скачать книгу бесплатно
Глава IV. Татары на отдыхе
Отпустив качнувшуюся колючую сосновую лапу, Угхах повернулся и вразвалку зашагал к своим людям. Взгляд его сумрачный натыкался на стволы вековых деревьев.
Совсем не похожи эти места на их родные степи. Даже на берегах Хазарского моря он чувствовал себя намного лучше, хотя и там к нему постоянно подступала жестокая тоска по умершим жене и ребятишкам. Там все дышало свободой: привольные степи, свежий морской воздух…
После очередной перекочевки, когда их лошади до самых корней объели жухлую траву, Субэдэй-багатур дал команду поставить себе юрту на высоком кряже морского берега, около устья ленивой мутной реки, входом на водную гладь.
На высоком утесе выросла его приземистая юрта с белым верхом, повернутая дверью на юг, в сторону грозно накатывающих на берег и рокочущих грязно-зеленых волн. Отстранившись от всех забот, Субэдэй сидел на потертом седле у входа и подолгу направлял свой выпученный глаз на бушующее темное море и сипло кряхтел.
И грязная вода с белыми барашками пены, и налетающий дикими порывами ветер, и огромные рыбины, и стремительно проносящиеся над волнами птицы не напоминали родных озер монгольской степи…
Уйдя из теснин Кавказских гор, они снова выбрались в привольные степи с высокой травой, озерами с плавающими на них птицами. Места оказалось много, и кругом пасся жирный скот, отобранный у кыпчаков.
Скота полно. Тучные быки с могучими шеями и загнутыми внутрь рогами. Жирные бараны с их таскающимися по земле курдюками. Тонкорунные овцы. Мягкие войлоки, выделанные кыпчаками из их шерсти, были белыми, как верхушки заснеженных гор. И просторные юрты, покрытые войлоком, белели в степи, как коробочки хлопка.
Монгольские воины каждый день вдоволь объедались мясом, ничего не делая, валялись целыми днями на роскошных персидских коврах.
Тысячники выезжали на охоту с соколами или устраивали скачки, хвастались друг перед другом конями – коренными монгольскими и что захватили они в пути: туркменскими, персидскими и кавказскими…
Своенравный Джебэ поставил юрту вверх по течению реки Калка, среди бескрайней степи на высоком кургане. Вокруг походного шатра темника во все стороны расстилалась убегающая к горизонту равнина.
Через нее на полночь уходила цепочка сторожевых курганов, по которым передавался тревожный сигнал о надвигающейся опасности зажженными факелами или дымом костров…
Очнувшись от сонного оцепенения, Субэдэй вызвал тысячников.
– Ваши нукеры ожирели! – наливаясь темной кровью, угрожающе зашипел он. – Теперь ни одна лошадь не потащит их на себе! Вы забыли про свои обязанности! Напомнить вам, что сказал по этому поводу…
Понуренные темники молчали. Они поспешно проводили ладонями по мгновенно вспотевшим лбам. Нет, напоминать им не имело смысла.
Они все знали наизусть билек (наставление) Чингисхана: «Всякий, кто может вести верно дом свой, может вести и владение; всякий, кто может устроить десять человек согласно условию, прилично дать тому и тысячу, и тумен, и он может устроить хорошо…».
Эти слова открывали им дорогу. Но дальше шел недвусмысленный наказ о том, что всякого не справляющегося со своими обязанностями командира ждало неминуемое разжалование, а то и смертная казнь.
Новым начальником тут же назначался человек из этой же тысячи, сотни, десятка, что наиболее подходил для исполнения должности.
– В течение шести дней устраивать состязания, на седьмой устроим смотр. Чего встали? – сдерживая клокочущее бешенство, промолвил Субэдэй. – Выполнять!
Когда тени поспешно удались от его шатра, темник насмешливо постучал пальцем по седлу и снисходительно покачал головой:
– Без хорошей плетки любой человек обращается в ленивую бабу…
За каждым нужен глаз да глаз. Глаз умный и неординарный. Такой, как у Темучина. Великий каган умел подбирать верных помощников.
