скачать книгу бесплатно
– Этим не ограничиваются странности Ибсена. Он вполне сочувствует жене, сбегающей от мужа к любовнику, или даме, предлагающей мужчине свободные отношения, хотя ей ничто не мешает сочетаться с ним законным браком. Но если мужчина соблазняет девушку и обеспечивает её материально на всю жизнь, либо вступает в любовную связь с замужней, то это в глазах Ибсена тягчайшее преступление, порочащее навеки. То бишь, разврат сильного пола – преступление, но слабому полу же он почему-то дозволяется. Всё это несколько странно, не так ли?
– Все эти западные явления порождены ещё титанизмом Ренессанса, когда складывается культ индивидуализма, в противоположность русской соборности, – оживился Серёжа, – А теперь ещё одна коварная подмена соборности подсунута – пролетарский коллективизм. Всё это со времён Петра Великого неуклонно разрушает лучшее, что у нас было веками накоплено.
– На сей раз мой черёд заметить: С Вами трудно не согласиться, сударь, – усмехнулся Маковский, – Будем надеятся, что наши женщины, как более надёжные хранительницы очага, донесут всё это до потомков. Ведь мужчина выражает идею личного и идеального, ищет непроторенные пути, а женщина – коллективного и материального, накапливает старое и доброе. Бывают и исключения, как наша Аглая…
Между тем, на другом конце стола, вновь разгорелись страсти и всеобщее внимание невольно переключилось туда:
– Будущее за скептиком и убежденным атеистом и я в этом глубоко уверен! – доносился повышенный голос, молчавшего до сих пор, человека средних лет с высоким лбом под закинутыми назад прямыми тёмными волосами, прямым взглядом и аккуратной бородкой.
– Позвольте, но Россия стояла и стоять будет на православии, как же тогда быть? – удивил некоторых неожиданным для него высказыванием насмешник Кока.
– Не ус-то-ять ей на таком фундаменте!
– Получается, что у России нет будущего? – блеснул монокль Врангеля в пылу спора.
– Если она не изменит свои принципы, выходит, что нет. Она безнадёжно отстанет от передовых стран.
– Ну уж, позвольте, Василий Алексеевич, не согласиться. Ломать корень народный нельзя. Это будет переломом самого хребта…
– А может быть – напротив: излечение больного?
– Вы опасный человек, Василий Алексеевич, разве так можно? – повысил тон Кока.
– «Порядочный человек должен менять свои убеждения, когда жизнь ему доказывает их ошибочность» – так говаривал ещё почтенный князь Мещерский[119 - Князь Владимир Мещерский (1839-1914), патриот, был сторонником прорусского курса и влиял на Александра III, а также сошёлся в этом отношении и с его сыном. Имел множество противников, поскольку оставался убеждённым сторонником самодержавия и даже обвинялся ими в мужеложстве в целях дискредитации.], а он, не будучи моим идеалом, человек не глупый, – раздался голос седовласого бородача, очевидно старшего из всех присутствующих по возрасту, – так что, любезный наш Кока, ещё не поздно и Вам.
– Позвольте не согласиться, Сергей Андреевич, – хребет ломать не позволительно…
– Вы не подскажете, а кто эти почтенные господа? – спросил Охотин соседку полушёпотом.
– Тот, с кудрявой густой седой бородой – господин Муромцев[120 - Сергей Андреевич Муромцев (1850-1910) – юрист, публицист и политический деятель. Один из основателей и лидеров Конституционно-демократической партии. Председатель Первой Государственной Думы.], профессор римского права из Московского университета, очень старинного рода из Мурома. Он пытается создать новую партию из земцев-конституционалистов. Я не так много о них знаю. Тётя рассказывает…
– Так, Вы племянница Ольги Сергеевны?
– Дочь брата её.
– А тот, что всё с Врангелем спорит?
– Это господин Маклаков, он тоже из Москвы, профессор-офтальмолог и адвокат. Говорят, что он франкмасон, а его брат, напротив, убеждённый монархист, – понизила голос девушка.
– Ваш князь Мещерский и самом деле не дурак, но, извините за прямоту – подлец, а к тому же и грешен, – пророкотало черепаховое пенсне.
– Позвольте, да Вы слухами питаетесь, а не фактами, – возразил Муромцев.
– А почему он должен оправдываться, собственно говоря? – взгляд Коки сделался вновь неуправляемо-ёрническим.
– Сам князь годами решительно отвергал подобные наветы, а тогда, Кока, такое считалось куда более предосудительным, – с менторской ноткой вставила Ольга.
– Взгляды этого князя тоже эволюционировали. Когда-то он чуть ли не поддержал нашумевший призыв Аксакова к «самоуничтожению дворянства», но позже пришёл к своему идеалу в самодержавии. Но, когда конституционные настроения охватывали значительную часть образованного послереформенного общества, не только интеллигенция из разночинцев, но и дворянская верхушка расценивала ответственное министерство[121 - После реформы, то есть – отмены крепостного права, дворянство стало склоняться к ответственному министерству, то есть – парламентскому строю, надеясь этим компенсировать часть утраченной своей значимости. За этим стоит его исконное стремление к «феодальной раздробленности» и большей власти, чем при абсолютизме.], как инструмент обеспечения своих политических интересов, как компенсацию за утрату дореформенных привилегий. Так и флюктуировал наш почтенный князь. А когда покойный деспот[122 - Имеется в виду Александр III.] в корне повернул атмосферу в верхах к старому, Мещерский заявил, что освобождённый русский простолюдин начинает превращаться в заурядную «европейскую сволочь», позаимствовав у хвалёного философа Леонтьева[123 - Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) – философ и эстет, геополитик и монах, критиковал западнические и антинациональные ценности. Был в молодости военным лекарем в Крымскую кампанию. Находился на дипломатической службе на Крите. После нравственного кризиса и тяжёлой болезни хочет постричься в монахи, но ему говорят, что он ещё не готов к этому. Он женится, но тесно общается с оптинским старцем. Его философия сочетание эстетизма, натурализма и религиозной метафизики. Примыкал к славянофилам. Перед смертью принял постриг.] подобное «цивилизованное» определение среднего человека западного буржуазного общества, – сделал самодовольный реверанс слушателям Муромцев.
