Семейство Какстон

– У дяди твердый характер и он смирился; но, простите мое любопытство, слышали вы что-нибудь об этом сыне?

– Я? что мне слышать? Но мне бы хотелось послушать от вашего дяди все, что согласился-бы он поверить мне о своем горе, и есть ли какая-нибудь надежда на то, что…

– На что?

– На то, что сын его жив.

– Не думаю – сказал я – и сомневаюсь, чтобы вы могли узнать что-нибудь от дяди. А в ваших словах есть что-то двусмысленное, что заставляет меня подозревать, что вы знаете более, нежели хотите сказать.

– Дипломат! – сказала леди Эллинор, полу-улыбаясь; потом, придав своему лицу строгое и серьёзное выражение, она прибавила: – страшно подумать, что отец может ненавидеть своего сына!

– Ненавидеть? Роланд ненавидел своего сына! Что это за клевета?

– Так это неправда? Удостоверьте меня в этом: я буду так счастлива, если узнаю, что меня обманули.

– Могу уверить вас в этом, но более ничего сказать не могу, потому-что больше ничего не знаю: если когда-нибудь отец сосредоточивал на сыне боязнь, надежду, радость, горе, все отражающееся на отцовском сердце, от теней на жизни сына, таким отцом был Роланд, покуда был жив его сын.

– Я не могу не верить вам! – воскликнула леди Эллинор тоном удивления. – Я непременно хочу видеть вашего дядю.

– Я употреблю все силы на то, чтоб он навестил вас и узнал от вас то, что вы явно скрываете от меня.

Леди Эллинор отыгралась неопределенным ответом, и вслед за этим я покинул дом, где я узнал счастье, которое приносит безумие, и горе, которое дает мудрость.

Глава IV.

Я всегда питал теплую и нежную сыновнюю привязанность к леди Эллинор, независимо от её родства с Фанни и благодарности, которую порождало во мне её расположение, ибо есть привязанность, по природе своей чрезвычайно-своеобразная и иногда доходящая до высокой степени, которая происходит от соединения двух чувств, не часто связанных между собою, – сожаления и удивления. Не было возможности не дивиться редким дарованиям и высоким качествам леди Эллинор и не иметь сожаления при виде забот, беспокойств и горестей, мучивших женщину, которая, со всей своей чувствительностью, жила тяжелою жизнью мужчины.

Исповедь моего отца отчасти уменьшила степень моего уважения к леди Эллинор, оставив во мне грустное убеждение, что она издевалась и над глубоко-нежным сердцем отца и над восторженным сердцем Роланда. Разговор, произошедший между нами, дал мне возможность судить о ней с большей справедливостью, и увидеть, что она действительно разделяла чувство, внушенное ею ученому, – но что честолюбие перемогло любовь, и честолюбие, если и неправильное и в строгом смысле не женское, во всяком случае не площадное, не грязное. Из намеков её и приемов я объяснял себе и то, почему Роланд не понял её видимого предпочтения к нему: в необузданной энергии старшего брата она видела только двигателя, которым надеялась возбудить флегматические способности младшего. В странной комете, горевшей перед нею, она думала найти и утвердить рычаг, который привел-бы в движение звезду. И не мог я утаить мое уважение от женщины, которая, хотя вышла за муж не по любви, но едва связала свою натуру с человеком её достойным, посвятила своему супругу всю жизнь, как-будто-бы он был предметом её первого романа и девичьего чувства. Не смотря на то, что ребенок шел у ней после мужа и что смотрела она на судьбу его с той точки, с которой эта судьба могла сделаться полезною будущему Тривениона, нельзя было, однакож, признав ошибку супружеского самоотвержения, не удивляться женщине, хотя-бы и обвинив мать. Оставив эти размышления, я, с эгоизмом влюбленного, посреди грустных мыслей о том, что больше не увижу Фанни, почувствовал радостный трепет. Ужели это было правда, как намекала леди Эллинор, что Фанни все была привязана к воспоминанию обо мне, которое, при кратком свидании, при последнем прощаньи, пробудилось-бы с опасностью для её душевного мира? Но следовало ли мне ласкать такую мысль?

