скачать книгу бесплатно
– Если Вам так хочется, можно, – ответил Глеб без желания в голосе.
Господин Безродный долго рылся в шкафчике и вдруг разразился проклятиями:
– Вот ведь собачьи дети – желторожие, нехрить дикая!
– Что случилось?
– Последнюю бутыль сули[106 - Су-ли, по-русски- сУля, местная водка, а маньчжурская – ходжю или ханки, в русском произношении ставшая ханшин.] стянули! Какое коварство!
– Действительно нехорошо…
– А ваши казачки, случайно не прихватили ящик-другой? Они-то знают, что у нас здесь потребность имеется.
– Понятия не имею…
– Эх, господин Охотин, господин Охотин, знали бы Вы какого жить здесь, с комарами летом, в морозы без печей зимою. Поживёте собачьей жизнью – сами захотите изнутри согреться.
– Хорошо, я спрошу у казаков…
– А я потребую от вновь прибывших работяг! Соображать должны, куда едут. Выносливы тутошние манзы-артельщики, на миске риса с чумизой долго пашут. Но и совсем без вина рисового, аль зернового тоже не могут…
– М-м-м…
– Так вот и живём. А нравы тут суровые. Всегда под рукой револьвер держу. Слишком много вина здесь тоже нельзя – озвереют. Но и совсем лишить – всё одно – озвереют и сами себя перебьют. Сами подумайте, кто сюда поедет? Платят им гроши. Вот были тут подполковник Мадритов с Линчи, так работа кипела, а теперь рабочие разбегаются, лодок снизу по Ялу не хватает, а наниматься никто не хочет. Соседние концессионеры платят, по-видимому, лучше. У них и выработка леса больше. А Балашев, будь ему неладно, Линчи и других спугнул, так в страхе теперь живём, ночью не спиться, думается, вот-вот краснобородые нагрянут. Так и живём. Остались одни бобыли да вахлаки[107 - Бобыли – безземельные крестьяне. Вахлаки – опустившиеся крестьяне-бездельники.], не важно – русские ли, манзы ли – один чёрт – бездельники.
Глеб попытался перевести разговор вновь на убийство и хоть что-то выудить из этого потерянного и уставшего от страха человека. Но всё оказалось напрасным. «И зачем было сюда ехать за тридевять земель, когда этого следовало ожидать? Можно подумать, что они тут кроки приготовили и отпечатки пальцев поснимали. Не говоря о том, что среди всех этих забитых работяг не найдётся ни одного, кто мог бы столь грамотно, как тот убийца, что-либо написать по-русски, не говоря о латыни… Одна теперь надежда, остаётся – в Соболиную Падь проникнуть и разнюхать с чего бы это там деньгу с косточкой стали рисовать». Тем не менее, Глеб немало дней настойчиво разговаривал с каждым из десятков свидетелей того события, со всеми, кто в тот день находился в самом посёлке, кто мог что-то слышать и видеть, а также с теми, что присутствовал при обнаружении тела бывшего управляющего. Было не просто, особенно с манзами с косами в синих кофтах с короткими штанами и голубыми халатами, или с корейцами в грязно-белом с пучком волос на макушке, прикреплённых цветной булавкой. Застенчивые каули, как звали русские корейцев, не расстающиеся со своими трубками с чубуками, казалось, пытались искренне помочь и в их апатичном взгляде проскальзывал живой огонёк. В произношении китайцев и корейцев русский мало отличался от их собственного языка. И Глеб не замечал, когда опрашиваемый, вдруг, переходил на русский. Казаки-то уже привыкли и понимали, но новичку было такое не под силу, и он просил своих казаков «переводить» туземных свидетелей. «Араса (то есть – русский) никаво-ницево не боицца, засисает кореес от хунхуз! Кореес помогат!»– твердили добродушные корейцы. Никто в те дни не встречал незнакомого городского блондина. Даже если предположить, что тот сменил масть, в любом случае, чужаки в Николаевском перед убийством не появлялись и всё сводилось к тому, что это хунхузы Линчи пожелали запугать лесорубов, отомстить Балашеву. Сам господин Персик едва ли появлялся в этой глуши и вывод напрашивался один: за ним стоит целая банда.
