По обе стороны стены

Разве что за город жители выехать не могли, потому что им теперь мешала стена, змеящаяся по улицам. Но почему тогда Лиза чувствовала себя так, будто это ее посадили в заточение?

Наверное, отец прав и укрепления возвели лишь временно, но, когда Лиза довезла папу до дома и побежала на Бернауэрштрассе, ей показалось, что бесконечные витки колючей проволоки, тянущейся от здания к зданию, останутся там очень надолго. Возле вооруженных охранников собралась группка восточных берлинцев, но на противоположной стороне толпа была куда гуще и больше.

Лиза привстала на цыпочки, выискивая в море людей Ули. Где же он?

Наконец она увидела, как он машет ей от угла Брунненштрассе: жених вместе с Юргеном стоял на капоте машины, слегка возвышаясь над людьми. Лиза подняла руку в ответ, ощущая и облегчение, и тревогу; разумеется, Ули пришел искать ее, как и она его. Но где гарантия, что ей удастся пробиться к нему поближе?

Между тем Ули и Юрген спрыгнули с автомобиля и, продираясь через толпу, двинулись к проволоке. Лиза кинулась им навстречу, поглядывая на пограничников в надежде найти среди них того, кто ей поможет. Да, она гражданка ГДР, но учится в западном университете и собирается замуж за весси, а значит, вполне может рассчитывать на послабление.

Она подошла к пограничнику с едва заметной щетиной, жалея, что тут нет Пауля или Хорста: было бы куда проще поговорить с кем-то из своих, нежели с абсолютно равнодушным представителем власти. Теперь становилось ясно, зачем ребят вызвали в город: чтобы они исполняли долг и помогали Grenztruppen строить стену и отгонять недовольных. Однако здесь среди мужчин в форме и с автоматами Лиза никого не знала.

– Извините, пожалуйста, – улыбнулась она: вежливость никогда не будет лишней. – Вы не могли бы мне помочь? Понимаете, я живу в Митте, через дорогу…

– Вы из Западного Берлина? – уточнил пограничник и посмотрел куда-то ей за плечо, щурясь от солнца. – Пройдите на Фридрихштрассе, там ваших пропускают через Антифашистский оборонительный вал.

– Нет, вы меня неправильно поняли, – возразила Лиза, порылась в сумочке и достала паспорт. – Я из ГДР, но учусь в Свободном университете. Мой жених живет в Западном Берлине, вон он стоит, видите?..

– А, так вы grenzgänger [11]. – На каменном лице охранника появилась саркастическая ухмылка. – Из-за таких, как вы, нам и приходится страдать.

– Вы о чем? – опешила девушка и попятилась. – Разве учиться в Западном Берлине – это преступление?

– А что, паразитировать на собственных согражданах – тоже не преступление? Все вы одинаковые! Гуляете туда-сюда через границу, пользуетесь преимуществами социализма: бесплатной медициной, низкими ценами, а сами выскакиваете замуж за капиталистов, вместо того чтобы оставаться здесь и трудиться на благо страны рабочих и крестьян…

Лиза заглянула пограничнику через плечо: по ту сторону проволоки Ули безуспешно пытался договориться с западным полицейским.

– А как же любовь? – привела новый аргумент Лиза, ощущая подступающую панику. – Как же мой жених? Он вон там, через дорогу, мне надо только поговорить с ним…

– Не поверите, сколько раз я сегодня уже слышал эту историю, но ни у кого никаких колец не видел, – заметил охранник и красноречиво глянул на пальцы Лизы, где не было ни единого украшения.

– Оно… оно дома, мы… мы не… – пролепетала она, стараясь сдержать слезы.

– Вы ведь подали заявление на регистрацию брака? – вздохнул пограничник. – Вот и идите на КПП, там все проверят. Но пропустят ли – это еще вопрос.

Лиза попятилась, словно ее отбросила назад безжалостная морская волна: слова охранника прозвучали чудовищно. Можно написать прошение в правительство, чтобы ее пропустили на Запад, но без кольца чем она докажет, что они с Ули действительно помолвлены? Все произошло слишком быстро. «Мы не успели, – думала она, едва сдерживая рыдания и глядя, как возлюбленный мечется за заграждением. – Не успели подать заявление, рассказать…»

– Абсурд, – пробормотала она вслух, размазывая слезы по щекам тыльной стороной ладони. Завтра на пограничных пунктах скопится ворох прошений пропустить на Запад точно таких же влюбленных, как Лиза и Ули, разлученных волей правительства, а еще тех, кто попросту выдумает какую-нибудь душещипательную историю, чтобы пробиться на ту сторону. Но без документов и даже без кольца кто воспримет Лизу всерьез?