Что могла слышать она о Роланде и его сыне? Неужели потерянный сын был еще жив? Задавая себе эти вопросы, я дошел до нашей квартиры и нашел капитана занятым рассматриванием предметов, необходимых для переселенца в Австралию. Старый солдат стоял у окна, осматривая ручную пилу, топор и охотничий нож; когда я подошел к нему, он, из под своих густых бровей, посмотрел на меня с сожалением и сказал презрительно:

– Хороши оружия для сына джентльмена – Кусочик стали под видом меча стоит всех их.

– Оружие, которым покоряют судьбу, всегда благородно в руках честного человека, дядюшка!

– У него ответ на все – заметил капитан, улыбаясь и вынимая кошелек, чтоб заплатить купцу.

Когда мы остались одни, я сказал ему:

– Дядюшка, вам надо повидаться с леди Эллинор: она поручила мне сказать вам это.

– Ба!

– Не хотите?

– Нет.

– Дядюшка, мне кажется, она хочет сказать вам что-то насчет… простите меня… насчет…

– На счет Бланшь?

– Нет, насчет того, кого я никогда не видал.

Роланд сделался бледен и, падая на кресло, пробормотал:

– Насчет его, насчет моего сына?

– Да; но я не думаю, чтоб надо было ожидать от неё неприятного известия. Дядюшка, вы уверены, что сын ваш умер?

– Что? Как вы смеете… кто в этом еще сомневается? Умер… умер для меня навсегда. Дитя, неужели бы вам хотелось, чтоб он жил на срам этих седых волос?

– Сэр, сэр, простите меня; дядюшка, простите меня; но пожалуйста повидайтесь с леди Эллинор, потому-что, повторяю вам, то, что она вам скажет, не поразит вас неприятно.

– Не неприятно, и об нем?

Невозможно передать читателю отчаяние, которым были полны эти слова.

– Может-быть – сказал я после долгого молчания, ибо я пришел в ужас, – может-быть, если он и умер, он перед смертью раскаялся во всех своих оскорблениях вам.

– Раскаялся? ха-ха.

– Или, если он не умер…

– Молчите, молчите.

– Где жизнь… там надежда на раскаяние.

– Видите-ли, племянник – сказал капитан, встав и скрестив руки на груди – я желал, чтоб этого имени же произносили никогда. Я еще не проклял моего сына; но, еслибы он воротился к жизни, проклятие могло-бы упасть на него! Вы не знаете, какие мучения произвели во мне ваши слова, и в ту минуту, когда я открыл мое сердце другому сыну и нашел этого сына в вас. Со всем уважением к утраченному, у меня теперь только одна просьба, вы знаете эту просьбу оскорбленного сердца: чтобы никогда это имя не доходило до моего слуха!

Сказав эти слова, на которые я не решился отвечать, капитан принялся беспокойно ходить по комнате, и вдруг, как-будто-бы ему было мало места здесь или душила его эта атмосфера, он схватил свою шляпу и выбежал на улицу. Оправившись от удивления и смущения, я бросился за ним, но он упросил меня предоставить его собственным размышлениям, таким строгим и грустным голосом, что я не мог не повиноваться ему. Я знал уже во опыту, как нужно уединение, когда одолевает горе и волнуется мысль.

Глава V.