Охотин ещё не ведал, что в те дни в дворцовой канцелярии распечатали подозрительно толстое письмо на адрес Государя Императора и обнаружили в нём свежую персиковую косточку. Письмо было не совсем анонимное, отправитель подписался как-то странно – «Джагернаут». Сам царь письмо в руках и не держал и, наверное, не услышал о нём, но до Департамента полиции эти сведения дошли. Такое же письмо получил министр финансов Сергей Витте, после того, как незадолго до осени к нему приходила странная личность с бредовыми коммерческими предложениями. Он преподнёс министру готовую Всеподданейшую программу развития экспансии на Дальнем Востоке, вроде безобразовской, но при этом, требовал от казны совершенно чудовищные суммы. В ту же осень в Санкт-Петербурское сыскное отделение явился некий малоприметный тип, который обратился в приёмную с каким-то неудобоваримым вопросом, а когда он внезапно исчез, на месте его оказалась маленькая лёгенькая пушечка, которая тут же выпалила со страшным грохотом прямо в глаз полицейскому, только что беседовавшему с посетителем. В вытекшем глазу доставленного в больницу с сотрясением мозга, обнаружили косточку персика, завёрнутую в фольгу.
Сразу после прибытия новой артели, от многих опрашиваемых смердело горько-пахучей хмельной сулей. Сивухой разило на другое утро и от Фирса Филатовича. Казаки меру знали, как впрочем, и большинство рабочих, особенно вновь прибывших, сильно напуганных хунхузами. Им хотелось элементарно выжить и вернуться назад с заработком в кармане. После первого бражного вечера в честь прибытия, работа наладилась, лесовали[108 - Валили лес, заготавливали себе дрова, строительные материалы.] немало. Через пару дней, встретив на единственной улице посёлка Смоленку, Глеб услышал от него, что все трое казаков собираются назад, поскольку до того, как ляжет глубокий снег ожидается набор ещё одной артели.
– Протас Потапович, мне бы с вами тремя поговорить надо, – сказал ему Охотин.
– Так же, пойдёмте со мной до казаков, знамо хдэ оне сидять.
Олсуфьев был поглощён чисткой винтовок всех троих, а с Кунаковсков тачал голенища сапог.
– Господа казаки, – начал Глеб, – у меня к вам большая просьба выходит. Слышал, что вы собираетесь в Харбин, а мне по службе надо бы скорее в ту самую Соболиную Падь попасть. Не проводите ли туда по дороге?
– Так оно не больно-то по дороге, Глеб Гордеич, – промычал в ус уралец, – вёрст под сто лишку хватить придётся. Успеем ли до морозов, как думаете, Автоном Антипыч?
– Тропу-то там помню, разок водил на ту Падь отряд генерала Ринекампова. От фанзы прокажённых[109 - Проказа в Корее не считается заразной, что ближе к истине нежели преувеличенный пред ней страх на Ближнем Востоке и в Европе. Прокажённые в Корее жили в отдельных деревнях, но не на отшибе, а среди прочих посёлков.] ещё вёрст с деШяток будет.
До Глеба не сразу дошло, что таёжник был проводником отряда Ренненкампфа для захвата Цзяпигоу.
– А Вы знаете, што там одни бандиты и власти никакой нет? – спросил невнятно в бороду уралец, – Это Антипычу, с его мордой, там ничего не Шделают, а Вам-то худо придётся…
– Служба, Ануфрий Онисимович, она не спрашивает. Вас тоже никто не спрашивал, когда подавлять боксёров посылал.
– Пойдём тогда, Антипыч, человека проводим. Не его «маузер», так может не сидели б и мы здесь, – пробурчал Олсуфьев.
– Вестимо проводим, – отозвался Автоном, – Вы как, Потапыч?
– Я ж как всэ, – обезаруживающая широкая улыбка на мясистой красной физиономии Смоленки.
– Когда выходим, други мои? – улыбнулся Глеб.
– С рассветом и выйдем, – порешил урядник, не прекращая смазку, – Вот имеется мазь ружейная и для «маузеры» сгодится.
Глеб попрощался с Безродным, который долго пытался отговорить его от столь безрассудного шага и даже навязал ему мальчишку-ходю[110 - Ходями называли в тех краях «застенных китайцев», то есть «настоящих», с юга, а не манзов-маньчжурцев. В отличие от китайцев, корейцев русские называли каули.] в качестве толмача.
– Ходю-то не порешат там, а Вас – сразу же. Отпетые в той пади собрались. Не старатели они – хунхузы одни!