Она потеряла Ули из виду и в ужасе завертелась, ища его взглядом, но вскоре заметила их с Юргеном уже не в гуще толпы, а с краю. Ули посмотрел на Лизу, качнул головой и вместе с другом поспешил дальше по Бернауэрштрассе.

Лиза насухо вытерла слезы и покосилась на пограничника, с которым только что разговаривала. Тот уже отвлекся на кого-то другого, и она побежала в ту же сторону, что и Ули с Юргеном.

* * *

Лиза быстро шагала по тротуару, нервно вцепившись в сумочку. Девушка шла с Ули и Юргеном параллельными дорогами, подальше от проволоки, и старалась не смотреть в сторону Западного Берлина: а вдруг заметит кто-то из многочисленных пограничников или Volkspolizei? Она замедлила темп, пропуская парней вперед, а сама искоса наблюдала за ними – и не одна: чуть вдалеке на двух друзей совершенно безучастно поглядывал народный полицейский.

«Тише, тише», – мысленно заклинала ребят Лиза, чтобы они не выдали себя излишней спешкой. Зачем привлекать к себе ненужное внимание? Ноги несли ее вперед, но она усилием воли заставляла себя идти медленнее, хоть и понимала, что времени остается все меньше и меньше: с каждым часом заграждение между Востоком и Западом только высилось, ширилось и укреплялось – тюрьма, построенная руками ее же узников.

Вот чем был вал: тюрьмой, чтобы заточить восточных немцев внутри и окончательно подчинить их государству. Сколько бы Ульбрихт ни пытался представить стену как оборонительное сооружение, кого и от кого она обороняла? Нет, она просто делила город на две части и не давала людям жить так, как они хотят.

Лиза пересекла Воллинерштрассе, борясь с порывом обернуться и проверить, смотрит ли на нее фопо [12]. Здесь, через несколько кварталов от загруженного перекрестка на Брунненштрассе, пограничников было гораздо меньше, но и тут вдоль дороги от одного массивного деревянного столба к другому тянулись спирали колючей проволоки; просто охрана больше сосредоточилась на людных улицах.

Еще через сотню метров забор резко сворачивал на заброшенную железнодорожную станцию – бесполезный пустырь, поросший за двадцать лет сорняками и дикими цветами, проклюнувшимися через трещины и обломки мусора, который свезли сюда еще в конце войны. Ули и Юрген бросились туда, и Лиза направилась вслед за ними, вспоминая, как в детстве часами играла с Паулем в руинах разбомбленных зданий, служивших своеобразным фоном для воображаемых приключений.

Ненавистное заграждение не пощадило даже станцию: видимо, рабочие трудились всю ночь, расчищая среди развалин место, дабы наспех поставить там уродливый забор, ощетинившийся поблескивающей на солнце колючей проволокой.

Справа от Лизы искореженные обломки поднимались невысоким крутым холмиком, закрывающим ее от района Пренцлауэр-Берг. Она оглянулась через плечо и с облегчением отметила, что вокруг никого нет: пограничники, похоже, были слишком заняты укреплением Бернауэрштрассе, чтобы держать под контролем еще и заброшенную станцию. А Ули и Юрген уже пытались сломать забор или хотя бы отогнуть проволоку, проделав в ограде достаточно широкий лаз, чтобы Лиза могла проскользнуть.

Она все-таки побежала, размахивая сумкой, и вскоре поравнялась с парнями. Лиза с сожалением подумала о папе и Пауле: придется бросить их, даже не попрощавшись. Но она знала, что отец хотя бы поймет: решение надо принимать срочно, иначе она упустит свой шанс.

– Ули, я…

– Знаю. – Он смотрел на нее, а грудь у него ходила ходуном от натуги: парни пытались отодрать от забора кусок проволоки. Ее натянули в четыре-пять слоев; Лиза тоже вцепилась в нее, чтобы помочь, но казалось, будто одна дрогнувшая нить от малейшего усилия только крепче сплеталась с другой, безжалостно отрезая девушке путь к свободе. Юрген обеими руками ухватился за ближайший столб, Ули тоже кинулся туда, чтобы подсобить другу и сдвинуть бревно с места.