Часы бежали, а капитан не возвращался домой. Я начал беспокоиться и собрался отыскивать его, хотя и не знал, куда направить путь. Однакоже, мне казалось вероятным, что он не сумел противустоять желанию известить леди Эллинор, почему я и пошел сначала в Сен-Джемс сквер. Предположения мои оказались основательными: капитан был у неё два часа передо мной. Сама леди Эллинор выехала вскоре после него. Покуда привратник объяснял мне все это, у подъезда остановилась карета и соскочивший лакей подал ему записку и небольшую связку книг с словами: «от маркиза де-Кастльтон.» При звуке этого имени, я обернулся и увидел в карете сэра Седлея Бьюдезерт, выглядывавшего из окошка с выражением какой-то тоски и отчаяния, чрезвычайно ему несвойственным, разве при виде седого волоса или в случае зубной боли, когда они напоминали ему, что ему давно уже не двадцать-пять лет. В самом деле, в нем была такая пезсмена, что я воскликнул: «неужели это сэр Седлей Бьюдезерт?» Лакей посмотрел на меня и, Приложив руку к шляпе, сказал с снисходительной улыбкой:

– Да, сэр: теперь маркиз де-Кастльтон.

Тогда, впервые после смерти молодого лорда, я вспомнил о выражениях благодарности сэра Седлея к леди Кастльтон и водам Эмса за спасение его от «этого несносного маркизатства.» Старый приятель мой, покуда заметив меня, воскликнул:

– Мистер Какстон! Как я рад вас видеть. Отворите дверцу, Томас: садитесь, садитесь.

Я повиновался, и новый лорд Кастльтон дал мне место возле себя.

– Спешите вы куда-нибудь? – спросил он: – еслиже нет, посвятите мне полчаса, покуда мы доедем до Сити.

Так как я не знал, по какому направлению предпочтительно продолжать мои поиски и счел за лучшее воротиться домой, чтоб узнать не бывал ли капитан, я отвечал, что буду очень счастлив сопровождать лорда, хотя – прибавил я с улыбкой – Сити странно звучит в устах сэра Седлея, виноват, лорда…

– Не говорите таких вещей и дайте мне слышать этот счастливый звук: сэр Седлей Бьюдезерт. Затворите дверцу, Томас. Гресчорч-стрит, к мм. Фэдж и Фиджет!

Карета покатилась.

– Со мной случилось большое горе! – сказал маркиз – и никто не пожалеет меня.

– Однако всякий, кто и не был знаком с покойным лордом, вероятно был поражен смертью такого молодого человека, столько обещавшего…

– Во всех отношениях столько способного нести бремя славного имени Кастльтонов и их состояния; и все-таки это убило его. Да, если б он был простой джентльмен или если б не было у него такого щепетильного желания исполнить все свои обязанности, он жил бы до старости. Я теперь знаю кое-что об этом. О, если б вы видели эти груды писем на моем столе! Я положительно боюсь почты. Все эти колоссальные улучшения и владении, которые предпринял он, бедный, теперь надо кончать мне. Зачем, вы думаете, несет меня к Фэджу и Фиджету? Сэр, они агенты по угольной копи, которую открыл покойный двоюродный брат в Дёргэме, чтоб измучить мою жизнь лишними 50 т. ф. с. в год! Куда я дену деньги? Куда я их дену? У меня теперь есть управляющий, холодная голова, который уверяет, что милостыня самое страшное преступление знатного человека, что она деморализирует бедного. Потом, от того, что с полдюжины фермеров прислали мне прошение о том, что с них берут слишком-большую аренду, а я отвечал им что ее облегчат, поднялся такой гвалт! вы бы подумали, что земля сошлась с небом. И закричали: «если человек в положеньи лорда Кастльтон подаст пример спустить цену с земли, что будет делать бедным сквейрам? а если они и останутся при прежнем, не несправедливо ли подвергать их нареканиям, названиям в роде жадных землевладельцев, вампиров, кровопийц? Ясно, что, если лорд Кастльтон спустит цены на землю (оне и без того невысоки), он нанесет смертельный удар своим соседям, выгодам тех, кто ему последует, – характеру тех, кто не последует.» Нельзя сказать, как трудно делать добро, хотя-бы Фортуна дала человеку сто тысяч ф. в год и сказала: «делай с этим добро!» Седлей Бьюдезерт мог делать как хотел, и все, что бы он ни сделал, сваливалось на то, что «пустой-де малый, ветреная голова.» Но если б лорд Кастльтон вздумал поступать сообразно с своим побуждением, его бы сочли за Катилину, покусившегося на мир и счастье целой нации!