Только человек, как Чингисхан, обладающий незаурядным талантом, мог бы сказать: «Нет багатура, подобного Есунбаю, и нет человека, подобного ему по дарованию. Но так как он не страдает от тягот похода и не ведает сам голода и жажды, то считает всех прочих людей, простых нукеров и ратников подобными себе в перенесении тягот. Они же не в силах. По этой причине он не годен быть начальником. Достоин же быть таковым тот человек, который сам знает, что такое голод и жажда, и судит о состоянии других, тот, который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы войско голодало, испытывало жажду, а скот отощал».
Когда нукеры обзаводятся жирком, становятся тяжелы на подъем, то и войско становится неповоротливым и сильно обременено излишней добычей. Из-за нее воины теряют свою храбрость, больше думают о сохранении добытого, чем о славе своего оружия и наказа их Великого повелителя. Сытый и богатый не столь храбр, как нищий и голодный…
В орде монголов всегда уважались только храбрость, сила и ратное искусство. Только эти качества позволяли выжить в Великой степи.
Все же остальные достоинства человека, если они не сочетались с достоинствами храброго воина, ни во что не ставились. Трусость и слабость презирались открыто и беспощадно. Немощь увечного и бессильная старость ни в ком не вызывали сострадания и жалости.
Им все открыто и даже с не скрываемой усмешкой говорили, что лучше бы им, сирым и убогим, раньше с честью умереть в открытом и честном бою, чем мирно дожить до унизительного состояния, когда человек становится никчемной обузой для других…
По приказу Субэдэя теперь каждый день на огромной площади рядом с каждым куренем проходили воинские упражнения, в которых принимали участие все свободные от караульной службы воины, от простых нукеров до самих тысячников включительно.
На второе утро темник неожиданно нагрянул во вторую тысячу и устроил в том лагере настоящий разнос. Он прошелся по становищу, заглянул в шатры, приказал собрать в кучу всех тех, кто отлынивал от упражнений или по тем или иным причинам на то время ошивался при кухне, возле пасущихся табунов, стад и отар.
– Этим всыпать по десять плетей! – Субэдэй хмуро кивнул в сторону нерадивых воинов. – Впредь будет им наука. Десятников этих ленивцев наказать перед строем десятников пятью ударами, чтобы сами впредь следили за своими воинами…
Молчаливые таргауды отогнали в сторону провинившихся воинов и повели на то место, где в ту пору упражнялись их товарищи, чтобы провести перед всеми показательную порку…
– Каждому барану по его заслугам…
Каждый должен отвечать за свои поступки и упущения по службе. Тонкие губы монгольского начальника дрогнули в иронической улыбке.
В странах заходящего солнца вовсю гуляют небылицы о том, что дисциплина в монгольской армии поддерживается невероятными по своей жестокости мерами. К примеру, если в бою два-три человека из десятка отступили – казнят весь бедный десяток. Мол, таких методов устрашения не знала до этой поры ни одна армия мира. Даже децимация в Древнем Риме – лишь казнь каждого десятого труса, бежавшего с поля боя. Но… не знала этого и монгольская армия. Все сплошь выдумки…
Глупцы, все они, видно, неправильно прочитали Плано Карпини, который писал: «Если из десяти человек бежит один или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются. И если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются; и, говоря кратко, если они не отступали сообща, то все бегущие умерщвляются».
Все же ясно и понятно написал про них Карпини: казни подлежат именно трусы, бежавшие с поля боя, но никак не все их товарищи, соратники-храбрецы. Их, монголов, до того мало на этом свете, что каждого следует беречь, посылать в бой с умом…
– А это еще кто? – правая бровь у полководца изумленно изогнулась.
– Этот состоит помощником при кухне, этот помогает пасти табун… – начал перечислять тысячник, пряча в сторону виноватые глаза.