– И что все так разночинцев превозносят? Изначально так называть стали отпрысков служащих при Дворе, которые не могли, или не хотели при Дворе оставаться. От этих наиболее ленивых из придворных пошли разочарованные во всём озлобившиеся люди… Позвольте спросить, а почему Вы с такой иронией произносите слово «философ» по отношению к Константину Леонтьеву? – печально спросил отец Виссарион.
– Как бы Вам яснее ответить, – Муромцев почесал густую бороду, – человек, твердящий о «разрушительном ходе современной истории» и о «философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни» для меня по ту сторону «цивилизованности». Одним словом, потворствующий мракобесию в нашей бедной стране.
– Как у Вас всё просто и ясно, – с грустью продолжает отец Виссарион, разглаживая чесучовую рясу, – Но мир не столь просто устроен.
– Вы должны понимать, батюшка, – со снисхождением, с высоты своих лет, в тоне, – что прогресс неудержим. Европа технически превосходит нас по-прежнему, но не исключено, что разрыв лишь увеличивается. Так, почему бы не брать с неё пример, если Вы желаете своему народу лучшей, не такой тяжёлой, жизни?
– А Вы бы спросили народ, что он выберет: сохранение веры отцов, или Вашу новую жизнь на басурманский лад?
– Для того мы и должны просвещать народ, чтобы он сделал верный для себя самого выбор. И в этом великая миссия передовой русской интеллигенции! Её изначальное предназначение! – седой старик сверкает глазами убеждённый в своей неоспоримой правоте.
– А что Вы думаете на этот счёт, позвольте спросить? – обратился к соседке-институтке Серёжа.
– В политике я понимаю мало, но внутренним чувством я за батюшку… Только не говорите об этом тёте, пожалуйста! Она считает, что я получила излишне консервативное воспитание. Они борются с отцом моим за «политическое влияние» на меня.
– Я тоже на Вашей стороне. Мы в Первопрестольной консервативнее вас тут.
– А правда, что Вы – поэт? – прозвучал неожиданный вопрос, от которого соседка-институтка сама покраснела.
– Да, это так, хотя… Да какой я поэт, так… – Сергей окончательно смутился.
Неожиданно зазвучал сумрачный голос студента Якова:
– Прогресс необходим и строй менять придётся на конституционный, но нельзя же отнимать у людей веру. Такое может плохо кончится, – когда тихий студент нервничал, нос его начинал жить независимой жизнью и уже не соответствовал выражению эмоций его глаз.
– Какие вы тут убеждённые собрались, как я посмотрю, – рассмеялся Василий Маклаков, распахивая свой изысканный костюм, – Ладно бы один Его Благословение, а то и молодёжь туда же. Эдак мы далеко не пойдём, господа. Прогресс не терпит его отрицания. Или мы – великая держава или мы катимся на дно технической отсталости, и нас постепенно и элементарно завоёвывают. Всё очень просто, но, к сожалению, далеко не все в верхах понимают столь простые истины. Выживает сильнейший, а не добренький с иконой и в лаптях. Пора сменить лапти на калоши, господа! Не говоря о нашей политической отсталости: и по нынешнему времени приговорить в каторгу ничего у нас не стоит.
– Вы говорите «нас завоюют». Да если вы отнимете у нашего народа веру православную и царя-самодержца, кто же за вас воевать станет? Народ не пойдёт жизнь класть за чужеземные политические системы, вот тут-то нас и завоюют, – отец Виссарион махнул рукой, – Да что говорить, Вы смотрите на меня как на неуча и мракобеса, что Вам со мною разговаривать.
– Буколическая идиллия какая-то выходит у Вас…
Тут вмешалась хозяйка и попыталась сменить тему, ибо в салоне, подразумевающем вальяжную беседу об искусстве, возобладала политика и возникла непозволительная атмосфера противостояния: «Да что за наказание с ними со всеми! Скоро и собираться станет невозможным! Все предельно погрузились в политику и сходят с ума!» Самый юный из приглашённых, студент в маленьких оловянных очках, хватил лишнего и уже сидел у окна, погрузив длинный нос в расцветшие анютины глазки. Заметив это, Ольга отвела его соседнюю комнату и уложила на диван.
– Милее всех драгоценных камней Цейлона мне тонкий рисунок на поверхности свежеочищенного, едва созревшего конского каштана. Увы, он сохраняется недолго. Не камень он, но если бы окаменел! О, стал бы он царём камней! – рассуждала, вращая очами Аглая, сидевшая рядом с Маковским.
– О да! Свежий Конский каштан с рисунком разреза самоцвета – великолепно! – поддакивал тот, положив свою ладонь на тонкую ручку очередной раз чрезмерно взволнованной девицы, – Но против непрозрачных полудраг ничего не имею. Нефрит и опал люблю, а Вы как?
– Нефрит прекрасен! Спору нет! Полупрозрачность тонкой пластинки сводит с ума!
Гости начали постепенно расходиться. Первым покинул гостеприимный дом Яков Шкловский. Его примеру последовал вечно занятый деловитый Маклаков.
– Имею честь кланяться, Ольга Сергеевна, – с этими словами Кока припал к нежной ручке хозяйки дольше положенного, оправдывая это, для себя и других, излишком шампанского.
