По обе стороны стены

– Ужин почти готов. – Отец погладил Лизу по руке и проследил за ее взглядом на западную сторону. – Твой брат скоро вернется. Бойлер опять барахлит, так что вода в душе будет только холодная. Скорее бы уже нам дали новое жилье. – Он ободряюще сжал руку дочери: – Поможешь накрыть на стол?

Лиза прошла на кухню и достала из ящика приборы, чувствуя благодарность отцу, который умел молча ее поддержать и, даже видя ее слезы, не лез в душу.

Это было очень в духе папы: в отличие от его приятелей-хирургов, которые по роду профессии привыкли бахвалиться и рисоваться не только перед пациентами, но и перед семьей и близкими, Рудольф всем вокруг сострадал, и поэтому люди ему открывались и доверяли. Такой навык ему очень помогал как в клинической практике, так и в преподавании. И хотя Лиза с удовольствием промолчала бы весь вечер, она понимала, что кое-какие разговоры откладывать никак нельзя.

Между тем отец убрал со стола бумаги, взял скомканное письмо из Государственного секретариата и с любопытством его разгладил.

– Можно?

Она кивнула, ощущая неприятный ком в горле, и стала наблюдать, как папа читает и на лице у него появляется гримаса разочарования.

– Ох, доченька. – Он раскрыл ей объятия, и Лиза бросилась к нему, уже не сдерживая рыданий. – Мне так жаль, дорогая…

– Я тут подумала, – всхлипнула она, уткнувшись лицом в его шершавую льняную рубашку, – может, ты через свои связи в университете…

– Живи мы на Западе, это сработало бы, – вздохнул отец. Хоть он и был уважаемым ученым, в Восточной Германии места в университетах доставались в основном детям пролетариата, а не интеллигенции. – Но, полагаю, ректорату приходится принимать во внимание новые обстоятельства.

– Это еще не все. – Лиза отстранилась. – Мы с Ули… в общем… когда мы обручились… – Она умолкла, боясь посмотреть отцу в глаза. – Я… я жду ребенка.

– Ничего, как-нибудь справимся, – заверил он и притянул ее к себе, угнездив подбородок у нее на макушке. – Всегда есть выход.

* * *

Лиза тупо таращилась в потолок, не в силах заснуть. За ужином она рассказала о своей беременности и Паулю, и хотя раньше боялась, что домочадцы воспримут новость в штыки, они оба почему-то отреагировали вполне благосклонно.

Правда, мысль о том, чтобы растить ребенка без отца и нести все тяготы родительства одной, не радовала, но еще больше огорчало, что теперь Лиза точно не сумеет заниматься любимой профессией. Девушке, конечно, не хотелось расставаться с семьей, но она нисколько не сомневалась, что собирается связать свое будущее с Западным Берлином, вернее, не только с ним, но и с Западной Германией или другой капиталистической страной, а главное – с Ули.

И вообще, правда ли она перепробовала все способы пробиться через границу?

Лиза подрыгала ногами, сбрасывая с себя одеяло, вскочила с кровати, подбежала к рабочему столу, достала ручку с блокнотом и сунула между страниц письмо из Государственного секретариата. Она слышала, что люди строчат в восточногерманское правительство прошения об эмиграционных визах, но не знала, в какую именно инстанцию обращаться. Но ведь если она как следует обрисует свои обстоятельства, ей непременно помогут, верно?

Она вышла в гостиную, чтобы написать заявление там, включила свет и с удивлением обнаружила Пауля, который сидел в темноте, сжимая в руке стакан.

Брат вскинул голову и посмотрел на Лизу.

– Тебе тоже не спится? – хмыкнул он и поднес стакан к губам, отчего лед на дне тихонько звякнул. – Я бы предложил тебе водки, но ты ведь в положении…

Лиза села в кресло напротив.

