Семейство Какстон

Почталион стал-было ворчать, указывая на запыхавшихся лошадей. В ответ на это, Роланд показал ему руку с червонцами. И мы опять понеслись через грустную сонную, деревню по шоссе, освещенному месяцем. Мы доехали до поворота, но наш путь лежал прямо, все прямо. Так проехали мы около половины дороги до города, в котором в последний раз переменили лошадей, как вдруг с проселка выехали на большую дорогу два почталиона с лошадьми в заводу.

Наш проводник тронул вперед и громко приветствовал своих товарищей. В нескольких словах получили мы показания, которых искали. Одно из колес кареты соскочило с оси на самом поворот дороги, и молодая леди с прислугой должна была искать убежища в небольшой гостинице, стоящей на несколько ярдов в сторону от дороги; лакей отпустил почталионов, как только лошади их немного отдохнули, и приказал им вернулся на следующее утро и привести с собой кузнеца, чтоб починить колесо.

– Как же это колесо соскочило? – спросил Роланд.

– Да должно-быть чека совсем вытерлась, да и выпала.

– А человек? слезал он после того как вы выехали со станции, и перед тем как все это с вами случилось?

– Да, сэр; он сказал, что колеса загараются, что оси не патентованные и что он позабыл велеть их смазать.

– И он осмотрил колесо; и скоро после этого чека выпала? Так что ли?

– Так, сэр, так! – отвечал почталион, вылупив глаза, – да, точно так и было, сэр.

– Едем, Пизистрать, едем! мы поспели во-время: только молите Бога… молите Бога… чтобы… Капитан воткнул шпоры в лошадь, и не слышал уже остальных слов.

Несколько ярдов в стороне от дороги стояла, отделенная от неё лужайкой, гостиница – мрачное, старинное здание, построенное из дикого камня, глядевшее неприветно при свете луны; с одной стороны несколько скал бросали на него черную тень. Какая глушь! возле него не было ни дома, ни хижины. Если содержатели гостиницы люди такого рода, что злодеи могли-бы рассчитывать на их содействие, а невинность не должна была надеяться на их помощь, так, сверх того, не нашлось бы и соседей, которых-бы можно было поставить на ноги: вблизи не было другого убежища. Место было искусно выбрано.

Двери были заперты; в комнатах нижнего яруса был огонь, но ставни были закрыты снаружи. Дядя остановился на минуту и потом спросил у почтальона:

– Знаешь ты задний вход в дом?

– Нет, сэр; я не часто бываю в этой стороне, и содержатели-то новые: говорят, у них дела идут плохо.

– Постучись в дверь… мы покуда постоим в стороне. Если у тебя спросят, что тебе нужно, скажи только, что ты хочешь говорить с лакеем, что ты нашел кошелек: на вот, возьми мой!

Мы с Роландом слезли с лошадей, и дядюшка поставил меня у самой двери вплоть к стене. Заметив, что я с нетерпением выдерживал то, что казалось для меня пустыми прелиминариями, он сказал мне на ухо:

– Тише; если им надо скрыть что-нибудь, нам не прежде отворят, как уже узнавши, кто стучится; если нас увидят, нам не отопрут. Но почтальона они сперва примут за одного из тех, которые приехали с каретой, и ничего не подумают. Готовьтесь вломиться в дверь как только отодвинут засов.

Долговременная опытность дяди не обманулась: и почтальону отвечало сначала одно молчание; свет быстро перебегал по окнам, как будто кто-нибудь ходил в доме. По поданному Роландом знаку, почтальон постучал еще – и еще раз; наконец, в слуховом окошке показалась голова, и какой-то голос сказал:

– Кто там?.. что надо?

– Я почталион из гостиницы Красного Льва; мне нужно видеть лакея, что приехал в коричневой карете: я кошелек нашел.

– А, только-то… подожди маленько.

Голова скрылась; мы подползли под высунувшиеся наружу балки дома; мы слышали, как отнимали запор; дверь осторожно отворилась; я сделал скачек и уперся в нее спиной, чтобы впустить Роланда.

– Эй, помогите!.. воры… помогите, – громко кричал какой-то голос, и я чувствовал, что рука ухватила меня за горло; в тесноте, я махнул на удачу, но не без последствии, потому-что за моим ударом послышался стон и ругательство.