– Ну а мы, с Вашего позволения, ещё посидим за зелёным сукном, – сказали Муромцев с владельцем черепахового пенсне, давно норовившие засесть за карты, – за винишком поблагодушествуем, да не оскудеет сие жилище!
«Позабывшиеся, потерявшие себя люди. С такими покачнётся православие» – с грустью думал про себя отец Виссарион, покидая этот дом. Когда Сергей вернулся в квартиру, оставленную ему другом на время приезда в Петербург, он тут же кинулся к столу и схватился за перо. Излишне торжественные строки тут же заставили автора перечеркнуть их:
«Пронжу Россию я стихом,
Глаголом всех обезоружу!»
«Такое в наше время не оценят. Всех их не вдохновишь на подвиги во имя Отечества более. Большинство издателей такое печатать не станут… Без разочарованности, без толики декаданса не пройдёт. Дожили. Почему же свет клином на декадентах сошёлся?! Не это ли предвестие конца, заката России?» Вслед за тем он, глумясь над самим собой, вывел:
«Прикорнул я у ракиты:
Вся судьба моя разбита!» И откинул перо в угол стола: «Хоть тресни синица, а не быть журавлём, как говаривал отец».
9. Некоторое прояснение ценой ушей
«Когда порок грандиозен он меньше возмущает».
Г. Гейне
Когда Глеб оглядывался назад на месяцы, прожитые со времени выхода с тремя казаками, корейцем и мальчиком из «застенного Китая» от Николаевского в сторону Цзяпигоу, всё казалось ему каким-то дурным сном. Он продолжал машинально ощупывать пространство за своими скулами и не находил там привычных отростков, а лишь всё ещё раздражённую болезненную шершавую кожу. Тогда он резко вставал и подходил к зеркалу. На его осунувшемся обросшем бородой лице отсутствовала былая жизнерадостность с молодым задором, а на голове чего-то не хватало и это продолжало раздражать. «Скорее бы волосы отросли, а то ведь ни единая дама и не взглянет…» После спокойно прошедшей встречи с главарями нелегального прииска Цзяпигоу, всё шло на удивление гладко. Опасения казаков и Безродного не подтвердились: хунхузы тоже люди, тем более, если им уже хватает золотишка и давно не трогают никакие власти. Конечно и потому, что они хорошо помнили урок, преподнесённый русским генералом с солдатами-ветеранами подавления «боксёров». Когда они подходили к самой Пади, а казаки колебались, оставить ли им Глеба одного с переводчиком, или поддержать до первой опаснейшей встречи, даже Кунаковсков не заметил, как их окружили. Но никто из окруживших не бросился тут же резать русских. Это были уже не совсем хунхузы, а более старатели, озабоченные сохранением своего промысла. Они помнили, что за убийство русских Цзяпигоу постигла суровая кара в пору расцвета прииска. Пришлось сдаться, а вскоре казаков заставили убраться прочь, обещая не причинить зла «сыщику». Глеба заперли в натопленную фанзу, неплохо накормив, а утром один из главарей по имени Зоулинь пригласил его на разговор с помощью юного Чжана. Охотина провели в полусожжённую русскими типично хунхузскую крепосцу из круглого земляного вала с частоколом. Если в обычном логове краснобородых, спрятанном в тайге, на зимовку оставалась лишь малая часть «братьев», то в этой пади народу оставалось помногу круглый год. Если настоящий хунхуз всю зиму шиковал в нарядной одежде по притонам и кабакам, то местные полустаратели – полубандиты, постоянно ходили в жалких лохмотьях. Сопровождавшие Глеба стражи не оставляли впечатления разбойников, но более побитых жизнью люмпенов. Неожиданно для Охотина, надменного вида и крепкого сложения краснобородый, предложил ему сделку. С трудом и не сразу смог разобраться во всей интриге Глеб, не говоря об ужасном произношении мальчика-толмача. Постепенно перед ним выстроилась вся логическая цепочка, завязанная на неуловимом Персике. Летом в Падь прибыл небольшой, но очень хорошо вооружённый отряд европейцев и японцев. Затесался среди них и один китаец. Хунхузы – охранники нелегального прииска и не пытались остановить эту силу. Начались переговоры. Среди иностранцев был светловолосый русский, который походил на одного из заправил, по виду – совершенно городской, тайги в глаза не видывавший. Он постоянно спорил о чем-то с японским начальником и китайцем на русском, а толмач не поспевал переводить, да те и не желали, чтобы переводились их внутренние дискуссии. Оказалось, что повествующий обо всём Глебу главарь, немного понимает по-русски, но не говорит. Кое-что из обрывков речей он уловил. Они переругивались, и блондин повторил два раза, что «тогда не надо было похищать сына Бринера и требовать, чтобы тот продал концессии». Тот китаец всё пытался примирить японского бонзу со светловолосым. Другой русский, шальной на вид, нервный какой-то, защищал светлого, утверждал, что «он дал им много денег на дело, не жалел», а ещё говорил что-то о взрывчатке, что «лишь теперь им на всё хватает». Был среди них и ещё один европеец, который всё время молчал, а блондин обращался к нему на другом языке. Предложение хунхузом из Соболинки оказалось следующим: японцы их вооружают по последнему слову техники, а они за это помогают провернуть ряд дел. Главы «республики» пошли на это, так как оружия, а особенно боеприпасов, катастрофически не хватало. В их задачу вошли регулярные нападения на не русские концессии на территории Кореи, а особенно часто – на японские. Как это увязывалось с японцами в прибывшем отряде, главарь не понимал, но ему было до этого мало дела. Возглавлять их походы был поставлен хунхуз Линчи, сбежавший из Николаевского. Первое время они работали просто как хунхузы, а потом, временами, должны были из себя разыгрывать русских солдат и казаков, создавая соответствующее впечатление. Им не следовало убивать всех поголовно, а всегда оставлять запуганных