– Не получается!

– Глубоко врыли…

Вдруг за спиной у Лизы грохнул выстрел, и Ули испуганно вскинул голову, а его серые глаза расширились.

– Скорее!

Ребята бросили воевать со столбом и, упав на колени, снова попытались проделать зазор в проволоке. Лиза помогала, ругаясь сквозь зубы, когда колючки в кровь расцарапывали ей руки; к несчастью, у нее не оказалось с собой ни ножа, ни плоскогубцев – хоть чего-нибудь, чтобы проковырять лаз. Она слышала сзади возгласы и топот людей, которые бежали вниз по склону.

Наконец проволока начала поддаваться. Юрген выпрямил руки, изо всех сил нажимая на нижний прут, а Ули приподнял тот, что повыше, и протянул свободную ладонь Лизе.

Та схватилась за нее и попыталась прорваться на ту сторону; в крови девушки бушевал адреналин, и она даже не чувствовала боли от царапающих кожу колючек. Ей было важно держать Ули за руку, и она уже представляла, как стоит с ним в зале регистраций, дает клятву, а потом, через какое-то время, качает ребенка, выпускается из университета…

И тут ее сзади схватили чьи-то безжалостные клешни. Лиза еще крепче вцепилась в ладонь Ули, а тот задрожал от усилия: держать проволоку было очень тяжело, а если ее отпустить, она может спружинить и ударить девушку по голове.

Лиза почувствовала, что ее хватка слабеет, и закричала:

– Нет!

Ее буквально оторвали от руки любимого и вернули на восточную сторону: оказалось, к заграждению подоспели двое крепких полицейских и один солдат, который сразу направил автомат Калашникова на Ули и Юргена.

– Лиза!

По лицу и плечам Ули текла кровь, но он по-прежнему пытался достать до возлюбленной сквозь щель в витках проволоки, а вот Лиза уже понимала, что ничего не получится и Ули такими темпами раздерет себя в клочья. Она почти не видела его за пеленой слез, но, пока полицейские силком волокли ее прочь, продолжала смотреть, как Юрген оттаскивает друга от заграждения и их фигуры медленно тают вдали.

30 августа 1961 года

Канцлеру Западной Германии Конраду Аденауэру

Уважаемый господин канцлер, пишу Вам как гражданка Восточной Германии, но студентка Западного Берлина. Меня зовут Лиза Бауэр, я живу в Митте на Рейнсбергерштрассе, 56. Я помолвлена с Ульрихом Нойманом, гражданином Западной Германии, живущим в Веддинге, и нас разлучил восточногерманский Антифашистский оборонительный вал. До закрытия границы я изучала медицину в Свободном университете и планировала как можно скорее съехаться с женихом в Западном Берлине. Пожалуйста, выдайте мне западногерманскую визу, чтобы я продолжила учебу и вышла замуж за любимого человека.

Господин канцлер, пусть мы и живем в разных государствах, но мы все немцы. Надеюсь, Ваша администрация договорится с правительством Восточной Германии, чтобы снова позволить гражданам свободно перемещаться из одной части страны в другую.

С уважением,

Лиза Бауэр

НЕ ДОСТАВЛЕНО. Перехвачено Министерством государственной безопасности Восточной Германии 31 августа 1961 года.

Глава 6

Сентябрь 1961 года

Ули еще неделю назад пришла по почте открытка, и теперь он постоянно носил ее в нагрудном кармане, как талисман. На лицевой стороне красовалась фотография немецких Эльбских Песчаниковых гор: словно инопланетный пейзаж с нагромождением крутых скалистых утесов; неровные слои мелового песчаника выросли в огромные колонны, потрясающие воображение своим величием. Ули знал, что Лиза выбрала именно такую картинку из-за его любви к геологии. Края открытки быстро обтрепались, потому что он постоянно доставал ее, переворачивал и проводил пальцами по коротенькому посланию: «Я в безопасности. Люблю тебя», поверх которого поставили огромный штемпель, подтверждающий, что текст прочитан и проверен восточногерманской почтовой службой.

Ули глянул на дату, указанную сверху. Лиза отправила карточку через три дня после закрытия границы – после того момента, как полицейские поймали ее на заброшенной станции и силой увели прочь.

