорее домой, потому-что у меня не было с собой довольно денег для дороги; послав трактирного слугу за почтовыми лошадьми, я бросился в нашу комнату, где к счастью нашел Роланда, и воскликнул:

– Дядюшка, едемте со мной, берите денег, больше! Не знаю сам, что такое затевают против Тривенионов. Мы, может-быть, еще поспеем. расскажу вам все дорогой. идемте, едемте!

– Разумеется, но в чем же дело? Вы забываете их положение; успокойтесь. Да кто же это?

– Тот, которого я любил как друга, кому я сам помог сойдтися с Тривенионом, Вивиен, Вивиен!

– Вивиен, а, тот молодой человек, о котором вы говорили. Да что же это такое; почему-жь против Тривенионов?

– Вы мучите меня с вашими вопросами. Слушайте: Вивиен, я его хорошо знаю, ввел в дом под видом слуги агента способного на все; этот слуга помог ему подкупить её горничную, т. е. Фанни… т. е. мисс Тривенион. Мисс Тривенион богатая наследница, Вивиен человек, который решится на все. У меня голова кружится; ничего не умею объяснить вам. А! напишу строчку к лорду Кастльтон, расскажу ему мой страх и подозрение: он, я знаю, поедет вслед за нами или сделает все, что будет к лучшему.

Я схватил чернила и бумагу и принялся поспешно писать. Дядя подошел и посмотрев. мне через плечо. Вдруг Он воскликнул, хватая меня эй руку:

– Гауер, Гауер! это что за имя? Вы сказали Вивиен.

– Вивиен и Гауер – один и тот же.

Дядя бросился вон из комнаты. Естественно было ему оставить меня заняться приготовлениями к нашему отъезду.

Я дописал письмо, запечатал и, когда, пять минут спустя, подъехала почтовая коляска, я отдал его слуге, который привел лошадей, приказывая ему сейчас же доставить его лорду Кастльтон в собственные руки.

Дядя сел возле меня и очень спокойно сказал:

– Успокойтесь. Мы, может-быть, и ошибаемся.

– Ошибаемся? Да вы не знаете этого молодого человека. Он имеет все способности завлечь девочку подобную Фанни и, боюсь я, ни одного благородного чувства, которое бы стало поперег дороги его честолюбия. Я сужу об нем теперь как бы по откровению… слишком поздно; Боже мой, если будет слишком поздно!

Глухой стон вырвался у Роланда. Я почел его за выражение его сочувствия ко мне, и сжал его руку: она была холодна, как у мертвого.

Часть четырнадцатая.

Глава I.

Во всем случившемся ничто не оправдывало подозрений, которыми я мучился, кроме впечатления, произведенного на меня характером Вивиена.

Читатель, не случалось ли тебе в молодости, когда вообще так легко и беззаботно сближаешься, сойдтися с человеком, которого привлекательные и блестящие качества не затемнили в тебе природного отвращения к его слабостям или порокам и твоей способности понимать их, и, в этом возрасте, когда мы поклоняемся всему хорошему, даже когда сами впадаем в погрешности и восторгаемся благородным чувством или добродетельным поступком, ты принимал живое участие в борьбе между дурными началами твоего сверстника, которые тебя от него отталкивали, и хорошими, которые влекли к нему? Ты, может-быть, на время потерял его из виду; вдруг ты слышишь, что он сделал что-нибудь выходящее из общего порядка добрых или дурных дел, и в обоих случаях, будь его дело доброе или дурное, ты мысленно перебегаешь прежние воспоминания и восклицаешь: «именно, только он и мог это сделать?»

Вот что я чувствовал в отношении к Вивиену. Отличительные черты его характера были страшная способность соображения и неудержимая смелость, качества, ведущие к славе или бесславию, смотря по тому, до какой степени развито нравственное чувство и как направлены страсти. Еслибы я увидел приложение этих двигателей к доброму делу и другие не решились-бы приписать его Вивиену, я-бы воскликнул: «это он: доброе начало одержало верх!» С такою же (увы! еще с большей) поспешностью, когда дело было дурное и деятель также еще был неизвестен, я почувствовал, что эте качества обличили человека, и что победа осталась за дурным началом.

