скачать книгу бесплатно
– Он презрел её, стал выше!
– Но, тем не менее, он не покончил с собой, а его последователи совершили этот необдуманный шаг. Инстинкты его оказались здоровее.
– Как, видимо и Ваши, сударь, – огрызается девица, – Но здоровостью своих инстинктов самца не кичатся в этих стенах, где дух поэзии царит!
– Уели, сударыня, снимаю шляпу, – не унимается Маковский, посмеиваясь.
– О как я сокрушаюсь, что не была рождена немного раньше, что не смогла прийти в его Чёрную комнату на Пантелеймоновской[140 - В духе своих любимых героев Гюисманса Добролюбов оборудовал и свою комнату – стены были оклеены чёрными обоями, потолок был выкрашен в серый цвет. Подобный способ организации быта оказался в высшей степени мифогенным, на что, конечно, рассчитывал и сам Добролюбов. Некоторое время он постоянно, не снимая, носил чёрные перчатки. Чёрный цвет манифестировал декадентскую эстетизацию смерти, что логически вытекало из добролюбовского индивидуализма и аморализма того периода (Кобринский А. Жил на свете рыцарь бедный).] и пасть к ногам величайшего символиста!
– Уверен, что в этом случае он бы не покинул наше общество! – блеск глаз из-под обоих моноклей двух молодых коллег.
– Что я тогда была неосмысленным ребёнком! – и с завыванием[141 - Стихи было тогда принято читать нараспев. Андрей Белый стал ярым сторонником только такой декламации. Читать иначе считалось уже пошлым. Подобное завывание прозвали «панихидой».] читает строки из Добролюбова:
«Воды ль струятся? Кипит ли вино?…
Отрок ли я? Или умер давно?»
О! Это великий человек, пьющий славу сатаны и проклинающий его и воспевающий похмелье! Он мечтал о художественной Фиваиде, ковчеге, в котором ему удалось бы укрыться далеко от вечного потопа человеческой глупости! Он спал днём и творил лишь ночью! Говорят, что Александр заказал себе ящик, наполненный большим числом бочонков с кранами и разными ликёрами. Под каждым краном стояла рюмка, в которую падала одна капля. Александр назвал этот ящик «своим вкусовым органом». Отведывая напитки, он проигрывал в мозгу внутренние симфонии, достигая языком ощущений, какие люди испытывают ухом от звуков музыки. Имелось полное соответствие вкуса конкретному инструменту. Так, крепкий терпкий ром, например, приравнивался к альту, английская горькая – к контрабасу и так далее.
– Милая Аглая, Вы немного спутали бредни Гюисманса с жизнью Добролюбова, – усмехнулся Маковский.
– Да полноте. Добролюбов уже совсем иначе пишет и вдыхает иные запахи и звуки. Отказ Добролюбова от творчества литератора ради крестьянской правды есть некоторая «строительная жертва» – искупление общих «грехов интеллигенции», – пытается остановить её бред Яков Шкловский, – Пусть не одному ему и не ему первому пришла мысль об ущербности творчества по сравнению с самоей жизнью. Сам Мережковский, стоящий у истоков символизма в России, признаётся, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем». Не зря отпустил он давно свою карею бороду. Но лишь Добролюбову удалось сделать такой шаг, преодолев условность творчества.
– Да только глаза у нашего Мережковского пустые, – вставляет Маковский.
– Этот великий человек ходит и по сей день по российским просторам в рубище и в этом он есть живой укор всем нам, его не понявшим! Не понят он! Да как мы можем после этого существовать? Жалко и жадно влачить существование? Мы можем лишь смертью нашей искупить вину нашу! Нам следует выпить опиума в память о Нём! Испить божественный напиток и в последний раз! – и не думает уняться Аглая, – Да он – новый Иисус нашего времени!
– Эк Вы хватили, дочь моя, – покачивает головой отец Виссарион, – Нет уже чувства меры у этого поколения.
– «Бродят, растут благовонья бесшумно.
Что-то проснулось опять неразумно,
Кто-то болезненно шепчет: «жалею» – сыплет цитатами своего кумира Аглая.
– Это прекрасные строки, помню их и люблю, – неожиданно поддерживает Аглаю Настасья Ртищева.
– Да брось, сестра, всё это пустое, – кривит надменные губы красиво очерченного рта Кирилл.