Ули изучал взглядом ровный девичий почерк и представлял руки, которые вывели эти буквы: короткие, не покрытые лаком ногти, длинные большие пальцы, чуть кривоватый средний с ямкой на верхней костяшке – след от ручек и карандашей, которые Лиза годами сжимала слишком крепко. Ули так долго носил открытку с собой, что из нее совсем выветрился и без того слабый аромат духов Лизы. Вот бы выяснить, как они называются, ведь они ассоциировались у него именно с любимой.

Сколько раз он доставал карточку? Ему отчаянно хотелось узнать хоть какие-то новости о Лизе, пусть даже совсем крупицы: по-прежнему ли все в порядке или что-то изменилось? Но Ули знал, что открытка – это самое большее, на что он мог рассчитывать: добавь Лиза подробности, и восточногерманские цензоры не передали бы ее послание на почту.

Он вышел на Бернауэрштрассе и оглядел пустынную дорогу. Несколько дней назад колючую проволоку убрали, а на ее месте воздвигли тяжелые бетонные плиты и намертво зацементировали их между восточногерманскими домами по Бернауэрштрассе; пограничники, похоже, решили использовать здания как часть вала, а потому заложили нижние дверные и оконные проемы кирпичами, что не мешало жильцам верхних этажей посматривать в сторону Западного Берлина, а разгуливающим по проходу охранникам – не менее зорко посматривать в сторону любопытных жильцов.

Ули повезло больше: из его новой квартиры открывалась хорошая панорама восточной части города. Оттуда виднелся и парк через дорогу, и окна Лизы, поэтому парень завел привычку, приходя домой, всегда включать свет: а вдруг любимая заметит и поймет, что Ули думает о ней?

Он сунул открытку обратно в карман – на ее законное место, поближе к сердцу. Ули так тосковал по Лизе, что боль была почти физической, и он согласился бы еще хоть тысячу раз пораниться колючей проволокой (а эти глубокие порезы на руках и груди у него заживали очень долго и мучительно), если бы ему удалось такой ценой протащить возлюбленную на свою сторону.

После закрытия границы, когда поднялась жуткая шумиха, они с Юргеном ходили митинговать к Бранденбургским воротам; туда же приехал мэр Западного Берлина Вилли Брандт, который вместе с американским президентом Линдоном Джонсоном выступил против абсурдной стройки, затеянной ГДР. В словах политиков еще чувствовалась какая-то надежда, и воодушевленный Ули отстаивал длиннющие очереди в полицейские участки и местные администрации, а потом умолял чиновников помочь ему переправить Лизу через стену. Но, несмотря на его отчаянные усилия и возмущение всего западного мира, ситуация практически не изменилась: ГДР оставалась суверенным независимым государством и поступала так, как считала нужным, даже если от этого страдали ее граждане.

Ули перекинул ремень сумки через плечо и зашагал по Бернауэрштрассе: хоть город и раскололся на две части, лекции продолжались, разве что кампус Свободного университета заметно опустел, лишившись изрядной доли студентов. Ули миновал небольшую группку молодых людей и приветственно кивнул им; возле заколоченных домов на противоположной стороне улицы теперь частенько собирался народ, словно на пикет, и раздавал петиции, которые Ули добросовестно подписывал, впрочем, полагая, что никакого толку не будет.

Он покосился на шестиэтажное здание и встретился взглядом с восточногерманским часовым, расхаживающим взад-вперед по крыше, небрежно положив ладонь на автомат. Ули притормозил и еще долго сверлил презрительным взором пограничника, пока тот не отступил и не скрылся за карнизом.

«Вот так-то, – подумал Ули. – Пусть постыдится, что тоже участвует в этом безобразии».

Вдруг он краем глаза заметил какое-то движение чуть ниже и замер, глядя, как на четвертом этаже распахивается двустворчатое окно и оттуда высовывается мужчина средних лет, явно изучая мостовую.

Собравшиеся зеваки молча вскинулись и ручейком потекли к зданию, подняв лица и одобрительно шепча: «Прыгай!»

Ули тоже стал подбадривать мужчину вместе со всеми, а тот на мгновение скрылся в недрах квартиры, но вскоре снова вернулся уже с объемистой матерчатой сумкой.

– Слишком высоко, – пробормотал себе под нос Ули и заметил, как к дому кинулась женщина с шерстяным одеялом в руках. – Он себе шею сломает.