Мальчик лет двенадцати с косицей в замызганном синем халате сложил на груди руки и поклонился новому господину. Он был поглощён нанизыванием медных монет-кешей с дырочкой на верёвку. Глеб уже знал, что монетка такая не стоит ничего, а груз велик. Связки с ними корейцы носят на поясах.
– Как тебя зовут, мальчик, – спросил Охотин.
– Чжан, капитана, – скороговоркой выпалил мальчик.
– Иван, стало быть, и всё, – вставил Фирс.
– А меня – Глеб Гордеевич, – улыбнулся Охотин и протянул мальчику руку.
– Халасо, Калеп Котеес, халасо, – просиял Чжан.
– Выдал я парнишке монет туземных, пригодится в Пади той, – добавил управляющий, – а ходит мальчишка, что матёрый таёжник – по шестьдесят маньчжурских ли[111 - В одной версте, что составляет примерно километр, два маньчжурских ли.] в день может, верно, Ваня? Он даже и в травах уже толк знает. Ведомо ли Вам, Глеб Гордеевич некое луковичное рябчик камчатский? От Охотского моря до Аляки и до Кореи лучок этот от цынги зимой спасает, да и летом подкрепляет. Ванька мне его задаром в запас собирает. Говорит, что надобно его в ночи откапывать, под уханье сов. И чтоб на небе звёзды были. Можете с собой лучку прихватить. Так-то.
Казаки взяли с собой ещё знакомого корейца-таёжника, который не раз бывал в тех краях и вместе быстро находили тропу. Запах хвои, нагретой солнцем и горные дали под иссера-синим небом, переходящим в палевый закат, туманили воображение своими красотами.
– Кореец, как и манза, ещё почитает власть от Бога. Хоть и беден каули, да честен. Ни было разу ещё, чтоб меня один обманул, – рассказывал Кунаковсков Глебу по дороге, – Ходя – иное дело. Вы поосторожнее, с мальчуганом. Нынче он всё улыбается, а в Падь придёт и нож Вам в спину. А бабы у корейцев статные, да полуголые так и ходють. Грудь у них наощупь крепкая и ничем не прикрывают её. Но так каждому пощупать не дадуть. В Пади, наверное, увидите сами. Правда, пора холодная. Там они с жёнами, старатели енти. Что мне не нравится в каули – кутят оне хавають. Зарежут живодёры щеночка, да сожрут! Курей да яичек словно им не хватает. Рыбы в реках полно, нет потреба у них в собачатине. В Соболинке у них там, наоборот, проса не хватает. На отшибе она. Мясо да рыбу хавають, да голубицей заедают. Благо полна тайга ягодой. Рыба в воде, а ягода в траве. Да ещё и боятся всех, со времён как Фока-генерал побил их. Атамана уже нет у них сильного.
– Мельчают хунхузы, Автоном Антипыч?
– Там мельчают, Глеб Гордеич, совсем измельчали.
– Но каули, всё равно, хорошие. Добрее манзов они. Был такой случай, годков эдак, с пяток назад, что подслеповатый русский солдат из Стражи, на корейской границе принял корейцев в белом издали за лебедей и подстрелил мальчика. Шуму много было! Наказали малого и офицера при нём. За Амуром корейцам живётся легче, чем в Маньчжурии, а может и в самой Корее. За утайку добытого корейцем в Маньчжурии женьшеня смерть! У корейца прав в Маньчжурии нет. Их права за Амуром защитил наш Государь покойный, да хранит Господь Его. С той поры весь север Кореи стремится под подданство расейское. Местные каули живут заработками в России. Чёрная оспа досаждает каули в этих краях. Иной раз целые деревни вымирают. Семнадцать дней держат каули своих покойников в фанзе, такой обряд у них.
8. Родичев, Муромцев и Маклаков в гостях у Третнёвой
«Пойман в тенетах пустой, бесцельной жизни…»
Л. Толстой
«Как ты велик, человек, в атеизме и в материализме, и в свободе самочинной, ничему не покоряющейся нравственности! Но посреди всего этого странного величия человек этот оказался подавлен грустью. Он утратил Бога, но сохранил потребность религии».
К. Победоносцев
Поправив мантилью движением плеча и устремив несколько томный взгляд на блестевший в полумраке салона монокль Николая Врангеля, госпожа Третнёва продолжила:
– Похоже, Вы нынче полны благодушия, Кока. Чем же это вызвано?