Много миль и много станций проехали мы по скучному, нескончаемому северному шоссе. Я рассказал моему спутнику яснее прежнего, что именно заставляло меня опасаться; капитан сначала вслушивался жадно, потом вдруг остановил меня:

– Тут может и не быть ровно ничего! – сказал, он, – сэр, мы должны быть мужчинами; наши головы должны остаться свежи, а мысли светлы: постойте!

Больше он не хотел говорить и забился вглубь кареты, а когда наступила ночь, он, казалось, заснул. Я сжалился над его усталостью и молча переносил мои мученья. На каждой станции мы слышали о тех, кого преследовали. На первой станции или на первых двух мы опоздали меньше нежели на час; но, по мере того как подвигались вперед, мы стали все больше и больше отставать от них, не смотря на щедроты, расточаемые нами почтарям. Наконец мне пришло в голову, что мы сравнительно подвигаемся так медленно только потому, что на каждой станции меняем и экипаж и лошадей; когда я сказал об этом Роланду, он вызвал хозяина гостиницы, (мы около полуночи сменяли лошадей) и заплатил ему за право удержать экипаж до конца путешествия. Это было так мало похоже на обыкновенную бережливость Роланда в отношении к моим деньгам или своим собственным, и так мало оправдывалось нашими средствами, что я нехотя вздумал-бы я о отговориться от такой издержки.

– Знаете, отчего я был скуп? – спросил Роланд спокойно.

– Не то что скупы, а бережливы разве; это часто бывает с военными.

– Я был скуп, – повторил капитан, с особенным ударением. – Я стал привыкать к этому в то время, когда мой сын еще был ребенком; мне казалось, что он от природы тщеславен и склонен к расточительности. «Что ж», сказал я сам себе – «я буду копить для него; молодость должна взять свое». Впоследствии, когда он перестал быть ребенком (по-крайней-мере его пороки были пороки взрослого), я опять сказал себе: «надо подождать; может-быть он еще и исправится, так я уж буду копить деньги для того, чтобы действовать на чувство его личных выгод, если нельзя действовать на сердце. Хоть этим средством я опять приведу его на путь чести!» А там… после… Бог видел, что я был очень горд, и я был наказан; велите им ехать скорей… скорей… да мы тащимся как улитки!..

Всю эту ночь, весь следующий день до вечера мы продолжали наше путешествие не останавливаясь и не питаясь ни чем, кроме корки хлеба и стакана вина; мы начинали наверстывать проигранное время и нагонять карету. Ужь совсем стемнело, когда мы приехали на станцию, где с большой северной дороги сворачивают к поместью лорда Н. Здесь мои опасения оправдались тем, что мы услышали в ответ на наши обычные вопросы. Карета, за которой мы гнались, сменила лошадей всего за час до нашего приезда, и отправилась не по дороге к лорду Н., а прямо по тракту в Шотландию. Люди в гостинице не видали леди, которая сидела в карсте, потому-что была темно; лошадей же требовал лакей (они описывали его ливрею).

Тут исчезла последняя надежда на то, что мы ошиблись в наших предположениях о преднамеренном заговоре. Капитана это сначала, казалось, поразило более меня, но он очень скоро оправился. – Будем продолжать путь верхом! – сказал он, и побежал в конюшню. Все отговорки пали перед золотом. Через пять минут мы уж сидели на лошадях, также как и почталион, который должен был провожать нас. Мы проехали первую станцию почти на целую треть времени скорее, чем бы при прежнем средстве сообщения: я едва поспевал за Роландом. Мы пересели на других лошадей, опоздав только двадцатью минутами против кареты. Мы были уверены, что нагоним ее прежде, чем она успеет доехать до соседнего города… взошел месяц… мы видели далеко перед собой… мы неслись во всю прыть Мимо нас мелькали один за другим дорожные, столбы, а кареты все еще не было видно. Мы прискакали в город или, вернее, в местечко, где должны были переменить лошадей; тут был только один почтовый двор. Мы долго стучались в гостинице… полусонная прислуга объявила, что перед нами не было кареты и что последняя карета проехала здесь около полудня.

Какая еще тут была тайна!

– Назад, назад! – сказал дядя Роланд, с быстрым соображением солдата, и поскакал со двора, пришпоривая, усталую лошадь. – Они своротили на перекрестке или, проехали проселком. Мы отыщем их по следам подков их лошадей или по следу колес.