Между тем незнакомка всучила Ули и еще кому-то уголки одеяла, и люди растянули полотнище этаким батутом, дабы смягчить падение.

– Прыгай! Сейчас или никогда, давай!

Мужчина поколебался немного, а потом сбросил сумку вниз и полез на подоконник; сердце Ули быстрее забилось от этого зрелища. Он с ужасом вспомнил про часового, который ходил по крыше, а ведь в здании были и другие пограничники. Только, может, они и не подумали, что найдется отчаявшийся безумец, который рискнет спрыгнуть с десятиметровой высоты.

– Давай!

Мужчина перекинул ноги через подоконник и замер. Выглядел он так, будто совсем растерял решимость, и Ули его прекрасно понимал. С такой высоты растянутое одеяло казалось не больше почтовой марки. Попадет ли он именно на импровизированный батут и выдержит ли тот его вес?

– Прыгай!

Вдруг мужчина резко дернулся, а из открытого окна донеслись чьи-то крики: в квартиру ворвались пограничники. Время утекало сквозь пальцы, и Ули присоединился к хору западных берлинцев, призывающих незнакомца прыгать.

До смерти перепуганный мужчина осторожно скользнул вниз и повис над мостовой, держась руками за подоконник: хотел за счет собственного роста уменьшить высоту падения. Зеваки подвинули одеяло поближе к стене, прикидывая, где лучше встать, чтобы точно поймать страдальца, но часовые уже подоспели к нему. Беглец разжал пальцы буквально на долю секунды позже, чем следовало: один из пограничников высунулся в проем и ухватил мужчину за запястье.

Тот повис, дрыгая ногами, а страж закона попытался втащить его обратно в комнату; тут вмешался второй полицейский и вцепился в другую руку беглеца.

Пока Ули смотрел, как мужчина прямо в воздухе сражается с часовыми, у него замирало сердце. «А вдруг все-таки упадет?» – мелькнула шальная мысль, и Ули на мгновение представил на месте незнакомца Лизу, как она будет извиваться в чужих руках и колотить ногами по кирпичным стенам, но тут второй часовой высунулся из окна почти по пояс и не без труда ухватил беглеца за предплечье.

С воплями и проклятиями мужчину все-таки затащили обратно в комнату и куда-то увели с глаз долой.

27 сентября 1961 года

Лиза,

не знаю, дойдет ли до тебя письмо, но я получил твою открытку, и у меня еще теплится надежда.

Без тебя здесь всё не так – банальность, знаю, но поверь, что так и есть. Я из кожи вон лезу, чтобы решить нашу проблему: ищу какую-нибудь лазейку и обиваю пороги чиновников, чтобы сделали для нас исключение, ведь мы помолвлены. Пока у меня ничего не получилось, но сдаваться я не собираюсь.

Так что береги себя и набирайся терпения. Если мы не отступим, то непременно найдем какой-нибудь выход.

С огромной любовью,

Ули

НЕ ДОСТАВЛЕНО. Перехвачено Министерством государственной безопасности Восточной Германии 29 сентября 1961 года.

Глава 7

Октябрь 1961 года

Лиза смотрела на письмо, которое пришло из Государственного секретариата по высшему образованию, и в голове у нее роились невеселые мысли.

«Ваше заявление на перевод на медицинский факультет университета Гумбольдта отклонено», – читала девушка и так напряженно вглядывалась в строчки, будто от этого смысл мог измениться. Ей ответили очень коротко и прямолинейно, но не потрудились объяснить, почему отказали, однако она и так знала: студентка западного университета и grenzgänger, перебежчица, представляла угрозу для неокрепших умов восточных немцев. Вдруг диссидентка станет рассказывать о том, как чудесно живут капиталисты, и подорвет верный идеологический настрой молодежи, начнет разлагать общество изнутри?

Наверное, университет и закрыл бы глаза на ее западное образование – зачем терять потенциального врача? – но после неудачной попытки прорваться через проволоку к Ули Лизу задержала восточногерманская полиция, а это уже не шутки.

Девушка смяла в руке письмо и встала. Она слышала, как из кухни доносится мерный стук капель из подтекающего крана, годами сопровождавший ее жизнь; иногда его, впрочем, заглушали покашливание отца и скрежет вилки о чугунок, когда папа готовил ужин.