– Ты, наверное, на меня злишься, – заметила она, поскольку Пауль уставился в стакан, словно изучая его прозрачное содержимое. – Но вообще-то я тогда была помолвлена, если тебя это утешит.

– По-твоему, меня заботят мелкие буржуазные формальности вроде того, не пострадала ли твоя добродетель? – ухмыльнулся брат и уперся локтями в колени. – Поверь, я не такой ретроград. Ты современная женщина и вправе поступать так, как считаешь нужным. Но не скажу, что ты выбрала легкий путь.

Лиза поудобнее устроилась в кресле и поджала под себя ноги, с облегчением поняв, что Пауль не так уж и злится.

– Мне жилось бы гораздо проще, если бы рядом со мной был муж, – призналась она, теребя лежащий у нее на коленях блокнот. – Пауль, давай по-честному: в Западный Берлин правда никак не попасть?

– Никак, – отрезал тот, поднялся с кресла и поправил абажур на настольной лампе, который Лиза чуть не свалила, пока искала выключатель. Белокурые волосы Пауля в неясном свете отливали золотом. – Закрытие границы – очень важная мера. Я знаю, тебе тяжело, но ты должна понимать, что это ради нашего же блага.

– Ради нашего же блага, – с невольным сарказмом повторила она. – Ведь нам нельзя доверять.

– Лиза, – жестко продолжил брат, – может, я и не пограничник, но я много лет работал с ними плечом к плечу и успел насмотреться, с чем мы воюем. Весси нами просто пользуются! Они приезжают в нашу часть города со своими деньгами, девальвируют нашу валюту, сметают с полок продукты и другие вещи, которые нужны нашим гражданам. Переманивают работников с наших фабрик… – Он умолк с искренне расстроенным видом, и Лиза догадалась, что дальше последует лекция о средствах производства. – Только не надо думать, что мы слишком неадекватно реагируем на мелкую контрабанду: дело куда серьезнее. Вал – это наш первый защитный рубеж от западной агрессии, от торговли людьми, шпионажа… Я немало такого повидал. А вот тебя это не коснулось, и все потому, что мои товарищи из полиции и народной армии хорошо делают свою работу.

Может, в его словах и содержалось разумное зерно, если бы не письмо с отказом из секретариата, лежащее у Лизы на коленях.

– Значит, я должна вот так взять и отказаться от всего, что мне дорого? От мужа, от образования, от карьеры – и ради чего? Ради интересов государства?

Пауль не ответил.

Разочарованная, она помахала блокнотом:

– Я тут подумываю послать прошение в Народный совет, объяснить, почему мне необходима виза на выезд…

Брат вздохнул. Лампа стояла у него за спиной, поэтому лицо оставалось в тени, однако Лиза могла с уверенностью сказать, что Паулю не нравится ее решение.

– Сестренка, пожалуйста, не совершай ошибок, которые потом не сможешь исправить.

– А с чего ты взял, что это ошибка? – прошипела она и резко вскинула голову, не в силах больше сдерживать накопившееся раздражение и отчаяние. – Потому что я ценный актив и принадлежу Восточной Германии? Но ведь мне даже не разрешают учиться на медицинском, Пауль. Я не могу стать врачом, и все, над чем я так долго работала, все мое образование теперь полетит коту под хвост. Но ты не волнуйся, – она с горечью махнула в воздухе злополучным письмом, уже не беспокоясь, что громкий разговор может разбудить отца, – портниха в Митте ищет помощницу.

– Не вижу трагедии, – огрызнулся Пауль. – Нормальный квалифицированный труд. Радуйся, что хоть такое место нашла, а то тебя могли распределить на какую-нибудь фабрику стоять у конвейера. – Он помолчал, а потом продолжил: – Лиза, ты скоро станешь мамой. Как ты собираешься совмещать учебу в университете и заботу о ребенке?

– Точно так же, как совмещают все работающие мамочки. – Она скептически тряхнула головой. – В Митте могут найти другую швею, но я-то не могу найти себе другого мужа.