живых на лесоповале, но в случае с «оставлением русских следов», вырезали поголовно. Естественно, что в переделках гибли хунхузы, и это вовсе не нравилось главарям «республики», поскольку состав их итак поредел со времени русских экспедиций. Краснобородые потребовали дополнительной платы. В ту же ночь все часовые хунхузы были отравлены каким-то ядом, а отряд «работодателей» исчез, прихватив и уже обещанные за сделанное патроны. В тот же день начали умирать по непонятной причине ещё несколько хунхузов, и было решено дать петуху воду, которую пили охранники в своей сторожке. Она оказалась отравленной. Так окончилось это неудачное для «республики» лето и Зоулинь поклялся отомстить тем незнакомцам. Он искренне старался помочь в расследовании Глеба и вспоминал новые и новые подробности последнего лета, а маленький Чжан так же отчаянно старался лучше переводить для «доброго хозяина». Выяснялись многие детали: тот Светлый, вдруг, навязал «республике» выпуск собственной валюты и сам разработал рисунок на будущей банкноте, а потом приступил ко крайне примитивному печатанию денег, при полном отсутствии для того условий. Называли Светлого все они не русским именем, а Джагернаутом, что было даже трудно выговорить. Не прошло и пары дней, как Глеб проснулся от треска выстрелов, похоже, что фанзы Соболинки обстреливали засевшие в тайге хунхузы. Он впервые осознал, что его карабин и даже револьвер были отобраны и дело принимает скверный оборот. Перестрелка разгоралась. Охотин мог заметить, насколько больше выстрелов производят нападающие. Было явно заметно, что они не считают патронов. Тут в дверь постучался Чжан. Оказалось, что он принёс Глебу его оружие: «Калеп Котеес, Васэ олузья». Глеб не зря был очень ласков с мальчиком-томачём. Перестрелка затянулась, а он не знал даже куда следует стрелять – была глубокая ночь. Вскоре Охотин понял, что дело худо и «свои» хунхузы пытаются убежать в горы, а чужие неуклонно занимают посёлок. Он решил дорого продать свою жизнь и мальчика. Когда кто-то грубо пытался вломиться в запертую фанзу, Глеб начал палить на слух и не безуспешно, дырявил дверь вместе со скопившимися за ней разбойниками. До самого рассвета он успешно подавлял любые попытки проникнуть во внутрь. Потом раздался чей-то голос, говорящий на внятном русском. Он представился Линчи. Негодяй заявил, что если Глеб не сложит оружие – ему не жить, так как они уже готовы облить фанзу смолой и заживо спалить всех, засевших в ней. Глеб спросил, а каковы гарантии его жизни, если он сдастся, не лучше ли ему успеть положить ещё хотя бы пятерых наглецов? Линчи ответил, что он им нужен, и когда сядет с ним за стол переговоров, то поймёт почему. «Дальше всё продолжалось, право, будто в криминальном рассказе про Шерлока Холмса, или Ната Пинкертона» – усмехался про себя Охотин. Линчи потребовал у Глеба сотрудничества в обмен на жизнь. Охотин попросил дать ему разобраться, что же происходит, прежде, чем дать согласие. Линчи обрисовал ситуацию, сказав, что его новый хозяин, а может и его хозяева, не хотели, чтобы деликатный Бринер был владельцем концессий на Ялу. Новая комбинация с Мадритовым и Линчи их вполне устраивала, так как они досаждали японцам и, в конечном счёте, неуклонно раздражали самого Микадо. На вопрос Глеба, а почему же тогда в «рядах хозяев Линчи были» японцы, смахивающие на офицеров, хитрый хунхуз, не удивившийся осведомлённости Охотина, заявил, что то были «секретные органы, которым самим так нужно». Больше не удалось из китайца не выжать ни слова. В свою очередь, в обмен на жизнь, Линчи потребовал от Глеба участвовать в известном уже ему трюке и подчеркнуть «русскую руку», при нападении на иностранную концессию. Кроме того, хунхуз заявил, что после установления «новых порядков Балашева», смысл самого существования Николаевского для хозяина терялся. В связи с этим, Николаевской подлежал полному уничтожению, в чём требовалась очередная помощь Глеба. Охотин отвечал уклончиво и сказал, что требует время на размышления. На ночь Глеб оказался связанным, лежащим в холодном углу сарая на сене. Пряно смердело мочой. Надо было протянуть время и что-то придумать, но в голову ничего не лезло, кроме как плюнуть подлецу в лицо и достойно принять смерть. «Сейчас, но героически, или сорок лет спустя, но трясущимся старцем? Что лучше?»
Освобождение пришло нежданно-негаданно. После второго круга с новой артелью, трое славных казаков решили зайти в Падь и посмотреть, что же там с их московским приятелем, «негоже так вот бросать человека, не по-казацки такое». По пути к Соболинке они наткнулись на свежезамёрзший труп с пулевыми ранениями манзы-старателя, как установили по его специфическим мозолям, потом ещё одного. Все трое подкрались к посёлку и начали наблюдать, что же там нового. Разобравшись, что к чему, бесшумно «сняв» часовых в ночи, они прокрались в сарай, где лежал, дрожа от холода, Глеб. Поначалу, освобождённый от пут Охотин не мог пошевелить затекшими от верёвок и холода конечностями, не то чтобы бежать. Ещё он заявил, что не уйдёт, если не спасёт Чжана. Когда Глебу показали мальчика, уже остывшего, болтающегося на косе, привязанной к ветви сосны, он понял, что надо бежать, и как можно скорее. «Не скоро парнишке доведётся с удочкой сидеть», – заметил Кунаковсков. К их счастью, в ту ночь не было луны и начинал сыпать снег, тут же скрывающий их следы. Сначала казаки решили пойти на юг, чтобы сбить с толку преследователей, а потом резко повернули в сторону Харбина, пройдя некоторое время прямо по воде ручья. Словом, таёжник Кунаковсков запутал след должным образом. Предельно измотанные, добрались они до города, но даже не обморозились.