– При кухне хватит помощником и одного немощного старика, – хмыкнул Субэдэй. – И никаких других помощников больше не надо. Все любят быть помощниками при котле. Вооружить мечами. Дать им из табуна лысых шелудивых меринов, отправить их в передовые сотни. Пускай их хорошенько поучат военному делу. Выйдут из них хорошие воины, знать, и добрые кони у них заведутся, и седло, и броня. А если воины плохие выйдут из них, то убьют их в первой схватке. Потеря для нас небольшая… – язвительно добавил он.
Разогнав и пристроив всех бездельников, темник проехал мимо того места, где устроили состязания и упражнения в рубке и умении владеть копьем. Всадники неслись во весь опор и на полном скаку направо и налево рубили саблей тонкую лозу или же поражали копьем набитые травой чучела и расставленные мишени.
Чуть дальше воины из других сотен старались превзойти друг друга в искусстве бросать аркан или же пущенной из лука стрелой, к которой подвязывали куски горящей пакли, старались поджечь щиты из веток и соломы, поставленные на значительном удалении.
Остановился Субэдэй на том самом месте, где устроили состязание в стрельбе из лука. Воину, из шести своих стрел не попавшему два раза, не вонзившему две стрелы из шести в чучело человека, выставленное на удалении ста двадцати шагов, под общий смех туго набивали колчан соломой. На него обрушивался позор, который можно было смыть, только не совершив ни одного промаха на следующей стрельбе.
– Тьфу! – сплюнул Субэдэй, когда под его пристальным взглядом нукер не справился, промахнулся. – Разжирели, руки трясутся…
Вспотевший тысячник незаметно кивнул, и тут сотник вытолкнул вперед молодого нукера с едва заметным темным пушком на губах.
– Твоя очередь, покажи нам свое умение!
Не ожидавший подвоха от своего сотника, юноша весь набычился, выдвинув вперед левое плечо, потупился. Казалось, еще немного и на его глазах выступят слезы. Как-то неуверенно взял он лук в левую руку, готовясь к стрельбе, неловко вытянул стрелу из колчана.
– Ха, молокосос еще… – пожевал губами Субэдэй, уже собираясь двигаться дальше. – Молоко на губах не обсохло еще…
Ему и не хотелось смотреть на сущий позор. Докатились до берега моря Черного, совсем позабыли, как лук боевой держать в руке.
Старой гвардии пора на покой, а молодежь еще не поспела, сыра, как лепешка, снятая с горячих углей до поры до времени.
– Стрелять-то его толком не научили. Нашли, что мне показывать…
Угрюмое недовольство стремительно росло. Лучше бы он поручил проверку сотникам из своей охранной тысячи. Те бы нашли не меньше недостатков, из кожи бы вон вылезли, постарались, обо всем ему мигом доложили. Но, удобно сидя в шатре, многое воспринимается совсем по-иному, не эдак больно режет по его стареющему сердцу.
Отворачиваясь в сторону, Субэдэй заметил, как тоненько пропевшая стрела угодила в голову чучела.
– Случайность… – скептически скривил он губы. – Чуточку выше и промахнулся бы. Целил в пузо, а попал в нос. Бывает. В следующий раз стрела пролетит между ног…
Но вторая стрела воткнулась, мелко задрожала рядом с первой, и взгляд полководца несколько оживился. Два раза подряд в одно и то же место не промахиваются. Выходит, юный лучник бьет именно в голову чучела. Или же все-таки ему пока невероятно сильно везло…
Третья стрела угодила в район шеи, и правая бровь темника начала изумленно изгибаться. Такого он давненько уже не видел. Следующие две мастерски выпущенные стрелы, поразили поочередно оба плеча, а последняя, шестая, вонзилась в живот.
– Кхе-кхе! – довольно заклекотал Субэдэй.
Прищуривая свой единственный глаз, ткнул рукой в сторону нукера:
– Он заработал право выпустить еще шесть стрел. Пускай стреляет. А мы на него посмотрим…
Не смущаясь, молодец выпустил еще шесть точных стрел и получил в награду двенадцать овец.
На седьмой день назначили смотр…
После объезда тумена Субэдэй приказал взять по четыре сотника и по тридцать начальников десятков из каждой тысячи. Послал темник их проверить состояние оружия, коней и снаряжения в другие отряды.