– Тем кто пол жизни марширует в ногу понять то не дано, – торжествует Аглая, смерив презрительным взглядом форму Николаевского училища, возможно при этом, даже неравнодушно глядя на красавчика-кавалериста. Но либерализм не позволяет такого, требует его оттолкнуть. Униформа претит столичному салону, Николаевская эпоха далеко позади.
– Но без гребня петух – каплун, – едко проходится по форме и Кока.
– «Горе! Цветы распустились… пьянею» – продолжает Аглая.
– Строки прекрасны в своей парадоксальности! – восклицает Настасья и немало оценивающих взоров молодых людей обращаются к ней, а нежная кожа личика племянницы хозяйки словно на глазах тускнеет. Даже Аглая возвращается на землю и оценивающе недовольно смотрит на незнакомую гостью.
– Проклятие! Не могу не согласиться с Вами! – с жестом отчаяния говорит Сергей Охотин.
– Да никто из нас и не достоин повторять его стихи! И имени его произносить! – продолжает пылкую речь Аглая, словно не замечая, что взгляды Врангеля, Маковского, Шкловского и самого Охотина уже приковала иная нимфа салона, а Ольга Сергеевна не была уже рада тому, что пригласила эту неоспоримую красавицу. Если к Аглае все уже притёрлись, то незнакомка поглотила всеобщее «самцовое» внимание. Рядом уже оказался и купеческого вида бородач и даже кудрявый вечно взъерошенный студент с цыганским взглядом:
– А поведайте нам о парадоксальности в поэзии, будьте добры…
Настасья не растерялась и бойко выдала параллели русских старших символистов с Бодлером, Верленом, Рембо, Метерлинком и Гюисмансом и даже упомянула, что Бодлер первоначально заимствовал свои задумки у Эдгара По.
– Браво, госпожа Ртищева! – раздаётся с разных сторон. Настасья уже предпочла представиться девичьей фамилией, что резануло ухо Сергея: «А не случилось ли что между ними? Да не моё это дело, даже если…»
– Нет, не достойны мы! Лишь Игорь Мёртвый, один из всех поэтов, понимает глубину Александра! – пыталась вновь привлечь на себя внимание молодёжи Аглая, но это оказалось делом не простым в присутствии такой соседки.
– А кто это ещё такой Мёртвый? – вяло спросил Маковский, удивляясь тому факту, что он не знал кого-либо из символистов.
– Да так, одно юное дарование, которое ещё не слишком и проявило себя. Никто даже не знает его без мрачноватого псевдонима. Недавно печатался в брюсовском «Скорпионе»[142 - Это московское издательство стало авторитетным центром символизма. Главный редактор его – Валерий Брюсов. В нём же готовили выпуски самого известного символистского периодического издания – «Весы». Среди сотрудников «Весов» были Андрей Белый, Константин Бальмонт, Фёдор Сологуб, Алексей Ремизов, Максимилиан Волошин, Александр Блок и прочие. Издавали и много переводов из литературы западного модернизма.], – чётко сработала безукоризненная память Врангеля.
– Не говорите так, если Вам не дано постичь глубин его! – начала вновь замогильным голосом зеленоокая бестия, норовя залезть на стул, чтобы прочитать очередные отрывки. В ходе как бы неудачной попытки взобраться на высокий стул, она показала очаровательную ножку в тёмном чулке, с трудом высвободив её из под узкой снизу юбки.
– Но право, госпожа Ртищева, – неожиданно официально обратился Сергей к Настасье, – не могу понять, чем же всех так заворожили личности подобные Гюисмансу, представляющие не более, чем истеричного субъекта, способного поддаться любому внушению, начавшего подражать Золя от и до, но вскоре полностью отрёкшегося от того же Золя, осудив реализм. При этом с самого начала он превосходит Золя в скабрезности. С былой лёгкостью он погружается в подражание демонистам, вроде Бодлера, оставаясь верным своей скабрезности. Но это считается теперь хорошим тоном – непременное чтение Гюисманса. Символисты делают Бодлера, болезненного, склонного к извращениям и даже некрофилии французишку, очередным факелом человечества сразу вслед за Ибсеном. Под влиянием Бодлера начинается прославление преступления как такового, а пороки утрируют всё более. Находятся последователи маркиза де Сада с Бодлером, которые уже воспевают извращённо-жестокие преступления. Франция заражает прочую Европу. Разве не так всё это?