Оказалось, что в Харбине Охотина поджидал местный сотрудник сыска с важными новостями из Москвы. Петербугским сыском был обнаружен склад террористов с колоссальным количеством динамита, при их собственном секретном динамитном заводе. Непонятным в этой истории оказался факт, что взрывчатка была предназначена не для внутреннего пользования, то есть привычного уничтожения начальников Департамента полиции и до взрыва Зимнего Дворца, но напротив, ящики с динамитом уже были в процессе погрузки на судно, идущее во Владивосток через Сингапур. Преступников поймали случайно из-за неожиданной проверки возможной контрабанды. Все пойманные оказались начинающими террористами, или просто недавно нанятыми и не смогли пролить свет на происшедшее. Один из них, похоже, знал больше, но был отравлен в тюрьме непонятным образом. Идёт следствие о соучастии в преступлении сотрудников полиции. Имелась и занятная деталь, упомянутая специально для Охотина: во всю стену склада с динамитом было нарисовано красками персиковое дерево, разрывающее корнями огромную, судя по уровню облаков, гору во льдах. Ветви дерева тянулись до небес, где сидели уже знакомые желтолицые боги… Позже Глеб запросил помощи владивостокских коллег. С немалым удовольствием Глеб получил телеграмму, что его владивостокский коллега заставил Бринера признаться в том, что его сын был в самом деле похищен, и он сам, под угрозой казни сына, вынужден был срочно продать концессии. Юлий Иванович слишком боялся за своих детей, чтобы рискнуть вмешать в это дело полицию. «Главарь Соболинки неплохо понимает по-русски…» В те дни в Харбине Глеб пытался соединить разрозненные факты воедино и получалась странная картина: «Бринера заставили продать участок, так как он недостаточно «раздражал» японских лесорубов в Корее. Мадритов с Линчи делали это достаточно успешно, следовательно, никто их не трогал. Отсюда вытекает, что кому-то на руку развязывание конфликта России с Японией. Участие японских агентов в подливании масла в огонь не так уж необъяснимо. Есть и внутри Японии круги, которым война не угодна, а кому-то очень даже выгодна, как и в России. Был там ещё белый, который не говорил по-русски. Наверняка англичанин. Они всегда рады затеять пакость против России и поддерживают Японию. Важно, в данном случае: кому она на руку в России? Государю? Конечно нет, Он всегда предпочитает мир, хотя и пошёл на экспансию на Дальнем Востоке, но лишь сугубо мирным путём. Кому-то ещё в петербургских верхах? Вряд ли, поскольку их там интересует, напротив, мирное экономическое покорение Кореи и Маньчжурии. Если не брать придворных авантюристов вроде Абазы Младшего. Россия не готова для войны, как уверяет отец, и не хочет её. Если во времена последней Турецкой часть генералитета ещё рвалась сразиться с британским львом, то с тех пор уже таких и не осталось, как уверяет отец. Кому же в Империи она выгодна? Оголтелым террористам! Вот кому! Эти невротики готовы на всё, лишь бы самодержавие рухнуло и власть перепала им. Хорошо, допустим, и тот самый Персик один из террористов, но почему же ему понадобилось отправлять динамит в больших количествах за рубеж, вместо того, чтобы делать подкопы в Царском Селе? Может он хотел помочь Японии для развязывания войны, подбросить взрывчатки? Не убедительно, японцам уже помогают англичане, которые имеют гораздо более мощные военные заводы. Да и не было предписание захода этого судна в Токио, а лишь в Сингапур и Владивосток. Неувязка…» Теперь Глеб понимал, что подобным образом он мог бы рассуждать, преспокойно сидя в поезде и, что главной его ошибкой было оставаться в Харбине, не учитывая длины лап того же Линчи. Ночью неизвестные ворвались в гостиницу Глеба, убили охранника внизу, вышибли дверь в номере и прижали, едва пробудившегося Охотина, головой к краю кровати. Один из напавших в маске, самый дюжий, держал руки Глеба за спиной, другой прижал лезвие ножа к горлу, а третий мучительно медленно отрезал уши Глеба одно за другим. Если бы не нож ко глотке, могучие ручищи Охотина Второго оказалось бы не так просто удержать. Совершив хирургическую операцию, человек в маске начал калить что-то над пламенем свечи и, когда от странного предмета, зажатого в щипцах, донёсся запах горелого дерева, прижал этот предмет ко лбу Глеба. Смердело палёным мясом. Потом его ударили по голове чем-то увесистым, и дальше Глеб помнил лишь то, что нашёл себя в кавэжэдэской больнице Харбина. Долго его мучили головные боли, и сознание временами отключалось. Постепенно травма черепа перестала давать о себе знать и молодой организм выкарабкался из критического состояния. Вспоминал, как врач рассказывал, что этой осенью пять сотен хунхузов разграбили город Кайчи в Маньчжурии, похитили все запасы серебра, всех лошадей и взяли в заложники десятки купцов. Спустя некоторое время к воротам городка Бодунэ[124 - Нынешний Фуюй в провинции Цзилинь (Ершов Д. Хунхузы: необъявленная война).] подъехали двое кавказцев, представившимися подданными России и попросили впустить их. Как только ворота были открыты, около семи сотен краснобородых, залегших рядом в гаоляне[125 - Гаолян – сорт сорго вырастающий до 3-4 метров в высоту. Культура и пищевая, и кормовая, и техническая.], ворвались в город. Охранникам КВЖД пришлось долго штурмовали стены Бодунэ с пушками! А ещё убивала пустота на том месте, где должны быть уши. Врач рассказал, что уши его были продеты на нить и подвешены на шее у их владельца, а на лбу долго оставался след от раскалённой косточки персикового дерева, которой его пытали. С тех пор, всё уже зажило, а головные боли, вроде бы совсем перестали одолевать, но Глебу казалось очень унизительным полное отсутствие ушей «словно я из секты безухих! Недаром Пьер Безухов был излюбленным героем Бори, но не моим. Я должен найти этих поддонков и наказать. Теперь уже и лично заинтересован! Не поймаешь лягушку за уши». Выбритые докторами волосы росли, как на зло, очень медленно.