– Он же тебе не муж!

– Так нечестно! – вспыхнула Лиза.

Она с вызовом уставилась на брата, но тот молчал, и тогда она в сердцах швырнула ручку с бумагой на журнальный столик. Пауль явно не хотел ей помогать, но и уходить из гостиной тоже не собирался, поэтому Лиза просто сдвинула его бутылку водки, расчищая себе место, и принялась строчить прошение, даже не успевая подумать над формулировками.

Она скорее услышала, чем увидела, как брат пересел на диван, тяжело ступая по скрипучему полу.

– Жаль, что все так вышло. – Пауль откинулся на спинку дивана и налил себе еще водки. – Правда жаль, Лиза. Но ты должна знать: что бы ты ни делала… ничего не выйдет. – Он наклонился к ней, хотя в глаза смотреть остерегался. – Вот и это прошение тебе ничем не поможет. Только сама себе жизнь усложнишь. И чем больше ты рвешься на Запад, тем выше риск для нас всех.

Лиза так и замерла, уткнув кончик ручки в бумагу.

– Ты и без того запятнала свое будущее, когда попыталась бежать. А об отце ты подумала? А обо мне? По-твоему, папе дадут другую квартиру, если его дочь заклеймят как диссидентку? – В голосе Пауля зазвучали жесткие ледяные нотки. – Помнишь, Хорста на той неделе повысили? А меня – нет, и как ты думаешь, почему?

– Какая жалость, – не без иронии пропела Лиза. – Бедного Пауля обделили.

– Я всегда был и буду рядом с тобой, – пригвоздил тот, решив не обращать внимания на издевку, и допил последние капли водки. – Я планирую и дальше заботиться и о тебе, и о ребенке. Мы с отцом сделаем все, что в наших силах, чтобы вы жили счастливо. – Он вскинул голову и посмотрел Лизе прямо в лицо, и она увидела в глазах брата отражение собственного ребячества и инфантильности. – Но ты должна понимать, что сама подвергаешь нас опасности.

– А если я на все наплюю? – фыркнула она и покрепче вцепилась в ручку. – Если и дальше буду пытаться сбежать?

– Тогда имей в виду, что пограничникам дан четкий приказ стрелять на поражение.

Часы, казалось, затикали громче. Пауль поднялся с дивана.

– Ты скоро станешь мамой, Лиза. Кончай творить глупости. – Брат наклонился, крепко сжал ей плечо и чмокнул в макушку. – Сейчас речь не только о твоей жизни, но и о кое-чьей еще.

Глава 8

Октябрь 1961 года

«У Зигги» было накурено, хоть топор вешай, и клубы белесого дыма закрывали лица давних завсегдатаев, которые громко переговаривались возле музыкального автомата.

Втиснувшись за столик в виниловой кабинке, Юрген и Вольф подняли пивные кружки, и Ули с рассеянной улыбкой легонько чокнулся с ними. В последнее время в кнайпе ощущалась болезненная пустота – без Лизы, которая раньше сидела рядом с Ули, и без Акселя, одногруппника парней, который обычно устраивался на табурете напротив, а теперь застрял в Трептове, восточноберлинском районе.

На место Лизы скользнула Инге и, сбросив пальто, перекинула через плечо прядь платиновых волос. Ули поднял взгляд.

– Есть новости? – спросила Инге.

Он глотнул еще пива и покачал головой. Последней весточкой от Лизы стала та самая открытка, и он сомневался, что любимая получила его ответное письмо.