Роланд, между тем, набрел на лучь света, падавший через щель двери, выходившей в сени; руководимый им, он пробрался в ту самую комнату, в окнах которой, как видели мы со двора, свет переходил с места на место. Когда он отворил дверь, я влетел вслед за ним в горницу, что-то в роде гостиной, и увидел двух женщин: одна из них была мне незнакома (должно быть это была сама содержательница гостиницы) другая – изменница горничная. Их лица выражали ужас.

– Где мисс Тривенион? – спросил я, бросившись к последней из них.

Вместо ответа женщина страшно завизжала. В это время показался еще свет с лестницы, против самой двери, и я услышал голос, в котором узнал голос Пикока, кричавший:

– Кто там? Что случилось?

Я кинулся к лестнице; увесистая образина (трактирщика, оправившегося от моего удара) на минуту заградила мне дорогу, но тут же была мною повергнута долу. Я взобрался вверх по лестнице; Пикок, узнавший меня, отступил, погасив при этом свечку. Брань, ругательства, визг раздавались в темноте. Посреди всего этого я услышал вдруг слова: «сюда! сюда! помогите!» Это был голос Фанни. Я стал пробираться вправо, откуда мне послышались слова; но получил сильный удар. Ксчастью он попал на руку, которую я протянул, как обыкновенно протягивают руку, когда ищут дороги в темноте. Ктому же это была не правая рука, и я схватился с моим противником. Тут подоспел Роланд со свечкой; при виде его, мои противник, который был не кто иной, как Пикок, вырвался от меня и проскользнул-было к лестнице. Но здесь капитан схватил его своей железной рукой. Не опасаясь за Роланда, когда ему приходилось ведаться не больше как с одним неприятелем, и думая только о спасении той, чей голос опять доходил до меня, я уж (прежде чем погасла свеча дяди Роланда в его схватке с Пикоком) разглядел дверь, в конце корридора, и с розмаха полетел на нее: она была заперта, но затрещала и покачнулась от моего натиска.

– Не подходите, кто бы вы ни были! – закричал голос изнутри комнаты; но это был не тот, крик отчаянья, который направлял мои шаги. Не подходите, если вам жизнь дорога!

Этот голос, эта угроза удвоили мои силы; дверь слетела с петель. Я стоял в комнате. Я увидел Фанни у моих ног, хватавшую мои руки; потом она встала, оперлась на мое плечо и тихо произнесла:

– Я спасена!

Передо мною, с лицом, обезображенным от гнева, с глазами, буквально горевшими диким огнем, раздутыми ноздрями и растворенным ртом, стоял человек, которого я звал Франсисом Вивиен.

– Фанни… мисс Тривенион… что это за обида?.. Что за злодейство? Вы не по собственной воле сошлись здесь с этим человеком… о, говорите!

Вивиен выскочил вперед.

– Не спрашивайте никого кроме меня, оставьте эту леди… она моя невеста… она будет моей женой.

– Нет, нет, нет… не верьте ему, – кричала Фанни – я была обманута моими людьми… меня привезли сюда, я не знаю как! Я слышала, что отец мои болен; я ехала к нему; этот человек встретил меня здесь и осмелился…

– Мисс Тривенион… да, я осмелился сказать, чтолюблю вас.

– Защитите меня от него! вы защитите мема от него?

– Нет, мисс Тривенион, – сказал за мною торжественный голос, – я требую права защитить вас от этого человека; я теперь защищу вас рукою, которая должна быть неприкосновенна даже для него, я, который с этого места призываю на его голову… проклятие отца. Обличенный соблазнитель, преступивший священный долг гостеприимства, ступай, иди по пути к уделу, избранному тобой; Бог смилуется надо мной и даст мне сойдти в могилу прежде чем ты кончишь жизнь на каторге или – на виселице.

Мне стало дурно, по жилам пробежал мороз, я отшатнулся и искал опереться о стену. Роланд обнял рукою Фанни, а она, слабая, дрожа, прильнула к его широкой груди и со страхом смотрела ему в лицо. И никогда не видал я в этом лице, изрытом страданием и омраченном неизъяснимою горестью, такого величественного выражения, не смотря на гнев и отчаянье. Следя за направлением его глаз, темных и неподвижных, как глаза человека, предрекающего будущность или прорицающего чью-нибудь участь, я трясся, глядя на сына. Он опустился и дрожал, как будто проклятие уж исполнилось: смертная бледность покрыла его щеки, которые обыкновенно цвели ярким, румянцем детей востока, колени стучали одно о другое. С слабым криком страдания, похожим на крик человека, которому наносят последний, смертельный удар, он закрыл лицо обеими руками, ноги сто подогнулись, и он остался недвижим.