Он остановился и тяжело вздохнул; потом, оборотившись с мыслями на другой путь, продолжал:

– Ах, еслибы вы только увидели этот огромный дом, в котором мне придется жить, зарытому в высоких мертвых стенах, вместо моих чудных комнат, с окнами на парк; а балы, которых от меня ожидают, а парламентские интерессы, которые я должен соблюдать, а предложение принять на себя обязанности лорда-каммергера или лорда-гофмейстера! О, Пизистрат, счастливы вы: вам нет и двадцати одного года и неть у вас 200 т. ф. стерл. дохода!

Бедный маркиз продолжать сетовать на свое несчастье и наконец воскликнул с тоном еще горшего отчаяния:

– И все говорят, что мне непременно надо жениться, что не должен погаснуть род Кастльтонов. И Бьюдезерты, сколько знаю я, старая фамилия, не хуже Кастльтонов, но Великобритания ничего бы не потеряла, если б они исчезли в могиле Капулетов. Но чтобы вымерло перство Кастльтонов – это мысль о преступлении и ужасе, на которую фалангой восстают все матери Англии! Таким образом, вместо того чтобы вымещать грехи праотцев на сыновьях, отец должен быть принесен в жертву третьему и четвертому поколениям.

Не смотря на мое невеселое расположение, я не мог удержаться от смеха; мой спутник обратил на меня взгляд, исполненный упрека.

– По-крайней-мере – сказал я – лорд Кастльтон имеет одно утешение в горести: если ему надо жениться, он может выбрать, что ему угодно.

– Это-то именно мог Седлей Бьюдезерт, а лорд Кастльтон не может – сказал маркиз важно. – Положение сэра Седлея Бьюдезерт было прекрасное и завидное: ему можно было жениться на дочери пастора или герцога, – тешить свои очи или травить свое сердце, как ему вздумается. А лорд Кастльтон должен жениться не для того, чтобы иметь жену, а маркизу, жениться на женщине, которая за него несла-бы бремя его положения, взяла-бы из его рук тяжесть блеска, и дала-бы ему спрятаться в угол, для того чтобы помечтать, что он опять Сэдлей Бьюдезерт! Да, этого не миновать: последняя жертва совершится у алтаря. Но бросимте мои жалобы. Тривенион уведомляет меня, что вы отправляетесь в Австралию; правда это?

– Правда, и совершенно.

– Говорят там неурожай на дам.

– Тем лучше; я буду трудиться настойчивее.

– И то сказать! Видели вы леди Эллинор?

– Да, сегодня утром.

– Бедная женщина, ужасный удар для неё: мы старались утешить друг друга. Фанни, вы знаете, в Сёррее, у леди Кастльтон, в Окстоне; бедная леди так ее любит, и никто не умеет утешить ее так, как Фанни.

– Я не знал, что мисс Тривенион нет в городе.

– Всего на несколько дней; после они с леди Эллинор поедут на север, к Тривениону: вы знаете, он у лорда Н.; они советуются о… но увы! они теперь и со мной говорят об этех вещах; стало быть это тайна не моя. У меня Бог знает сколько голосов! Бедный я! честное слово, будь леди Эллинор вдова, я бы непременно ударил за ней: удивительно-способная женщина, ни что ей не надоест (маркиз зевнул; сэр Седлей Бьюдезерт никогда не зевал). Тривенион хлопочет о своем шотландском секретаре и намерен достать место в Foreign office этому Гауеру, которого, сказать между нами, я не люблю. Но он околдовал Тривениона!