Он строго предупредил: если начальники второй тысячи проверяют воинов четвертой, то начальники четвертой тысячи не могут проверять воинов второй. И точно так же во всех других тысячах.
Полководец знал, что мелкие наяны, соперничающие между собой, желая выслужиться, спуску друг другу не дадут.
Наблюдать за смотром он послал шестьдесят опытных нукеров из сменной гвардии – по десять на каждую тысячу. Эти нукеры стоили сотенных командиров. Сам он решил осмотреть одну тысячу тумена, затем одну-другую сотню из других тысяч.
Субэдэй лично проверял третью тысячу. И всадники, и лошади были защищены доспехами, в основном из особо вываренной буйволовой кожи, которая для большей прочности покрывалась лаком. Завоевания в Китае и в Средней Азии позволили не только нойонам-тысячникам, но и многим простым воинам иметь железные пластинчатые доспехи.
Трубы пропели «Внимание и повиновение!».
От сотни отборных всадников отделился один сухощавый наян в блестящем ребристом шишаке с пером ворона, в темном халате поверх байданы – длинной, до самых колен, кольчуги. Остановив коня, нойон склонился ниже гривы, показывая узкую спину, и покорно ожидал приближения темника. На своем огромном жеребце он казался со спины юношей, но это был один из старейших монгольских военачальников.
– Говори, Мунлик, – приказал Субэдэй, подъехав на корпус лошади.
Выдержав приличествующую паузу, тысячник разогнулся, глухим голосом прокашлял:
– Мудрейший! Тысяча «Крыло беркута» ждет твоих приказаний.
Щурясь единственным оком, полководец скомкал повод, впился взглядом в морщинистое лицо Мунлика. Он пытался залезть в самую глубину тускловатых старческих глаз, в потаенные мысли тысячника.
Верно ли служит он, как служил прежде, ни разу ничем не запятнав себя? Такие ему нужны. Они уравновешивают молодых нойонов, тех, кто вскарабкивается по чужим трупам на вершину власти, стремясь, во что бы то ни стало, но выполнить любой приказ. Их нисколько не интересует, что путь за ними выложен трупами…
– Почему я не вижу седьмой сотни? Почему в других сотнях я вижу неполные десятки? – резко спросил Субэдэй, заранее предвидя ответ, но желая показать всю зоркость своего глаза, напомнить, что он вышел не из родовитых нойонов, мало смыслящих в войске.
– Седьмая сотня несет охранную службу и ведет дальнюю разведку, как ты приказал, на удалении трех дневных переходов. Ты видишь другие неполные сотни, потому что один десяток я послал захватить шайку, ворующих коней и скот. Этих людей ждут к вечеру. Два десятка я послал к гуртам: нынче режут много баранов и готовят большое угощение воинам в честь твоего приезда. Имеются также заболевшие.
– Много ли заболевших?
– Примерно три-четыре десятка в тысяче.
Недовольно покачивая головой, Субэдэй нахмурился.
– Монголы изнежились в богатых юртах и разврате городов. Они уже не волки, а сытые домашние псы, которые подыхают, если хозяин выгонит их в поле. Но я снова сделаю их тощими волками, и от воя этой грозной стаи содрогнутся правители и народы.
– Великое благо для нас, – угодливо заметил один из нойонов.
– Тех нукеров, что нынче заняты работами, ты, Мунлик, на смотр представишь моим людям не позже завтрашнего дня.
Тысячник поклонился, а Субэдэй скрыл усмешку. Мудрый темник знал, кого в день большого смотра посылают за неотложным делом – самых худых и глупых воинов, у кого не в порядке личное оружие и снаряжение, заезженные и хромые кони, тех, кто хуже других обучен воинским приемам…
Первая сотня – отборная. Рослые плечистые всадники от двадцати пяти и до тридцати пяти лет. Безбородые и вислоусые, с угрюмыми глазами. Все, как один, – на широкогрудых буланых лошадях в темной сбруе, горящей медными бляхами, в черных кольчугах и в стальных черненых шишаках, украшенных перьями беркута.