Бессознательно выступил я вперед и стал между отцом и сыном, сказавши тихо:

– Пощадите его! посмотрите, как его давит его собственное сознание.

Потом я подошел к сыну и шепнул ему;

– Ступайте, ступайте; преступление не было совершено, и можно будет уничтожить проклятие.

Но слова мои затронули ложную струну этой темной и строптивой души. Молодой человек отнял руки от лица и гневно и нагло поднял голову. Он оттолкнул меня в сторону и громко сказал:

– Прочь! я ни за кем не признаю власти над моими поступками и над моей участью; я не допускаю посредников между этой леди и мной. Сэр, – продолжал он, грозно смотря на отца, – сэр, вы позабыли наш договор. Связь наша разорвана, ваша власть надо мной уничтожена; я не ношу больше вашего имени, для вас я был и продолжаю быть как-бы мертвым. Я отказываю вам в праве становиться между мною и тем, что для меня дороже жизни. О (при этом он протянул руки к Фанни), мисс Тривенион, не откажите мне в одной просьбе, в чем-бы вы меня ни обвиняли. Позвольте мне видеть вас на-едине хоть на одну минуту, позвольте мне доказать вам, что если был я преступен, то не из тех низких видов, которые мне здесь приписывают, говоря, что я будто-бы хотел соблазнить богатую наследницу; нет, а хотел тронуть женщину; поймите вы меня!

– Нет, нет; – говорила Фанни, прижимаясь ближе к Роланду, не оставляйте меня. Если он точно, как кажется, ваш сын, я прощаю его; но велите ему уйдти, мне страшен его голос!

– Неужели вы-бы в самом деле хотели уничтожить во мне воспоминание о связи, которая существует между нами – сказал Роланд глухим голосом, – неужели вы-бы хотели, чтобы я, видя в вас только низкого вора и обманщика, выдал вас в руки правосудия, или растянул у моих ног. Ступайте, и пусть спасет вас это воспоминанье!

Я было опять подступился к преступному сыну; но он опять уклонился от меня.

– Я один, – сказал он, скрестивши руки на груди, – имею право распоряжаться в доме; все те, которые в нем находятся, должны исполнять мои приказания. Вы, сэр, которые цените так высоко славу, имя и честь, как же вы не видите, что вы их оти я я и-бы навсегда у этой леди, которую вы хотите защитить от моей позорной привязанности? Как примет свет повесть о спасении мисс Тривенион?.. О простите меня… мисс Тривенион… Фанни… простите меня! я схожу с ума, только выслушайте меня на-едине… меня одного, а там, если и вы скажете «прочь!» я без ропота подчинюсь вашему приговору; я не признаю судьи, кроме вас.

Но Фанни прижималась все ближе и ближе к Роланду. В эту минуту услышал внизу шум голосов и топот, и, думая, что соучастники этого заговора опять собрались с духом, может-быть для того, чтобы идти на помощь своего руководителя, я потерял сострадание, смягчавшее во мне ужас, произведенный на меня преступлением молодого человека, и недоумение, в которое привело меня, его сознание. По-этому я теперь так схватил Вивиена, что он не мог уж у меня вырваться, и сказал ему сухо:

– Смотрите, не усиливайте обиды! Если будет схватка, так не у отца с сыном, а…

Фанни выступила вперед.

– Не стращайте этого человека, я не боюсь его, сэр, я готова выслушать вас одна.

– Никогда! – сказали мы с Роландом, оба разом.

Вивиен со злостью взглянул на меня и с горечью на отца и, как-бы отказываясь от своей просьбы, сказал:

– Хорошо же! Я буду говорить даже в присутствии тех, которые так строго судят меня.

Он остановился и, придавши своему голосу выражение страсти, которое в самом деле могло-бы показаться трогательным, если-б его проступок внушал менее отвращенья, продолжал, обращаясь к Фанни:

– Сознаюсь, что, когда я в первый раз увидел вас, я может-быть и мечтал о любви, как честолюбивый бедняк думает о пути к богатству и власти. Но эте мысли исчезли, и в моем сердце осталась одна безумная любовь. Я был как в бреду, когда я соображал всю эту проделку. Неужели вы, которые, по-крайней-мере в этом видении, были моею, неужели вы, в самом деле, на веки для меня потеряны?