Дальше – хуже. Никаких знаков присутствия Персикового Божка. Когда, в конце зимы, Глеб вернулся в Москву, Лебедев порадовал его новостями из столицы о том, что в лаборатории подпольного завода были найдены очень занятные чертежи с надписями знакомою уже рукой Персика- Джагернаута. Почерки был сопоставлены специалистами. Целая серия чертежей, схем и рисунков находилась рядом картами, отпечатанными в Британской Индии. После анализа всего этого материала стало ясным, что некто намеревается взорвать высочайшую вершину мира, вычисленную недавно британскими топографами в Гималаях – пик Эверест. На картах Гималаев имеются пометки возможного маршрута экспедиции к подножию горы, на отдельных бумагах – скрупулёзные расчёты количества необходимых мулов и погонщиков для груза, числа рабочих для пробивания подкопа во чрево горы и прочие инженерные выкладки. На других бумагах – чертежи этих сооружений. Масштабный проект был разработан с достойным техническим обеспечением во всех деталях. Оставалось загрузить динамит и доставить его через весь Индокитай, охраняемый англичанами, кстати, много меньше Индостана, к подножию пика. Кроме того, среди бумаг и карт был найден известный определённым ведомствам катехизис Нечаева[126 - Сергей Геннадьевич Нечаев (1847-1882) – революционер написавший, вероятно, вместе с Бакуниным, «Катехизис революционера», в котором оправдывал любое зло, если оно было полезно революции. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести, готовым на всякую мерзость, подлог, обман, грабёж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей. «Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России!», – призывал Нечаев. В Москве он создал из студентов заговорщическую организацию «Народная расправа» и установил собственную диктаторскую власть. Студент Иванов не пожелал беспрекословно подчиняться мистификациям и шантажу Нечаева, за что тот организовал его убийство, а сам бежал за границу. В Лондоне издавал журнал «Община», проповедовавший идеи казарменного коммунизма. Труд обязателен под угрозой смерти, а всеми делами распоряжается никому не подотчетный и никому не известный комитет. Нечаев вернулся в Швейцарию и был выдан российским властям как уголовный преступник. Был осуждён на заключение в Петропавловской крепости и вёл себя на процессе вызывающе смело. «Нечаевщина» была осуждена большинством русских революционеров. Достоевский вывел Нечаева в образе одного из отрицательных героев романа «Бесы».] и отдельные адреса, по которым останавливались революционеры. Возникал вопрос: для чего всё это было нужно, и с какой целью была произведена такая титаническая работа по сбору труднодоступных карт и так далее. Петербургская полиция поспешила запросить по дипломатическим каналам в Лондоне, а потом и в Калькутте, кто обращался за подобными секретными новейшими картами к военным топографам Британской империи? Спустя ещё несколько мучительных месяцев, за которые не произошло ничего, хоть сколько-нибудь бы напомнившее о существовании на этом свете Джагернаута, пришёл ответ из Лондона, что сведениями утечки подобной картографической информации они не обладают. Но карты были произведены в секретной военной типографии и не являлись копией. «Скверно следят за порядком их военные ведомства…» Ещё Стефанов передал Охотину, что в Риге были обнаружены двое убитых, а затем и двое в Вильно, судя по всему – известные «варшавские воры». Глеб получил письмо от своего столичного знакомца, профессора Иркентьева, который сообщал о выходке с разбросанными персиковыми косточками по салону госпожи Третнёвой после посещения его незнакомцем, представившимся другом одного из постоянных гостей салона, что не подтвердилось. В конце имелась приписка профессора: «Никого даже не отравил, но всласть покуражился. Говорят, что персики те были очень вкусны. Увы, я был не в настроении посетить салон в тот день».