– Что за человек этот м. Гауер? Помнится, вы говорили, он с способностями и хорошей наружности.

– Это правда, но это не способность юности: он сух и саркастичен, как будто-бы его пятьдесят раз обманули и сто раз одурачили! А наружность его не то рекомендательное письмо, которым обыкновенно называют приятное лицо. В целом его выражения и приемов есть что-то очень похожее на любимую борзую лорда Гертфорд, когда входит в комнату незнакомый. Она, эта гончая, славная собака, конечно: и красивая, и благовоспитанная, и удивительно-ручная; но стоит вам взглянуть на углы её глаз, и вы сознаетесь, что только привычка к гостиной подавляет природное стремление схватить вас за горло вместо того, чтобы подать вам лапу. Но все же у м. Гауера чрезвычайно-замечательная голова: что-то мавританское или испанское, точно картина Мурилло. Я на половину подозреваю, что он менее Гауер, нежели цыган.

– Что вы говорите? – воскликнул я, слушая это описание с напряженным вниманием. У него должно быть лицо очень темное, высокий узкий лоб, черты слегка орлиные, но очень нежные, и зубы такие блестящие, что все его лицо точно освещается во время улыбки, хотя улыбается одна губа, а не глаз.

– Вот-вот именно как вы говорите; так вы сталобыть его видели?

– Не знаю наверное; вы говорите, что его имя Гауер?

– Он говорит, его его имя Гауер, – отвечал лорд Кастльтон, нюхая табак своего изобретения.

– А где он теперь? с м. Тривенион?

– Да, я думаю. Но вот и Фэджь и Фиджет. Moжет-быть, – прибавил лорд Кастльтон с лучем надежды в голубых глазах, – может-быть, их нет дома.

Увы! то была «обманчивая надежда», как выражаются поэты XIX столетия. Господа Яэдж и Фиджет всегда были дома для таких клиентов, как маркиз Кастльтон: с глубоким вздохом и изменившимся выражением лица, жертва Фортуны тихо спустилась по ступенькам подножки.

– Я не могу просить вас ждать меня, – сказал он, – один Бог знает, сколько времени меня тут продержат! Возьмите карету, куда хотите, и пришлите мне ее сюда.

– Благодарю вас, любезный лорд; мне хочется походить. Но вы позволите мне явиться к вам перед моим отъездом?

– Не позволяю, а требую; я покуда на старом месте, под предлогом, – прибавил он, значительно подмигнув, – что отель Кастльтонов нужно покрасить.

– Так завтра, в двенадцать?

– Завтра в двенадцать. Увы! в это время должен явиться м. Скрю, управляющий моей лондонской собственности… два сквера, семь улиц и один переулок!

– Может-быть, вам будет удобнее в два?

– В два! тут будет м. Плозибль, один из партизанов Кастльтонов, который настаивает на том, чтобы объяснить мне, почему его совесть не позволяет ему подать голос за Тривениона.

– В три?

– В три мне надо видеться с секретарем казначейства, который обещался успокоить совесть м. Плозибля. Да приходите обедать; увидите душеприкащиков.

– Нет, сэр Сэдлей… т. е. любезный лорд; я лучше попробую зайти к вам после обеда.

– И прекрасно; мои гости не занимательны. Что за твердая походка у этого плутишки! Да, двадцать, всего каких-нибудь двадцать лет, и ни одного акра на шее!

Сказав это, маркиз грустно покачал головой и исчез неслышно в резной двери, за которою гг. Фэдж и Фиджет ждали несчастного смертного с отчетами по большой угольной копи Кастльтонов.

Глава VI.