Лиза давно привыкла не замечать недостатков их маленькой квартирки: мокрого пятна на потолке в ванной, неисправного крана на кухне и приглушенных голосов соседей за слишком тонкой стенкой. Но сегодня от ритмичного стука капель у девушки заломило зубы, и она подошла к окну в гостиной, чтобы хоть как-то отвлечься.

Яркий погожий день клонился к насыщенному золотому закату, пусть за домами и не было видно солнца. Лиза глянула в сторону далекого квадратного окна квартиры Ули, ища там какое-нибудь движение: колыхание шторы или отблеск лампы. В последние дни девушка черпала призрачную надежду только из наблюдения за жилищем жениха, но сегодня свет у него не горел.

Ули еще в университете? Или у родителей? Или вообще топит печали в алкоголе, сидя с друзьями в баре «У Зигги»?

Она перевела взгляд на Бернауэрштрассе, где рабочие продолжали укреплять заграждение. За последние недели забор из спирали Бруно убрали, а на его месте установили громоздкие и тяжелые бетонные блоки, по верху которых приделали рогатины и натянули между ними колючую проволоку. Под присмотром пограничников облаченные в белое рабочие заложили окна уже на всех этажах домов по Бернауэрштрассе, чтобы, насколько Лиза понимала, отбить охоту прыгать у тех отчаявшихся, кто рвался на свободу. Однако этот путь, как и все остальные, был быстро отрезан: людей, живших у самого вала, начали переселять в другие районы города. Перекрыли даже канализацию: поставили там массивные железные решетки, а полиция принялась на лодках патрулировать Шпрее, чтобы никто из диссидентов не отважился пуститься на Запад вплавь.

Если бы Лизу не задержали в участке на трое суток за попытку бегства, она тоже рискнула бы выпрыгнуть в окно или пересечь реку.

Прошло уже шесть недель, и шумиха, вызванная закрытием границы, заметно улеглась: видимо, восточные берлинцы смирились с новым положением вещей. Они занимались повседневными делами, но вот от стены, как начали называть заградительный вал, старались держаться подальше и обходили ее окольными путями, чтобы не попасть в поле зрения подозрительных пограничников или, того хуже, грозной тайной полиции.

О закрытии границы никто не говорил, официальных заявлений от правительства тоже не было, и Лизу это пугало. В последние недели она пыталась выяснить, как получить эмиграционную визу, но ее усилия приводили лишь к новым вопросам: она ходила в архив и в местную префектуру, но нигде не получила внятного ответа. В отчаянии Лиза даже отправила письмо канцлеру Западной Германии, надеясь на сочувствие, но вот дошло ли ее послание до адресата?

Дни утекали сквозь пальцы, она теряла время, которое могла проводить с Ули или на учебе. Чтобы совсем не отстать, Лиза подала заявление в университет Гумбольдта, хоть и знала, что придется повторить семестр заново, когда она вернется в Свободный университет.

Вернее, если вернется.

Она скрестила руки на груди, проводя пальцами по зарубцевавшимся царапинам от колючей проволоки, и снова глянула в сторону дома Ули.

Если бы любимый просто подошел к окну…

Если бы у нее хватило смелости прорваться через спирали Бруно, когда еще был такой шанс…

Если бы она сразу надела помолвочное кольцо и побежала подавать заявление в загс, сейчас их союз уже считался бы fait accompli [13].

Ее ладонь скользнула на живот: с последнего свидания с Ули прошло сорок два дня – сорок два дня страданий и тоски.

Сорок два дня ожидания месячных, которые, как догадывалась Лиза, и не придут.

– Какая ты серьезная.

Она обернулась, торопливо смахнув с глаз некстати выступившие слезы, а в комнату вкатился отец. Проезжая мимо обеденного стола, он покосился на груду бумаг, которые Лиза разбросала по узкой скатерти, и девушка едва уловимо улыбнулась в ответ на папину мягкую улыбку. С тех пор, как построили вал, она чувствовала себя просто ужасно, но ей грело душу, что отец и Пауль продолжают ее поддерживать. В отличие от нее, они новую действительность приняли совершенно спокойно.

Лиза представляла, как могла бы жить на той стороне Бернауэрштрассе: они с Ули смотрели бы из окна на то же самое ограждение, и она так же сильно скучала бы по отцу, как сейчас скучает по любимому. Получается, окажись она на Западе, ей и тогда было бы плохо?