За это время Лебедев, Стефанов и Охотин родили рабочую версию всего странного «персикового дела»: «Некое лицо, именуемое себя Джагернаут, или Джахангир, а возможно, на самом деле Владимир, инженер по образованию (чертежи и расчёты выполнены профессионально), технократ в душе, посвящавший много времени ботанике, химии (изучает составы ядов) и на досуге востоковедению, становится маньяком. Он мечтает о власти над миром, или, для начала, хотя бы над Россией. Для того, чтобы достичь такой власти, ему понадобились другие люди, которых он мог бы в дальнейшем устранить. Он мог бы опереться на террористов и выходит на них (ещё и Нечаева почитывает). Он грабит, как минимум, два банка и очень удачно. Очень вероятно, что он поручает каким-то подонкам убрать варшавских воров, с которыми не захотел делиться. Возможно ещё и вкладывает деньги в некоторое дело и становится весьма состоятельным, стараясь не афишировать этого. Тщеславие побуждает его использовать некий символ, чтобы запугивать и сбивать с толку полицию и он выбирает хитроумную путаную символику, связанную с восточными религиями. Но цель его не богатство, а безграничная власть. Он сам, или с помощью террористов решает вложить деньги в производство взрывчатки и создаёт мощный подпольный завод с новейшим оснащением (до сих пор не смогли выйти на следы заказчика определённых химических компонентов, нитроглицерина с ватой и тому подобного, а также станков). Параллельно он, изучая растительные яды, убивает викария, потом и семью судьи. При этом, заметно его болезненное стремление к садизму. В целях обогащения, или из побуждений коллекционера, он прихватывает самую ценную картину в доме судьи, а широты образования для выявления её ценности ему хватает. Не исключено, что у преступника болезненное восприятие женщин, и он ходил к проститутке, а потом и убил её с излишней жестокостью. Возможно, что он имел ребёнка от той самой женщины и заставил её подкинуть дитя, или подкинул сам, усыпив сильным средством, и истерзал его из садизма. Желая собрать побольше сведений о проникновении ко Двору и влиянии на него, явился тогда в салон Третнёвой. Как показал опрос хозяйки салона, он интересовался возможностями влияния на Царскую семью. Ещё Третнёва отметила, что незваный гость убеждённый вегетарианец. По поводу Дальнего Востока – сложнее. Вероятно, что в террористических верхах его используют как денежный мешок, но и поручают какие-то свои дела, он понимает, что может быть убит этими людьми в случае отказа и помогает им во всём. По поводу продажи концессий Бринером, после запугивания того убийством сына, получается, что маньяк собирался вложить свои средства в корейские концессии и делать там всё по указке террористов, которым выгодно нагнетание напряжённости между Россией и Японией. Покуда деятельность Мадритова с Линчи вполне устраивала террористические организации, возможно и международные, отдавать концессии маньяку и не требовалось. Потом они вновь вмешались, чтобы усилить недовольство японских властей незаконными действиями России. Попутно, будучи в Корее, маньяк захотел вновь возвеличить себя, а заодно и запугать российские власти. Он пытается наладить выпуск денег с персиковой косточкой и приказывает своим людям послать косточки в Имперскую канцелярию и тому подобное. Он сам, или его человек, протаскивает самодельную пушку в сыскное отделение Петербурга. Маньяка одолевает навязчивая идея взнести на воздух высочайшую вершину мира, чем он бы доказал своё беспредельное могущество. Возможно, чтобы доказать технический прогресс Хомо Сапиенс в своём лице. Но его сотрудникам террористам подобная непрактичная мысль вовсе не по душе и они не могут быть довольными огромными затратами на подобные глупости. Возможен конфликт. Именно поэтому долгое время полное затишье, а тут ещё и захват подпольной фабрики – огромный удар по финансам. Всё выходило весьма логично, да только нет ни малейших шансов ухватить преступника за хвост. «Каков подлец! Но ещё Гейне сказал: «Когда порок грандиозен он меньше возмущает».
Единственными новостями для Глеба в те дни стало известие о том, что не так давно Линчи схватила китайкая полиция и казнила обезглавливанием с повешением головы за косу на столбе. Имелись и политические новости на Дальнем Востоке: Приамурское генерал-губернаторство и Квантунская область, то есть сам Порт-Артур, объединились под наместничеством адмирала Алексеева, принадлежащего к «безобразовцам». Это с новой силой раздражает Японию, почти утратившую былое влияние в Корее. В учреждённом Высочайшим указом Особом комитете по делам Дальнего Востока заправилой становится другой «безобразовец» – статс-секретарь Абаза, получивший уже чин контр-адмирала. Становится очевидным, что мы на грани войны с японцами. К сожалению, при Дворе господствует презрительное отношение к японцам, и слышны лишь самоуверенные речи Военного Министра Куропаткина, который постоянно твердит одно: «Разве они посмеют, ведь у них ничего нет, и они просто задирают нас, предполагая, что все им поверят и испугаются». Недавно правительство России «активизировало освоение концессий, в частности введя туда от трёхсот до шестисот солдат, переодетых в гражданскую одежду. В задачи солдат, помимо рубки леса, входило строительство военных дорог». Тут Глеб не удержался: «Так это же, просто подарок для тех, кому не терпится, чтобы война с японцами началась как можно скорее! Будет к чему придраться, чтобы оправдать всё, что угодно!» А дальше следовало: «К счастью, мудрый новый министр финансов Владимир Коковцов не позволил расходовать деньги казны на дальневосточную экспансию, несмотря на то, что его упрашивал об этом старый товарищ по лицею Вонлярлярский. Одним из активных инвесторов русской концессионной деятельности на реке Ялу становится хабаровский китаец, русский подданный Тифонтай[127 - Николай Иванович Тифонтай (настоящее имя – Цзи Фэнтай) – известный китайский купец. В 1873 году в качестве переводчика он приехал в Россию с первой партией завербованных правительством китайских рабочих. Через 10 лет участвовал в русско-китайских переговорах об уточнении границы, в которых отстаивал интересы России. С середины 1880-х годов Тифонтай пытался стать подданным России. Его прошение было отклонено, поскольку Тифонтай не перешёл в православие. Прошение было удовлетворено в 1891 году. В 1895 году Тифонтай стал купцом 1-й гильдии. Во время Японской войны 1904—1905 годов Тифонтай занимался снабжением русских войск. В 1907 году у Тифонтая начались проблемы с кредиторами, с которыми он сотрудничал во время войны. Тифонтаю было выдано «заимообразное воспособление от казны» в размере 500 тысяч рублей, но всех убытков оно не покрыло. Он был награждён орденами в 1906 году.]. В Брюсселе и Лондоне Российская Социал-демократическая Партия провела II съезд, на котором она раскалывается на большевиков во главе с Лениным и меньшевиков во главе с Плехановым и Мартовым». На этом обзор заканчивался, но оставлял повод для невесёлых размышлений.