В голосе и приемах этого человека было что-то такое, происходившее или от самого искусного притворства или от истинного, но извращенного чувства, что, по-моему, непременно должно было отозваться в сердце женщины, если она когда-нибудь любила его, как-бы она ни была оскорблена им; вот почему я обратил на мисс Тривенион холодный и пытливый взгляд. Когда она в страхе обернулась, её глаза нечаянно встретилась с моими, и мне кажется, что она поняла мои сомненья: она глядела на меня как-бы с грустным упреком, после чего её губы гордо стянулись, как у матери, и я в первый раз увидел на её лице выражение гнева.

– Хорошо, что вы сказали все это при других; при них же я заклинаю вас чсстью, которую сын этого джентльмена может мгновенно забыть, но на чей призыв он не может остаться глух, я умоляю вас сказать: подала ли вам я, Фанни Травенион, делом, словом или знаком, какой-нибудь повод надеяться, что я отвечаю на чувство, которое вы, как говорите, питали ко мне, или что я согласна на ваше покушение овладеть мною?

– Нет! – сказал Вивиен не запинаясь, при чем губы его дрожали – нет! Но когда я любил вас так глубоко, когда я отдавал всю мою будущность за один удобный случай с глаза на глаз признаться вам в этом, я не думал, что такая любовь заслужит только презрение и гнев. Ужели сотворен я так бедно природою, что мне никогда не ответят любовью на мою любовь? Разве я по рождению недостоин породниться с знатью? Последнее, по-крайней-мере, должен-бы опровергнут этот джентльмен, который позаботился внушить мне, что мое происхождение оправдывает самые смелые надежды и сулит безграничное честолюбие. Мои надежды, мое честолюбие – были вы. Мисс Тривенион, правда, что я-бы пренебрег всеми законами света и всеми врагами, кроме того, который теперь передо мной, чтобы владеть вами! Да, поверьте, поверьте, что если б я дошел до того, к чему стремился, вам не пришлось-бы каяться в вашем выборе; имя, за которое я не благодарю моего отца, не сделалось-бы предметом презрения ни той женщины, которая-бы простила мне мою смелость, ни того, кто теперь увеличивает мое горе и проклинает меня в моем отчаянии.

Роланд не пытался прерывать сына ни одним словом; напротив того, он с каким-то лихорадочным напряжением, которому я, втайне, сердечно сочувствовал, казалось, ловил каждый слог, хоть немного смягчавший нанесенную обиду, или даже оправдывавший низость употребленных средств более-возвышенными целями. Но, когда сын заключил несправедливыми упреками и выражением страшного отчаяния, оправдание, обличавшее его в неизменной гордости, извращенном красноречии, и совершенном непонимании начала чести, боготворимого отцом, Роланд закрыл рукою глаза, которые перед тем, как-бы очарованный, уставил на ожесточенного преступника, и, притянув опять к себе Фанни, сказал:

– Его дыхание отравляет воздух, которым должны дышать невинность и добродетель. Он говорит, что в этом доме все повинуется его приказаниям, так за чем же нам оставаться здесь?.. Пойдемте! – Он пошел к двери вместе с Фанни.

Между тем шум внизу утих, но послышались шаги. Вивиен подбежал и стал перед нами:

– Нет, нет, вы так не можете оставить меня, мисс Тривенион. Я отказываюсь от вас… пусть так; я даже не прошу у вас прощенья. Но как же вы оставите этот дом, без кареты, без прислуги, без объяснения? стыд падает на меня… так и должно быть. Но по-крайней-мере предоставьте мне загладить то, что я еще могу загладить, что еще оставлено мне, защитив чистоту вашего имени.

Говоря, он не заметил (потому-что стоял лицом к нам, а к двери спиною), что на сцену вошло новое действующее лицо, и, молча остановившись у порога, слышало его слова.

– Имя месс Тривенион, сэр! И с чего это вы вздумали защищать его? – спросил только что вошедший маркиз де-Кастльтон, выступая вперед и окинув Вивиена взглядом, который мог-бы показаться презрительным, если-бы не был так спокоен.

– Лорд Кастльтон! – воскликнула Фанни, отнимая от лица руки, которыми она его закрывала.

Вивиен отошел, с досадой стиснув зубы.