– Вы лишены чувства и малейшего понимания возвышенной поэзии! – последовал резкий ответ Аглаи вместо Настасьи, к которой была обращена тирада.
– Я и не говорю, что одобряю Гюисманса и ему подобных, – отозвалась Настасья.
– О, Дмитрий Николаевич! Не верю своим глазам! Господа! Сам председатель Московской губернской земской управы Дмитрий Николаевич Шипов почтил нас своим присутствием! – раздаются оханья Ольги Сергеевны со стороны прихожей, прервавшей «праведный» гнев Аглаи.
– Да, вот с оказией в столице, – смущаясь, хоть и поставленным голосом, откликнулся Шипов.
– Может ещё почтить его вставанием? – брюзжит кто-то себе под нос рядом с Сергеем Охотиным.
В гостиную входит человек в летах с аккуратно подстриженной бородой и строгим взглядом сквозь стекло овальных очков. Он явно старается обратить на себя как можно меньше внимания и проскальзывает в «задние ряды», усевшись за роялем.
– Да и «Божий ли человек» этот Добролюбов, странствующий не созревший проповедник? Настораживающе-молниеносна метаморфоза из эстета-декадента в христианствующего бродягу-народника, – продолжает всё о том же человек с резким нервным голосом, светясь особо одухотворённой обрюзглостью лица своего.
– Уж не говорите, – многозначительно вставляет кудрявый расхристанный студент.
– Представители символистов, а особенно декаденты полагают, что лишь искусство помогает достичь идеалов, приобщиться к сфере человеческой души. Роль поэта они возводят к тому, что он творец новой жизни, пророк, который позволит создать нового человека. Миссию поэта символисты считают выше прочих. Они слишком о себе возомнили, господа. Отсюда и гордыня того, ушедшего в народ, возомнившего себя учителем. Но ведь это заблуждение, такие люди лишь в тупике и разрушают глубже устои России, – спокойно сказал, неожиданно подошедший к кучке молодёжи профессор Иркентьев.
– Вы знаете, Викентий Валерьянович, именно из подобных соображений, лет шесть-семь назад, мы решили поставить на место возомнившего о себе невесть что Добролюбова, – оживился Маковский, – Среда в нашем частном учебном заведении на Лиговской, взлелеянном неусыпными трудами Якова Гуревича, заметно отличалась от среды лицея, где преобладали барчуки из чиновного дворянства. Наш Яков Григорьевич гордился тем, что ему поручает детей «отборная интеллигенция», что за его гимназией утвердилась репутация «питомника полу-привилегированного типа» и дорожил связями в радикальных кругах, но всё-таки немного кичился и тем, что ему доверяли сыновей сам граф Шереметев и княгиня Юсупова. Несколькими годами позже туда же отдали и нашу любимицу Аглаю… Большое внимание уделялось урокам рисования, лепки и пения, но к наукам, особого рвения благодушно-либеральная педагогика школы не возбуждала. Маменькины сынки и «лодыри в усах», красующиеся на последних партах, буквально процветали. Зато мы усердно читали самые разные книги и экзаменовали нас без педантизма Процветали поверхностное всезнайство и самоупивание. Понятно, что нашими друзьями становились не реалисты, а гимназисты. Нас рассмешила и возмутила добролюбовская книжица с претенциозно-спинозовским заголовком. Тут же было решено проучить гениальничавшего автора «Naturanaturaus». Ходили слухи и об «уайльдизме» автора, о его франтовстве – яркие галстуки, чёрные лайковые перчатки и о нравственной распущенности его клики декадентов. Затеяли мы целое театральное представление с распределением ролей. Пригласить Добролюбова оказалось делом не сложным. Александр тотчас отозвался любезным письмом в стиле весьма странном: почти перед каждым существительным нелепо красовалось прилагательное «человеческий». По меньшей мере, недоумение вызывал и сам почерк – какой-то жирно-графический. Встреча состоялась. Под аккомпанемент «Лунной сонаты» с дымом курильниц все мы, в римско-халдейских хламидах, подходили к черепу и скандировали свои строфы. Слушатели сидели на полу – нельзя же допускать такой вульгарности, как стулья. Было похоже, что Добролюбов слушает очень внимательно. Порою он казался даже растроганным и благодарным. Была написана немаленькая поэму на тему происхождения человека: человекообразный пращур скитался по тропическим лесам «один с дубиною в руках» – реминисценция о Дарвине. В заключении пошла импровизация о людях-каторжниках судьбы, роющих