– Scheisse [14], – пробормотала Инге, а Вольф поднял худощавую руку, чтобы заказать еще по стаканчику. – Знаешь, я бы с радостью перешла на ту сторону, чтобы увидеться с Лизой. Там же защищаются только от вас, весси. А я могла бы пронести ей письмо или сувенирчик, скажем помолвочное кольцо…

– Было бы очень здорово, – вымучил улыбку Ули. Границу закрыли только для восточных и западных берлинцев, поэтому Инге со шведским паспортом могла свободно пройти в ГДР, однако передавать важные новости через третьи руки – это не то. Ули предпочел бы лично увидеться с Лизой, обнять, ведь именно здесь ее место – рядом с ним и среди их общих друзей.

– Если я могу чем-то помочь, обращайся. – Инге сочувственно сжала его ладонь и повернулась к Юргену: – А как там твои родичи, Юрги?

– Не знаю, – пожал плечами тот так же уныло, как и Ули. – Ничего от них не слышно с тех пор, как тамошние власти решили, что махать людям на другой стороне незаконно. А ведь вчера Вилле исполнилось три. Мы хотели собраться все вместе, отметить… – Он замолчал ненадолго, и его лицо налилось краской. – Проклятье!

Ули тяжело вздохнул, а Вольф ободряюще приобнял Юргена за плечи. Ули разделял мрачный настрой друга: каждый божий день, стоило ему подойти к окну и посмотреть на Лизу, точно так же стоявшую возле своего окна, он болезненно ощущал, как она близко и в то же время недосягаемо далеко. И хотя он ужасно тосковал по любимой, но даже вообразить не мог, насколько тяжело потерять связь с половиной семьи.

Впрочем, у Юргена был Вольф – уже что-то.

Тут к столику подошла Агата с пивом для Инге и, подняв кружку, торжественно возвестила:

– За Виллу. С прошедшим!

Юрген натянуто улыбнулся. Компания чокнулась кружками.

– Так неправильно, – заявила Инге, отставила кружку и уперлась локтями в стол. – Двадцатый век на дворе, современная демократия… Можем же мы хоть что-то сделать.

– И что ты предлагаешь? – фыркнул Ули. – Писать петиции? Выходить на протесты? Инге, мы столько всего перепробовали – и без толку. Восточная Германия теперь советский сателлит, и ей без разницы, чем станут грозить другие государства.

Юрген достал из кармана пиджака свернутую газету, положил на стол и ткнул пальцем в передовицу, где красовался заголовок «Девять побегов из ГДР».

– Вот что мы сделаем, – понизил голос Юрген. – В Целендорфе нашлось девять смельчаков, которым удалось прорваться через границу. Они протаранили шлагбаум на грузовике. – Он кивнул и втянул голову в плечи, маскируя свои слова за общим гулом пивной. – Машина в хлам, но у них получилось. Никто не погиб. Мы тоже так могли бы.

Ули представил, на какие сложности и жертвы придется пойти, и сердце у него тревожно сжалось. Сколько раз он просыпался посреди ночи от грома выстрелов из-за стены?

– Не пойдет, – заключил он. – Риск слишком велик.

– Мы уже это обсуждали, – вклинился Вольф, и по ноткам досады в его голосе становилось ясно, что Юрген не первый раз предлагает подобный вариант. – Чистое самоубийство, особенно если учесть, что пограничники специально поставлены пресекать попытки к бегству. И потом, как же Вилла? – Он обреченно тряхнул головой. – Юрги, нельзя подвергать твою племяшку такой опасности.

– И что ты предлагаешь? – огрызнулся тот. – Сил уже нет сидеть сиднем и языком молоть, когда надо действовать! Можем арендовать грузовик, проехать на ту сторону…

– Да кто нас пропустит? – с жаром заспорил Вольф. – Они западных берлинцев сразу разворачивают.

– Подделаем паспорта, – выдвинул новую идею Юрген.

– Ну, конечно, – фыркнул друг. – У тебя же столько лет практики, никто не подкопается.