– Сэр, – сказал маркиз – я жду вашего ответа, потому-что я не допущу, чтобы в моем присутствии вы даже позволили себе намекнуть, что имя этой леди в чем-нибудь не чуждо нарекания.

– Умерьте ваши выражения, лорд Кастльтон! – сказал Вивиен – в вас, наконец, я нахожу человека, которого я не обязан беречь. Преступление, совершенное мною, было вызвано желанием спасти эту леди от холодного честолюбия её родителей и не допустить, чтобы её молодость и красота были принесены в жертву человеку, которого единственное достоинство – звание и богатство; это желание побудило меня пожертвовать всем для одного часа, в который молодость могла-бы оправдаться перед молодостью, а это самое дает мне теперь право говорить, что от меня зависит защитить имя этой леди, чью руку ваша рабская преданность боготворимому вами свету не позволит вам теперь просить у её холодно-честолюбивых родителей, готовых пожертвовать ею своему тщеславию. Да, будущая маркиза де-Кастльтон на дороге в Шотландию с бедным искателем приключений! Если я буду молчать, кто же заставит молчать соучастников моей тайны? Я не стану разглашать тайны с условием, что вы не будете торжествовать там, где я претерпел неудачу; я могу потерять то, что я любил, но я не уступлю этого другому; так, лорд Кастльтон! тронул я вас теперь или нет?

– Нет, сэр, и я почти прощаю вам черный поступок, которого вы не совершили, за то, что вы первые сообщили мне, что родители мисс Тривенион простили-бы мне мою смелость, еслибы я вздумал искать её руки. Не заботьтесь о том, что могут сказать ваши соумышленники; они уж покаялись и в вашем покушении и в своем содействии. И теперь, удалитесь, сэр!

Лорд Кастльтон подошел к Фанни с кротким отеческим взглядом и величественной грацией. Робко оглянувшись, она поспешно подала ему руку и этим, может-быть, отклонила новое покушение со стороны Вивиена, чья грудь, сильно-приподнимавшаяся от волнения, и глаза, налитые кровью, служили доказательством, что и стыд не мог покорить его бешеные страсти. Но он и не пытался остановить их, и его язык прирос к губам. Проходя к двери, они прошли мимо Роланда, который стоял неподвижно и с растерянными глазами, как-бы изваянный из камня; с удивительною нежностью (за которую я и теперь благословляю тебя, Фанни, когда вспоминаю об этом) она положила другую руку на руку Роланда и сказала:

– Пойдемте с нами; мне нужна и ваша рука!

Но Роланд дрожал всем телом и не мог тронуться с места; голова его опустилась на грудь, глаза закрылись. Сам лорд Кастльтон был так поражен (хоть и не мог он отгадать истинной и страшной причины припадка), что на время забыл свое намерение как можно скорее выбраться оттуда и сказал, с привычной добротой:

– Вы больны, вам дурно; дайте ему руку, Пизистрат!

– Это ничего, – сказал Роланд, слабым голосом и тяжело опираясь на мою руку; а я поворотил голову и глазами, исполненными выражения горького упрека, искал того, чье место я теперь занимал. И, слава Богу, взгляд этот был не напрасен. В ту же минуту сын был у ног отца.

– Простите… простите! Как ни несчастлив я, как ни виноват, я погну голову под проклятие, но пусть оно падает на меня… на меня одного, а не будет в вашем сердце!

Фанни облилась слезами и всхлипывая произнесла:

– Простите его, как я его прощаю.

Роланд не слушал её.

– Он думает, – сказал старик таким слабым голосом, что он едва был слышен, – что сердце мое не разбилось прежде, чем я произнес проклятие!

Он возвел глаза к небу; губы его шевелились, как-будто он внутренно молился. Немного погодя, он простер руки над головою сына и, отвернув от него лицо, сказал:

– Я снимаю проклятие. Моли Бога о прощении.

Не доверяя, может-быть, больше самому себе, он переломил себя и поспешно вышел из комнаты.

Мы молча пошли за ним. В конце корридора, дверь, которую мы не заперли, вдруг захлопнулась с шумом.