Ни серых, ни каурых, ни саврасых или соловых коней. Лишь одни буланой масти. Недаром тысяча называлась «Крыло беркута».
Субэдэй обычно посылал их ломать последнее сопротивление и преследовать разбитого противника. И воинам их тысячи доставалось немного военной славы. Они, как зловещие птицы могил, хоронили разгромленную армию врага. Первая сотня «Крыла беркута» на буланых скакунах считалась своеобразной гвардией тысячника, его постоянным резервом. Ее полководец лишь окинул взглядом и проехал мимо – тем он выказывал свое доверие к старому военачальнику. Он остановился перед третьей, соскочил с коня, бросив повод нукеру. Место подле Субэдэя тысячник уступил начальнику сотни – свой отряд показывать тот должен сам. С тысячником Субэдэй будет говорить после смотра.
Воины лишь замирали при его приближении, опуская головы. Перед каждым на чистых потниках, кошмах, попонах было разложено оружие: саадаки, состоящие из лука, налуче, двух-трех колчанов со стрелами, мечи в ножнах. Возле них лежали круглые щиты, копья с железными крючьями для стаскивания с седла вражеских всадников. Выстроились рядком и длинные булавы, легкие пики, ременные и волосяные арканы, железные наконечники для стрел, запасные тетивы для луков.
Сбоку разложили походное снаряжение: седло, два турсука – для воды и пищи, небольшая палатка, кожаные сумы для зерна, легкий топор, мелкое сито, шило, оселок и пилка для заточки стрел, хомутные и швейные иглы, клубки ниток и сученой дратвы, вар, куски желтой ваты и серой ткани для перевязывания ран. У иных лежали небольшие глиняные сосуды с самодельными снадобьями – ими не запрещалось пользоваться, хотя в войске имелись специальные лекари.
Немигающее око Субэдэя легко перебегало с предмета на предмет. Изредка он приказывал подать ему меч, лук, колчан со стрелами, седло или топор. Хватал он своими нервными руками, проверял, остро ли отточено лезвие, туга ли тетива, нет ли шаткости в насадке копий и топоров, испытывал на разрыв прочность дратвы и ниток – на войне нет мелочей. Время от времени подходил к лошадям – у каждого воина в строю их имелось по две. Кошачьим движением скользил от храпа к надглазьям, по шее к груди, лез под мышки и в пах, властной хваткой заставлял коней сгибать стопу, дотошно осматривал копыто. Лошади цепенели, едва он их касался. И лишь когда человек отходил, начинали они громко всхрапывать и мелко-мелко дрожать от запоздалого ужаса, рожденного прикосновением властных и нервных рук.
Полководец остался доволен. В первых рядах стояли крепкие воины в железе. В последних шеренгах проглядывались кожаные доспехи, но были они многослойными и почти непробиваемыми.
Субэдэй ткнул пальцем в нукера:
– Доложи твое место в строю!
Воин быстренько и толково ответил.
– А ежели при атаке развернутой лавой?.. А ежели убьют твоего командира? А соседа справа… слева? – каверзные вопросы сыпались один за другим, но нукер, не тушуясь, отвечал.
Перейдя к другому десятку, темник ткнул рукой:
– Ты! Говори: где твое место в походе?
– Третье после начальника, в правой колонне.
– А твое? – Субэдэй ткнул в другого.
– Последнее в колонне десятка… рядом с лошадью, навьюченной имуществом десятника.
Полководец спросил каждого нукера, никто не повторился, и ответы дали картину правильного походного строя десятка. Торопливо перешел в другую сотню, ткнул в плечистого, настороженного воина.
– Ты! Защищайся! – он схватил лежащее на кошме хвостатое копье, отступил на два шага. – Ну!..
Воин оторопело поднял щит – меч висел у него на правом бедре, бросил растерянный взгляд на своего начальника. Но копье в руке темника молниеносно метнулось вперед. Воин едва успел прикрыться, как острие копья с грохотом пробило крепчайшую бычью кожу щита. Лишь крюк задержал его движение и спас воина от тяжелой раны.