землю в неведомой стране по велению неведомых духов. За лёгким угощением я представил нашему гостю присутствующих и впервые рассмотрел его весьма благообразный облик. Добролюбов уверил, что на него «повеяло светом от моих слов» и уехал. Всё было принято за чистую монету. Теперь я уже думаю, что в тот вечер каждому из нас стало хоть немного совестно, что мы так разыгрывали доверчивого человека. Мы решили тогда не делать нашу мистификацию достоянием общества. Но «благожелатели» вскоре разъяснили Александру нашу шалость. Вскоре от лица Александра некоторые из нас были приглашены к нему на «ответный вечер». Мы уклонились под разными поводами. Вскоре я получил письмецо Добролюбова о том, что он, встретив на «человеческих» улицах на Васильевском острове некоего Кузьмина, подошёл к нему и «человеческим» зонтиком приласкал его по «человеческой» физиономии. Поступок Александра был лишь одобрен в «передовых кругах», ибо смеяться над декадентами позволялось лишь пошлякам, военным (взгляд в сторону Кирилла с Аркашей), да монархистам всяким. Неспроста никогда Мережковский не простит Владимиру Соловьёву его пародии на декадентов.
– Вот именно, что «передовым Петербургом». Скоро в эти слова будет вкладываться один сарказм, Вам так не кажется? – вставил отец Виссарион.
– Для определённых кругов это уже так, – добавил Серёжа Охотин, окончательно отвернувшийся в тот миг от декадентов.
Аркадий скромно примостился в уголке и несколько натянуто перекидывался словами с долгоносым вечно нетрезвым студентом в толстостёклых оловянных очках. Юный кавалерист не читал пока ничего иного, кроме романов о мушкетерах, рыцарях и путешественниках и не понимал, о чём столь горячо спорят эти столичные эстеты. Кирилл понимал не многим больше, хотя больше лишь делал вид, что в курсе всех литературных новостей и увлечения символистами. Но юноша считал своим долгом находиться подле кузины. Когда же Аркадий услышал последнюю речь Маковского, он оживился и сразу же понял, что его рыцарская душа не иначе, как на стороне обиженного Добролюбова, который всей своей последующей жизнью показал соответствие своей фамилии. Слова же «военным, да и монархистам всяким» очень резанули слух ученика Николаевского училища. Похоже, что и Кирилл не одобрил их. Хотя они с Ртищевым недолюбливали друг друга, понятия о чести и Отчизне у обоих были очень даже близкими.
– Осознание греха своего и всего светского общества подвинули Добролюбова на такой шаг, – молвил Виссарион, – Это и достойно.
– И Достоевский всю жизнь терзался на грани святости и бесовщины. Может быть, это больше всего и притягивает к нему. Разве не так? – прищурился Маковский на священника.
– Фёдор Михайлович – литератор глубоко православный и сектантства себе не позволял, – тихо, но уверенно ответил Виссарион.
– Насчёт связи бесовщины и Достоевского, на мой взгляд, Вы, молодой человек, заблуждаетесь, – спокойно добавил Шипов.
– Думаю, что вера Толстого не менее подлинна от того, что он кощунственное Евангелие написал. Не менее выстрадано им право ссылаться на Христа. Так, почему мы в этом отказываем Добролюбову? – спросил Сергей Маковский.
– Лев Толстой и грешил на своём веку меньше. Не отуманивал опием мозг свой, не призывал окружающих ко греху самоубийства подобно Добролюбову. Но заблуждение его в своей гордыне и искажение христианства на старости лет – грех даже больший. Здорова и чиста плоть Толстого, но болен дух его, а чахлый эпилептик Достоевский, напротив, здоров духовно. А Добролюбов, если он свою секту создаёт – не меньший грешник согласно официальному мнению церкви. Но ведь везде человека надобно зреть, душу его, – мучительно улыбнулся Виссарион.
– Евангельская правда о спасении человека любовью, которая способна приобщить смертную личность к бессмертию всего человечества. В этом сущность толстовщины: иного и не мыслил Христос по Толстому. Доводивший свою мысль до конца, Толстой узрел в официальной Церкви препятствие на пути к таковой истине, – монокль слетает с лица Маковского от напряжения, – Добролюбов же, по-моему, отступив от церковного культа, стал мистиком, утверждающим чудо всемирного преображения. А теперь ещё и чета Мережковских потрясает основы церковности, не один Лев Николаевич. Сам Победоносцев заволновался: опасается новой русской реформации.