– Вольф прав, – поддержала Инге. – Нам много рассказывают про тех, кому удалось сбежать, но были и неудачи. Сколько народу погибло на границе? Скольких арестовали? Просто в СМИ кричат про тех немногих, кто сумел прорваться, но мы-то понимаем: нам говорят то, что мы хотим услышать. Если бы наше правительство действительно волновалось за жизнь и здоровье восточных немцев, то не стало бы сидеть сложа руки, пока те рискуют всем, лишь бы попасть на нашу сторону. Оно бы продвигало какие-то серьезные изменения, обратилось бы в ООН…

– А оно ничего не продвигает. – Юрген настойчиво постучал пальцем по газете. – Изменений можно добиться только одним путем: взять дело в свои руки. Каждый сам кузнец своего счастья.

– А что станет с беглецами, когда их поймает Штази? – парировал Вольф. – Когда на машине обнаружат укрепленные бампера, выявят фальшивый паспорт, найдут возле двери квартиры собранный чемодан…

Ули будто и не слышал их горячего спора, погрузившись в свои мысли: вот Лиза, вцепившись в руль так, что побелели костяшки, несется на сумасшедшей скорости в бетонное заграждение; вот она висит на руках на подоконнике над мостовой Бернауэрштрассе, готовясь спрыгнуть на западную сторону. Стоило ему подумать о том, что любимая рискнет жизнью, чтобы попасть к нему, как Ули становилось дурно. Он знал, что она достаточно спортивная девушка и сумеет преодолеть стену, но вдруг что-то пойдет не по плану? На каждый успешный побег приходилось десять неудач. И если ничего не получится, как Ули себя простит? Как будет жить с этим?

– Наверняка есть какой-то способ переправить людей через границу безопасно, – заметил он и вскинул голову; Юрген тут же примолк и удивленно поднял брови. – Главная проблема в том, чтобы не попасться, верно? А если основную часть подготовительной работы провести здесь: найти маршрут или проложить его самим, причем так, чтобы на Востоке до последнего никто ни о чем не прознал? Секретный ход, тропу…

– И как ты себе это представляешь? – тяжело вздохнул Вольф и зажмурился. – Пробираться через канализацию?

– Ее все равно перекрыли, – помотал головой Ули и принялся неторопливо делиться с друзьями своими соображениями: – По Шпрее сплавляться слишком опасно…

– Тогда нужен тоннель? – встрепенулся Юрген.

– Тоннель, – с улыбкой подтвердил Ули и смело посмотрел приятелю в глаза.

– Безумие, – констатировал Вольф, поставил на стол кружку и откинулся на стенку кабинки. – Его же придется строить месяцами, а то и годами.

– Зато это самый безопасный способ, – возразил Юрген. – Так можно переправить на нашу сторону целые семьи. Детей, стариков…

– Это если не случится обвала, – качнул головой друг. – Придется строить целые катакомбы на сотни метров в длину.

– Главное, копать в правильном месте, и тогда обойдемся малой кровью, – заметил Ули и обвел глазами приятелей. У него даже сердце быстрее забилось от предчувствия грядущего успеха: план получался отличный, и теперь Ули мог хотя бы чем-то заняться, вместо того чтобы мучиться в бессильном ожидании непонятно чего. – Мы с Юргеном инженеры, и нам хватит знаний, чтобы построить прочный тоннель, который не обрушится никому на голову.

– Верно, только копать придется там, где подходящий состав почвы, – поддакнул тот, и на его веснушчатом лице отразилось воодушевление. – А ты, Инге, можешь поехать в Восточную Германию и связаться с моей семьей, с Лизой, с Акселем – со всеми, кого мы решим проводить на нашу сторону.

– Без проблем, – пообещала она, допив пиво, и Ули преисполнился благодарности к ней за то, что она с такой готовностью согласилась помочь Лизе.

– И все-таки я думаю, что риск слишком большой, – стоял на своем Вольф, хотя видел, что перевес не на его стороне. – И нам еще надо найти место, чтобы… чтобы прорыть это безобразие. Кстати, учебу никто не отменял.