На обратном пути к дому я решился заглянуть в скромную таверну, где мы с капитаном обыкновенно обедывали. Был почти час обеда, и он мог ждать меня там. Едва подошел я к крыльцу таверны, наемная карета прогремела по мостовой, и остановилась перед гостиницей, более благовидной той, которую посещали мы, и несколькими дверями далее нашей. Когда карета остановилась, взор мой был поражен ливреею Тривенионов, чрезвычайно оригинальною. Думая, что я ошибаюсь, я подошел ближе к тому, на ком была эта ливрея. Этот человек только что сошел с империала и, расплачиваясь с кучером, отдавал приказания слуге, вышедшему из гостиницы: «портера с элем пополам, да живее!» Звук голоса показался мне знаком, и когда этот человек поднял голову, я узнал черты м. Пикока. Да, это был он, без всякого сомнения. Бакенбарды были сбриты, но остались следы пудры на волосах или парике; и на этом почтенном персонаже, которого я в последний раз видел в блестящем костюме была ливрея Тривенионов с гербовыми пуговицами и всем прочим. Но это был Пикок: Пикок, переодетый, а все-таки Пикок. Прежде нежели опомнился я от удивления, из кабриолета, по видимому, ожидавшего приезда кареты, выскочила женщина, и бросилась к м. Пикоку, с словами, которые выговаривала с нетерпением, свойственным прекрасному полу:

– Как вы поздно! Я уж хотела ехать: мне надо быть в Окстоне к ночи.

Окстон! мисс Тривенион в Окстоне! Я стоял позади этой четы и слушал и сердцем и ухом.

– Да будете, моя душа, будете; войдите же, хотите?

– Нет, нет, мне всего осталось десять минут ждать кареты. Есть у вас письмо ко мне от м. Гауера? как же мне быть уверенной, если я не увижу его руки.

– Тише, – сказал м. Пикок, понижая голос до того, что я только поймал слова: – не называйте имен – письма – ба – я вам скажу. Он отвел ее в сторону и несколько минут шептался с ней. Я подсмотрел лицо женщины, обращенное к её собеседнику: оно показывало быструю понятливость. Она несколько раз кивала головой в знак нетерпеливого согласия на то, что он ей говорил; пожав ему руку, она побежала к кабриолету; потом, как-будто мелькнула ей новая мысль, она воротилась и сказала:

– А если миледи не поедет, если будет перемена в плане?

– Не будет перемены, будьте покойны; положительно завтра, не очень рано, понимаете?

– Хорошо, хорошо; прощайте.

Женщина, которая была одета с опрятностью, свойственною горничной богатого дома, в черном платье с длинным капишоном из той особенной материи, которую, как-бы нарочно, делают для барынь-горничных, такой же шляпе с красными и черными лентами, – с прежней поспешностью бросилась в кабриолет, который, спустя мгновение, умчал ее с неимоверной быстротой.

Что все это значило? В это время слуга принес м. Пикоку его напиток. Он мигом отправил его по назначению и пошел к ближайшему месту, где стояли кабриолеты. Я последовал за ним; и, в ту самую минуту, когда он поместился в один из кабриолетов, подъехавших к нему на встречу, я вскочил на подножку и сел возле него.

– Теперь, м. Пикок, – начал я, – вы скажите мне, почему вы носите эту ливрею, или я прикажу кабмену везти нас к леди Эллинор Тривенион и спрошу об этом у ней.

– Что за чорт! А! вы тот джентльмен, что приходил ко мне на сцену; помню.

– Куда прикажете, сэр? – спросил кабмен.

– К… к Лондонскому мосту, – сказал м. Пикок.

– Вижу по-вашему лицу, что вы собираетесь солгать; советую вам говорить правду.

– Не знаю, какая вам нужда спрашивать меня, – сказал м. Пикок, недовольный, и, посмотрев на свои сжатые кулаки, оглянул меня с многозначительным выражением гнева, который я прервал словами:

– Смеетесь вы над домом, что ли? как говорит Лебедь; приказать разве кучеру ехать в Сент-Джемс-сквер?