– Но и это простит ему Господь. Главное – его искания, страстное желание помочь своему народу, – откликнулся Виссарион.
– Причём, Добролюбов из зажиточной семьи действительного статского советника и дворянина. А стало быть, было что ему бросать в мире, от чего отрекаться. Тем достойнее уход его в странники, – вставил Кока.
– Не думаю, что уместно сравнивать Вашего Добролюбова с великим Толстым, – тихо промолвил Дмитрий Шипов.
– Тогда Церковь должна прощать и всех революционеров, отец Виссарион. Террористов прощать. Разве не так?
– Не следует сопоставлять убивцев с ищущими Бога. Церковь и их простить может, да только каяться им подлежит много дольше. И Господь простит каждого искренне раскаявшегося.
– А вы знаете, господа, что мне повезло собственными глазами, как Сергею Константиновичу самого Александра Михайловича, видеть сестру его – Марию Михайловну. Красоты неземной женщина, скажу вам! – заговорил, сверкая чёрным оком неумытый нечёсаный студент.
– Да что Вы говорите! Расскажите нам о ней поподробнее, – оживился купеческого вида бородач, – слышал, что в их семье было три брата и четыре сестры, а Маша, что на год моложе Саши, славится красотой внешней и внутренней.
– Сам Мережковский ценит Александра, сравнивал его на одном из «Религиозно-философских собраний» с Франциском Ассизским, а когда он вдруг, обернувшись, случайно взглянул на стоявшую около Машу Добролюбову, то воскликнул: «Мадонна!» – вставил Врангель.
– Да, нам важна прежде всего красота внешняя, увы, но внутренняя красота превыше, она определяет личность! Так вот, Мария Добролюбова – тот случай, когда человек полностью гармоничен, и трудно сказать, что в ней совершеннее, – продолжил студент с разгоревшимся взглядом, – она ушла в революцию, господа! Она выше нас на голову! Она в числе тех, кто создаёт новое общество и светлое будущее, господа! Это мадонна с полотен Мурильо!
– Ещё один истерик, – буркнул в углу, за спиной Аркадия, человек с черепаховым пенсне.
– Да, это – существо необыкновенной душевной избранности. «Делать добро» – её призвание. Окончив Смольный институт с шифром, она тотчас устремилась «на голод» в Приволжские губернии, – проговорил Маковский задумчиво.
– А кончают такие с «музыкой на ноги»[143 - То есть – с кандалами на ногах, или кОтами.], господа! А суд у нас – шемякин суд. Такова наша проклятая жизнь, господа!– воскликнул с патетической нотой тот же студент.
– Что же в этом такого хорошего? Я имею в виду, что революционные пророки сманивают сладкими посулами светлого будущего чистую молодёжь и посылают её на заклание? – внезапно спросил его Яков Шкловский.
– Да Вы, видимо, мало разбираетесь в политике, любезный, – свысока произнёс лохматый нечёсаный студент.
– Я бы не стал позволять себе судить столь резко, – встрепенулся Яша, тряхнув головою.
– Так, наш уважаемый Яков против свержения существующего режима, представьте себе, – с ехидцей бросил Родичев, подошедший к этому времени, – а нынешнюю молодёжь он считает заражённой стремлением к хаосу.
– Впервые встретил мудро мыслящего студента в этом городе, – вставил Виссарион.
– А Черта Оседлости его, стало быть, никак не задевает? – громко развил мысль нечёсаный студент, – Или он не имеет отношения к Избранному народу?
– Как сказал отцу Виссариону некий мудрый раввин, нагнетание революционных страстей сулит для нашего еврейства новые погромы и прочие беды, – отозвался Яша.
– Вы знаете, любезный, я лишь наполовину еврей, по матушке, – продолжил громко всклокоченный студент, – но, мне кажется, понимаю всё, что творится получше Вас с Вашими чистыми израилевыми коленами. Да революция нам нужна как воздух! Если русским просто как воздух, то евреям – словно глоток воздуха для астматика!
– Вы взяли с самого начала нелюбезный тон в мой адрес, и я попросил бы его сменить, – спокойно сказал Яша, – Вы бы для начала хоть представились. Я Вас вижу впервые.