Почталион стал-было ворчать, указывая на запыхавшихся лошадей. В ответ на это, Роланд показал ему руку с червонцами. И мы опять понеслись через грустную сонную, деревню по шоссе, освещенному месяцем. Мы доехали до поворота, но наш путь лежал прямо, все прямо. Так проехали мы около половины дороги до города, в котором в последний раз переменили лошадей, как вдруг с проселка выехали на большую дорогу два почталиона с лошадьми в заводу.

Наш проводник тронул вперед и громко приветствовал своих товарищей. В нескольких словах получили мы показания, которых искали. Одно из колес кареты соскочило с оси на самом поворот дороги, и молодая леди с прислугой должна была искать убежища в небольшой гостинице, стоящей на несколько ярдов в сторону от дороги; лакей отпустил почталионов, как только лошади их немного отдохнули, и приказал им вернулся на следующее утро и привести с собой кузнеца, чтоб починить колесо.

– Как же это колесо соскочило? – спросил Роланд.

– Да должно-быть чека совсем вытерлась, да и выпала.

– А человек? слезал он после того как вы выехали со станции, и перед тем как все это с вами случилось?

– Да, сэр; он сказал, что колеса загараются, что оси не патентованные и что он позабыл велеть их смазать.

– И он осмотрил колесо; и скоро после этого чека выпала? Так что ли?

– Так, сэр, так! – отвечал почталион, вылупив глаза, – да, точно так и было, сэр.

– Едем, Пизистрать, едем! мы поспели во-время: только молите Бога… молите Бога… чтобы… Капитан воткнул шпоры в лошадь, и не слышал уже остальных слов.

Несколько ярдов в стороне от дороги стояла, отделенная от неё лужайкой, гостиница – мрачное, старинное здание, построенное из дикого камня, глядевшее неприветно при свете луны; с одной стороны несколько скал бросали на него черную тень. Какая глушь! возле него не было ни дома, ни хижины. Если содержатели гостиницы люди такого рода, что злодеи могли-бы рассчитывать на их содействие, а невинность не должна была надеяться на их помощь, так, сверх того, не нашлось бы и соседей, которых-бы можно было поставить на ноги: вблизи не было другого убежища. Место было искусно выбрано.

Двери были заперты; в комнатах нижнего яруса был огонь, но ставни были закрыты снаружи. Дядя остановился на минуту и потом спросил у почтальона:

– Знаешь ты задний вход в дом?

– Нет, сэр; я не часто бываю в этой стороне, и содержатели-то новые: говорят, у них дела идут плохо.

– Постучись в дверь… мы покуда постоим в стороне. Если у тебя спросят, что тебе нужно, скажи только, что ты хочешь говорить с лакеем, что ты нашел кошелек: на вот, возьми мой!

Мы с Роландом слезли с лошадей, и дядюшка поставил меня у самой двери вплоть к стене. Заметив, что я с нетерпением выдерживал то, что казалось для меня пустыми прелиминариями, он сказал мне на ухо:

– Тише; если им надо скрыть что-нибудь, нам не прежде отворят, как уже узнавши, кто стучится; если нас увидят, нам не отопрут. Но почтальона они сперва примут за одного из тех, которые приехали с каретой, и ничего не подумают. Готовьтесь вломиться в дверь как только отодвинут засов.

Долговременная опытность дяди не обманулась: и почтальону отвечало сначала одно молчание; свет быстро перебегал по окнам, как будто кто-нибудь ходил в доме. По поданному Роландом знаку, почтальон постучал еще – и еще раз; наконец, в слуховом окошке показалась голова, и какой-то голос сказал:

– Кто там?.. что надо?

– Я почталион из гостиницы Красного Льва; мне нужно видеть лакея, что приехал в коричневой карете: я кошелек нашел.

– А, только-то… подожди маленько.

Голова скрылась; мы подползли под высунувшиеся наружу балки дома; мы слышали, как отнимали запор; дверь осторожно отворилась; я сделал скачек и уперся в нее спиной, чтобы впустить Роланда.

– Эй, помогите!.. воры… помогите, – громко кричал какой-то голос, и я чувствовал, что рука ухватила меня за горло; в тесноте, я махнул на удачу, но не без последствии, потому-что за моим ударом послышался стон и ругательство.