– A! вы знаете мою слабую струну, сэр: всякий, кто может цитировить Билля, доброго Билля, сделает из меня что хочет – возразил м. Пикок, смягчаясь и разжав кулаки. – Но когда человек падает в жизни и, имев прежде слуг, принужден сам сделаться слугою.

«Не стану я стыдитьсяВам рассказать, кто я»…

– Говорит Лебедь, но Лебедь говорит: «кто я быль.» Но довольно шутить, м. Пикок: кто поместил вас к м. Тривенион?

М. Пикок на минуту опустил глаза; потом, уставив их за меня, сказал:

– Пожалуй, я скажу вам: вы спрашивали меня, когда мы встретились в последний раз, о молодом джентльмене, мистере… мистере… Вивиене.

Пизистрат. Дальше.

Пикок. Я знаю, вы не желаете ему вреда. Кроме этого «он обладает удивительным искусством» и рано или поздно, помните мои слова, или вернее слова моего друга Билля:

«Он как колосс чрез этот тесный мирПерешагнет.»

Именно перешагнет, и как колосс,

«А мы пигмеи…»

Пизистрат (с угрозой). Продолжайте ваш рассказ.

Пикок (с досадой). Продолжаю. Вы меня сбиваете; что бишь я сказал? Да; меня только что рассчитали: в кармане не было ни одного пени; и если б вы видели мой сюртук! а все-таки он был лучше штанов! Так это было на Оксфорд-стрит… нет в Стренде, близь Лаутсера

«Светило солнце, гордый деньСиял над радостью вселенной.»

Пизистрат (опуская стекло). На Сент-Джемс-сквер.

Пикок. Нет, нет, к Лондонскому мосту «Года родят привычку в человеке!» Продолжаю, честное слово. И-так, я встретил м. Вивиена, и, так как он знал меня в мои счастливейшие дни, и у него доброе сердце, он сказал:

«Горацио, иль я себя не помню.»

Пизистрат берется за снурок.

Пикок (поправляясь). То есть, Джонсон, друг сердечный.

Пизистрат. Джонсон! Так вас зовут не Пикок?

Пикок. Джонсон и Пикок, и то и другое (с достоинством). Если вы знаете свет, как я его знаю, сэр, вы должны знать, что трудно пробиться в нем без лишней перемены имен в чемодане. «Джонсон, сказал он, друг сердечный», и вынул кошелек. Сэр, отвечал я, лишь-бы только «уволенный от публичной должности» я нашел, что делать, когда весь выйдет этот презренный металл. В Лондоне каждый камень поученье, конечно, но не на все же оно годится, – замечание, которое я бы позволил себе сделать Лебедю, еслибы он, увы! не был теперь бесплотное создание видения.

Пизистрат. Берегитесь!

Пикок (поспешно). Итак, м. Вивиен сказал: «если вам не противно носить ливрею, покуда не найду я вам что-нибудь лучшее, так есть у меня для вас место у Тривениона.» Сэр, я принял это предложенье, и вот почему я ношу эту ливрею.

Пизистрат. Скажите же пожалуйста, какое дело имели вы до этой женщины, которая, я полагаю, горничная мимс Тривенион? Зачем явилась она из Окстона повидаться с вами?

Я ожидал, что эти вопросы собьют м. Пикока, но если и действительно было в них что-нибудь сбивчивое, бывший актер слишком хорошо воспользовался своим ремеслом и прекрасно нашелся. Он улыбнулся и, самодовольно поглаживая чрезвычайно-измятую манишку, отвечал: О, сэр, фи!

«Из этой штучкиМалютка-Купидон сковал свою стрелу.»

Если вам нужно знать мои любовные дела, эта молодая женщина, по-просту сказать, моя- душенька.

– Ваша душенька, – воскликнул я, удивительно успокоенный, и в то же время сознавая возможность этого предположения. – Однако – прибавил я подозрительно – если это так, зачем же ждет она письма от м. Гауера?