– Как и я Вас, почитатель ОТЦА Виссариона, батюшкист. А зовут меня Илья Жирнов. Уж не верный ли Вы сын православной церкви?
– А хоть бы и так, мой новый знакомец.
– Не думаю, что в столичных салонах прошлого смели появляться все эти жиды и выкресты, – брезгливо шепнул в ухо Аркадию Кирилл, – Было намного чище и степеннее.
– В таком случае Вы не достойны носить звание студента вовсе.
– Ха! Именно подобную головомойку от коллег-студентов я Вам и предрекал в прошлый раз, Яша. Посмеёмся мы, похоже, нынче! – потирал руки хихикающий Родичев.
– Можете потешаться сколько Вам будет угодно, Фёдор Измайлович. Меня этим не проймёте, – начинал нервничать Яков, – Как и Вы, Жирнов. Мне Вы глубоко не интересны с Вашими давно известными и банальными речами, Жирнов.
– Если Вы в самом деле полагаете, что России не нужны радикальные преобразования, то Вы, простите… просто мальчишка и… глупец…
– Попросил бы выбирать выражения. Вызывать на дуэль не в моих правилах, но если Вы продолжите в том же духе…
– Да мне просто противно находиться рядом с Вами, не то, что разговаривать. Тысячник[144 - Тысячник – 1 глупый еврей после 999 умных.], да и только! – Илья запустил пятерню в густые кудри, осыпав близ стоящих тонкой струйкой перхоти.
– Вы ответите за оскорбление! – не на шутку взбеленился Шкловский, никогда не державший в руках оружия, – Кто согласен стать моим секундантом, господа?
– К Вашим услугам! – ответили почти в один голос Аркадий с Кириллом, сочувствующие Якову.
– Прекратите сейчас же! – воскликнула Третнёва, – Здесь не офицерское собрание! Дуэли строго наказуемы[145 - Дуэли были наказуемы в России в определённые периоды времени, в то время как в 1894 году военным министром Ванновским были изданы правила об офицерских дуэлях в целях укрепления корпоративного духа в армии. Тогда дуэли были сделаны для офицеров в известных случаях обязательными, и после этого трудно было остановить их новыми запретами. Только с августа 1914 дуэли запретили.] и я не позволю продолжать эти выяснения в моём доме!
– Не знаю такого закона о наказании, – мрачно промолвил Кирилл.
Но, казалось, что разумные доводы уже не доходят до взбеленившихся студентов.
– В самом деле, господа студенты, – примиряюще с высоты своих лет заговорил опоздавший нынче господин Муромцев, – это уже не достойно, поскольку сама хозяйка попросила вас.
– Из уважения к Вам, Ольга Сергеевна, и к Вам, Сергей Андреевич, я прекращаю всякие дальнейшие выяснения, – резко заключил Яков.
– Да я и знать не желаю этого цариста и мракобеса, – мотнул в сторону кудлатой головой длинный нескладный Илья, – Свинья не родит бобра, а сова не высиживает орла.
– А Вы бы выбирали выражения в присутствии николаевских кавалеристов, молодой человек, – холодно отчеканил каждое слово Кирилл Ртищев, – Тут Вам не бердичевский базар и Имя государево в таком ключе упоминать Вам не позволю.
Взгляд полный неподдельной ненависти, не как в случае только что замолкшей ссоры – просто возмущения, либо вызова стал ответом Жирнова. Ледяной взгляд Кирилла лишь скользнул поверх неуклюжей сутуловатой фигуры, обдав её выражением полнейшего презрения.
– А вот тут Вы, будущий офицер, показываете свою политическую отсталость, позвольте заметить, – с отеческим осуждением заметил Муромцев.
– Наверное, и Вы готовы назвать меня мракобесом, сударь? – холодный взгляд Ртищева уже буравит переносицу рыхловатого седого бородача.
– Юности свойствен максимализм. Оно и простительно. Оставим это и перейдём к более продуктивным и приятным беседам, – заключил Сергей Андреевич.
– Давно бы так, господа, – обрадовалась Ольга.
Сидевший рядом с насмешливой улыбкой Василий Маклаков, поигрывал бокалом вина и ухмылялся происходящему:
– Право, впервые в этих стенах я слышу про дуэль! Не успокоилась ещё кровушка наша, не всё для России потеряно.