Когда этот звук дошел до меня, во мне родилось такое сильное сознание одиночества, в котором остался Вивиен, такой страх за то, что его сильные страсти родят в нем (в этом отчаянном положении) какой-нибудь ужасный порыв, что я невольно остановился и побежал опять к той комнате. Так как замок был уж прежде сломан, то мне ничто не помешало войдтм. Я сделал несколько шагов и увидел картину такого страдания, какую представят себе только видевшие то горе, которое не может быть рассеяно рассудком, которому ничто не представляет утешений! Гордость, повергнутая в прах; честолюбие, разбитое в дребезги; любовь (или то чувство, которое ошибочно принималось за нее), как пыль, развеянная по ветру; жизнь, с первого шага лишенная самых священных связей, оставленная самым верным проводником; стыд, мучимый желанием мести; раскаянье, которому чужда молитва: все это соединялось, но не смешивалось в ужасном зрелище сына-преступника.

А мне было только двадцать лет, и сердце мое в теплой атмосфере счастливой домашней жизни еще сохранило ребяческую нежность, и я любил этого человека и тогда уже, когда считал его чужим, а это был сын Роланда! Он лежал и бился на полу; при виде его отчаянья, я забыл все: я бросился к нему, обнял его, и как он ни отталкивал меня, я шептал ему:

– Успокойтесь, успокойтесь… жизнь долга! Вы искупите прошедшее, сотрете пятно, и отец еще благословит вас!

Глава II.

Я недолго пробыл с моим несчастным двоюродным братом, но все же думал, что карета лорда Кастльтона уж уехала из гостиницы; поэтому, когда, проходя через сени, увидел, что она стояла у подъезда, я испугался за Роланда: его волненье могло кончиться каким-нибудь припадком. Опасения мои оказались основательны. В комнате, где мы сперва нашли двух женщин, я увидел Фанни, стоявшую на коленях возле старого солдата; она мочила ему виски; лорд Кастльтон перевязывал ему руку, а камердинер маркиза, присоединявший к прочим своим достоинствам искусство фершела, обтирал клинок перочинного ножа, служившего ему ланцетом. Лорд Кастльтон кивнул мне головой.

– Не беспокоитесь, – сказал он, – это был легкий обморок… мы пустили ему кровь. Теперь он вне опасности; посмотрите, он приходит в память.

Когда Роланд открыл глаза, он посмотрел на меня робким, вопрошающим взглядом. Я, улыбаясь, поцеловал его в лоб и с чистой совестью шепнул ему несколько слов, которые не могли не утешить отца и христианина.

Спустя несколько минут мы оставили этот дом. Карета лорда Кастльтона была двуместная: он сперва усадил в нее мисс Тривенион и Роланда, а сам спокойно уселся на задке и пригласил меня сесть с ним рядом, так как тут было довольно места для обоих. (Его человек отправился вперед на одной из тех лошадей, на которых приехали мы с Роландом). Мы не стали говорить: Лорд Кастльтон был в сильном волнении, а у меня как-то не вязались слова.

Когда мы приехали в гостиницу, миль на шесть дальше, где лорд Кастльтон переменил лошадей, он настоял на том, чтобы Фанни отдохнула несколько часов: она, в самом деле, выбилась из сил.

Я проводил дядюшку в его комнату; на слова мои о раскаянии его сына, он только пожал мне руку, пошел в самой дальний угол горницы и там опустился на колена. Когда он встал, он был послушен и сговорчив, как ребенок. Он дал мне раздеть себя, лег в постель, отвернул лицо от света и после нескольких тяжелых вздохов, казалось, тихо и сладко заснул. Я прислушивался к его дыханию, покуда оно не стало тихо и ровно; тогда я вышел в общую комнату, где остался лорд Кастльтон, который просил меня придти туда.

Маркиз, задумчивый и печальный, сидел перед камином.

– Я рад, что вы пришли – сказал он, давая мне место под навесом камина – потому-что, уверяю вас, мне давно не было так грустно. Мы многое должны объяснить друг другу. Начните вы пожалуйста; говорят, звук колокола разгоняет громовые тучи; ничто так не разгонит тучи, которые набегают на душу, когда мы думаем о наших проступках и о назначении других, как голос прямого, честного человека… Но простите меня… этот молодой человек ваш родственник… сын вашего доброго дядюшки! Может ли это быть?

Мои объяснения лорду Кастльтон были поневоле коротки и неполны. Разрыв между Роландом и его сыном, незнание причин его, убеждение в смерти последнего, случайная встреча с мнимым Вивиеном, участие, принятое в нем мною, мысль, что он воротился туда, где, думали мы, его семейство, успокоившая меня насчет его будущности, обстоятельства, родившие во мне подозрение, оправданное результатом: все это было рассказано очень скоро.