– Да, риск есть, – признала Инге. – Но с людьми поступают совершенно несправедливо. А если мы так и будем бездействовать, то никогда себя не простим.

– Ну ладно, – выдохнул Вольф и поднес к губам кружку, а Ули тепло улыбнулся – наверное, в первый раз с закрытия границы. – Тогда за работу.

22 октября 1961 года

Ули,

сама не верю, что не могу рассказать тебе все лично, глаза в глаза. Обрадуешься ли ты этому письму? Или будешь напуган, как и я сейчас?

Я беременна. Мы представляли это совсем по-другому, но как есть, так и есть. Даже не знаю, почему так боюсь. У меня ощущение, что наша помолвка, да и вся наша совместная жизнь – это только сон, но потом я просыпаюсь и вижу неоспоримое доказательство нашей любви. Куда более настоящее, чем обещания, которые мы давали друг другу. Более материальное, чем кольцо, которое я так напрасно не оставила у себя.

Папа и Пауль меня очень поддерживают, но тебя они не заменят. Отец договорился, чтобы меня взяли помощницей портнихи, скоро пойду на собеседование; по-моему, он решил, что мне лучше заняться чем-то полезным, нежели целыми днями мусолить невеселые мысли. А они все о тебе, Ули.

С каждым днем я сильнее чувствую, что наша жизнь – та самая, о которой мы мечтали, – ускользает от меня все дальше; зато у меня есть маленькая частичка тебя, новое существо, которое мы создали вместе, и благодаря этому я ощущаю себя ближе к тебе.

С огромной любовью,

Лиза

НЕ ДОСТАВЛЕНО. Перехвачено Министерством государственной безопасности Восточной Германии 23 октября 1961 года.

Глава 9

Октябрь 1961 года

«Die Nadel und der Faden» – ателье «Иголка с ниткой» – располагалось на первом этаже древнего дома на Одербергерштрассе, между многолюдным кафе и муниципальным бассейном. Внутри было темно, из узкого окна проникал лишь неясный свет, потолок нависал прямо над головой, а в центре помещения громоздился огромный раскройный стол, вокруг которого теснились высокие рулоны ткани – прочный тяжелый полиэстер, тонкий искусственный лен, плотный поливинилхлорид, – похожие на высоченных солдат, ждущих команды к бою.

За другим концом стола сидела Герда Хеспелер; прочитав резюме Лизы, она сняла очки и заинтересованно глянула на девушку.

– Что ж, – протянула портниха, пожевав дужку оправы уголком губ, – пожалуй, ты мне подходишь. Была на курсах?

– Нет, но я быстро учусь, – заверила ее Лиза и сложила руки на коленях.

– Не сомневаюсь. Медицина не для слабаков. – Герда покосилась на живот соискательницы. – Но вот с ребенком на подходе…

– Мне важнее денег заработать, чем образование получить, – пробормотала Лиза: ложь застревала в глотке, но проще было соврать, чем признаться в диссидентстве и в итоге попасть на текстильную фабрику, как и многие другие grenzgängers, оставшиеся без работы. – Так уж получилось, что отца малыша… задержала полиция.

– Дети – это благословение свыше, дорогая, и неважно, как именно они приходят в наш мир, – понимающе кивнула Герда.

Лиза судорожно вздохнула, пораженная добротой и тактом собеседницы. Сама она плохо помнила свою мать, но надеялась, что та была похожа на Герду: строгая, но сострадательная. Лиза откашлялась, чтобы перевести беседу в более деловое русло.

Герда была уже в возрасте, крепкого телосложения и носила модный жакет, видимо скопированный с модели какого-нибудь парижского кутюрье.

– Я… Мне знаком крой вашего жакета, – рискнула Лиза, вспомнив разговоры с любительницей приодеться Инге. – «Живанши», верно?