10. Охотины и Ртищевы
«В одну телегу впрячь невозможно коня и трепетную лань»
А. Пушкин
Настасья Николаевна Охотина-Ртищева сидела за письменным столом, склоняясь над страницами «Общего гербовника дворянских родов Российской империи», в котором уже который раз обнаруживала повествование об Аслане Челеби-Мурзе, принявшего в четырнадцатом веке православие и получившего имя Прокопий. Сын же его, Лев Прокопиевич, по прозвищу Широкий Рот, или Лев-Ртище, становится родоначальником Ртищевых. Настасья вновь подходит к зеркалу на стене и рассматривает свой нежно очертанный небольшой рот, вздыхает и садится за бумаги. С семнадцатого века славный род Ртищевых сражается с поляками, крымскими татарами и литовцами, жалованы государевыми постельничьими, окольничьими и наконец – детьми боярскими. Дед Настасьи, генерал-майор, покрывает род славой на Кавказе и во время Крымской кампании. Отец героически погибает в Геок-Текинской экспедиции Скобелева вскоре после успешно завершённой Балканской войны. ПапА она не помнила вовсе… Когда Борис бесшумно подошёл сзади и охватил её слегка за плечи, Настасья вздрогнула.
– Вот ты опять меня пугаешь.
– А ты вновь занимаешься всей этой галиматьёй. Хочешь найти там что-то новое?
– И что в этом предосудительного? Что тебя так раздражает?
– Люди в наше время предпочитают заниматься делом.
– Подскажи тогда более определённо своей глупенькой жёнушке: что же является делом? Что вздором ты мне уже растолковал.
– Ладно, мы ещё поговорим об этом, а пока что я умираю от голода. День выдался, как обычно, тяжёлым.
– И как обычно ты будешь наедаться на ночь и полнеть пуще прежнего.
– Это моё личное дело, дорогая.
– Мне так не кажется.
– Ну, если тебе будет стыдно идти со мною под руку по городу…
– Мы уже давно никуда не ходим вместе, тем более под руку. И ты думаешь, что мне должна быть по сердцу вся твоя политика после этого?
– Моя политика сделает весь народ счастливым. Нужно лишь время.
– Время работает на народ, допускаю. Но оно разрушает наши с тобой отношения, тебе не кажется? Ты думаешь всё так просто?
– Время разрушает и скалы, не только человеческие отношения. Ну вот, ты уже испортила моё настроение, тогда как все конституционалисты почти уж предвкушают победу.
– И тебе кажется странным, что я начинаю тихо ненавидеть твой Союз земцев-конституционалистов? – изящные чёрные брови её ломано взлетают вверх.
– Ну, брось. Опять ты за своё. У меня болит голова, и желудок требует своего. Довольно.
– Прекрасно, Евдокия давно тебя поджидает с пирогом, ну а я уже поела.
Настасья продолжает возиться с бумагами, а муж раздражённо шагает в гостиную. Служанка, поджидавшая любимого барина со свежайшими рыбным и капустным пирогами, бросается греть чай. Прибор с маринованными грибами уже на столе.
– Вот, Борис Гордеич, с пылу-жару, – подавая два куска от каждого пирога.
– Афдотья, а Вы хоть отдохнули нынче? Книжку в кресле почитали? – поинтересовался Борис, пристально разглядывая это юное пышнотелое очень светлых пастельных тонов создание.
– Время-то маловато было, Борис Гордеич, всё хлопоты заедают: и постирать успеть надобно и полы вымыть.
– А Вы хотели бы бросить всё это и начать учиться дальше? Ведь только читать и писать уметь – маловато немного, а? Не думаете?
– А нам что ученье? Простому-то люду? Что толку от него выйдет? Ну выучу науки, а дальше? Тем паче, вот, девушке? И замуж-то брать не захотят слишком учёную. Спужаются, что заучит.
– Но это же интересно, много знать. Иль я не прав? Недопонимаю что-то?
– Интересно-то оно интересно, но не стану же я учёной, не стану студентов в университете учить?
– Почему же нет? Если упорно учиться – всё можно. Вон, Михайло Ломоносов… Был бы я побогаче, отпустил бы я Вас, Дуня, учиться, оплатил бы всё. Надо, вот, денег раздобыть.
– Да что Вы, Борис Гордеич, право и впрямь во краску меня, бедную, вгоняете! За что мне честь таковая.
– Все имеют право на учёбу. Право это дано свыше. Но учиться должны достойные, кто хочет и любит науки! Вот в чём загвоздка.
– Да, делу – время, а потехе – час, Борис Гордеич, чай поспевает у меня, простите, – выбегает в кухню.
Глядя на её нежное округлое личико, серые потупленные глазки, ловкие проворные руки, Боря ловил себя на всё более странных мыслях: «А чем она хуже отпрыска древнего ртищевского рода? Почему она лишена возможности продолжить учёбу и должна прислуживать бездельнице, которая уже не желает ничего делать, кроме самолюбования, да чтения декадентских писак, либо генеалогии российского дворянства? Для этого ей нужно было образование? Одень Дуню получше, научи потоньше мысль выражать, ведь ничем не уступит, да только живее будет, без лености этой породистой». Борис с отвращением полистал свежий номер «Московских ведомостей» и начал собираться ко сну.
Ночью Настасье опять не спалось, всё одолевали невесёлые мысли. Борис мирно похрапывал – устал. Она подошла к окну и, вглядываясь в темноту разгара ночи, пыталась уловить слабый запах увядающей сирени в соседском саду. Своего сада при доходном доме быть не могло, а хотелось бы. Утром муж неожиданно заявил:
– Приснилось мне, что вот, едва к ранней обедне звонили, а проснулся я в остроге…
– Не мудрено. Доиграешься ещё со своей политикой. Тем всё и закончится.