– Нет, это мой эскиз, – пояснила Герда, оглаживая полы жакета, – но да, я вдохновлялась «Живанши». Четыре года назад я пыталась получить визу, чтобы съездить во Францию и посмотреть весенние коллекции Живанши, Диора, Шанель, Баленсиаги… Я не была в Париже… ой, с самого детства. Увидеть город во всей красе… – Она улыбнулась и слегка покраснела, и Лиза вдруг разглядела в ней ту самую молоденькую девушку, которой Герда когда-то была, но тут портниха опять нацепила на нос очки, отчего иллюзия мигом рассеялась. – Но, конечно, сейчас нам и в Восточной Германии есть чем вдохновляться. – Она многозначительно замолчала.

– Э… да, разумеется, – кивнула Лиза, вздрогнув от столь резкой перемены в голосе собеседницы. – Я и сама всегда листаю «Сибиллу», чтобы следить за модными новинками.

– Многие мои клиентки тоже так делают. – Герда подвинула к ней журнал, на глянцевой обложке которого красовалась женщина в голубом жакете и шали. – Приносят мне фотографии из «Сибиллы», а я беру их за основу и создаю эксклюзив, – улыбнулась она. – Пусть цель у нас общая – создать государство рабочих и крестьян, – но ни одна женщина не захочет прийти в оперу и увидеть кого-то в таком же платье, как у нее.

Лиза взяла журнал и полистала его. «Сибилла» пользовалась огромной популярностью среди женщин Восточного Берлина и считалась образцом стиля и вкуса для тех, кто не хотел ограничиваться ассортиментом государственных универмагов. Лиза задержала взгляд на фотографии двух девушек в элегантных юбках, жакетах с круглыми воротничками и шляпках клош.

– Мне особенно нравятся вот эти модели.

– Правда? – изогнула бровь Герда. – А что ты в них изменила бы?

– Пожалуй, заменила бы воротнички более острыми… – задумчиво протянула Лиза, внимательно изучая одежду на снимке, – и еще укоротила бы юбку, чтобы была не до середины икры, а до колена.

– Ну тут уж, конечно, зависит от фигуры клиентки. Я шью вещи под конкретных заказчиц, фройляйн Бауэр. Что бы там ни говорили эксперты из Немецкого института моды, не каждая женщина стройна. – Герда сняла очки и отложила их в сторонку, и Лиза поняла, что первую проверку прошла. – Что ж, дорогая, твой отец очень помог мне в военные годы, так что я дам тебе шанс. Но трудиться придется много, поняла? Можешь приступать уже завтра в восемь утра.

– Я тяжелой работы не боюсь. Спасибо, фрау Хеспелер.

* * *

Из ателье Лиза вышла в равной степени разочарованная и обрадованная. Да, работу ей дали, но ощущение почему-то было такое, словно она сдалась, буквально капитулировала перед навязанными ей ограничениями. И даже предала Ули, хотя после вечернего разговора с Паулем Лиза признала, что выбора у нее практически нет, разве что отказаться от переезда на Запад: как-никак это напрямую отразится на отце и брате, да и о ребенке ей следовало подумать. И хотя строить жизнь заново в Восточном Берлине оказалось ужасно сложно, смирение Лизы уже принесло кое-какие плоды: вчера папе пришло письмо из Министерства жилищного строительства, и там говорилось, что их семье дадут другую квартиру.

Девушка повернула за угол, представляя себе их будущий дом: сияющее белизной здание возле Шталин-аллее, отделанное плиткой, чистенькое и светленькое, как свадебный торт. Условия обещали заметно улучшиться по сравнению с их нынешней квартирой довоенной постройки: по широким коридорам отцу станет гораздо легче ездить в инвалидной коляске. Однако у нового жилья был один существенный недостаток: оно располагалось в сорока минутах ходьбы от Бернауэрштрассе – слишком далеко от наблюдательного пункта Лизы, откуда она смотрела в окна Ули за стеной. Как вынести такую потерю?