– Люди меняются, очаровательная Ольга Сергеевна, – с печальной задумчивостью ответил светский насмешник.
....За день до этого он имел очередную неприятную встречу со старшим братом Петром, славным офицером, и получил от него нагоняй за распущенность, а прежде всего за «безумные публичные заявления, порочащие честь семьи». Всё чаще в те годы в Петербурге стали попадаться томные студенты – поклонники Уальда с подкрашенными губами и цветочком в петлице[112 - Николай Врангель публично заявил о «своих экспериментах в области мужеложства», что скорее было данью зародившейся было моде, нежели истине. В ряде европейских столиц в самом начале века в богемных кругах иметь нетрадиционную половую ориентацию становилось шокирующе-престижно, как порою и заявлять об этом, не имея к тому предрасположенности. Потом наступил перерыв до 1960-х годов, когда подобные ценности начали постепенно смещаться вплоть до обратной пропорции.]. А Коке непременно хотелось выделяться в толпе, словно своих талантов не хватало.
– Может быть, Вы не в духе от того, что находитесь в данный момент здесь, а не в гостях у госпожи Гиппиус? – нещадно уколола Ольга.
– Полноте, наша божественная Ольга Сергеевна!
– Простите, а в каком направлении сейчас работает Зинаида Николаевна? Не отказалась ли она от декадентства? – нерешительно вставил Сергей Охотин, прибывший сюда по рекомендательству Глеба в надежде больше узнать о столичных поэтах. Своим советом Глеб лишь хотел вызвать решительную неприязнь брата к столичным болтунам.
– Как может от него отказаться особа, явившаяся на заседание Религиозно-философского собрания, в «скромном» чёрном платье, которое расходилось при малейшем движении, в складках которого появлялась бледно-розовая ткань, – усмехнулся Кока, – После такого её и прозвали Белой дьяволицей. Сама себя она зовёт Мисс Тификация…
В углу грузный господин в черепаховом пенсне тихо обратился к художественному критику Маковскому:
– И к чему это приглашать опять таких провинциалов, задающих дурацкие вопросы? Один уже оказался полицейским! Подумать только! Блюститель закона в столичном салоне!
– Да Вы бы так не возмущались. Эти ребята политически девственны, на мой взгляд. Но приглашённый в последний раз святой отец, вот кто ретроград, сочувствующий самому Победоносцеву, – усмехнулся Маковский, поправляя зачёсанные назад густые волосы, – Мне Кока поведал, что он тут за Иоанна Кронштадского и проч и проч вещал. А эти московские поэты тоже не лыком шиты. У них там и ещё какие-то аргонавты[113 - Кружок московских деятелей искусств (Андрей Белый, Эллис, Владимиров, Петровский, Кобылинский, Челищев, Малафеев), отталкивающих по-своему старый быт, в том числе, эксцентрично и своеобразно мечтающих о новых формах символизма и всего искусства, о будущем крестьянской общины и прочем.] утверждаются.
– Как аргонавты в старину покинули мы дом. Идём трум-туру-туру-рум за золотым руном, – подурачился в ответ толстяк, надувая и без того толстые губы и выпучивая глаза.
– Господа! – с резкою звонкостью прозвучал голос зеленоокой серны, к которой был так неравнодушен Кока, разрывающийся между очаровательной хозяйкой и этой взбалмошной девицей, – господа, нас может спасти лишь Шопен!
– Губят оне нас, сочинители музыки, а не спасают. Ещё Толстой подметил, – ворчливо проговорил не совсем трезвый очень юный заморенный студент с длинным печальным носом, – Они помимо воли нашей переносят нас в своё душевное состояние – стра-ашно!
Лёгким движением тонкой руки рыжая дева откинула дымчатую шаль и с неповторимой грацией своей лёгкой фигуры прошла к роялю и ударила по клавишам. Ещё была тёплая пора, и она была декольте. Взгляд Охотина Третьего не сходил с её лица с той минуты, как некогда и его брата. Исполняя ноктюрн, она вложила в него всю скорбь своей юной потерянной души. Гости с чувством аплодировали.
– Браво, браво, наша дорогая юная Аглая! – заглушая всех звучит голос Маковского с патетически-глумливой интонацией, – Так всё же Шопен нас спасёт, или госпожа а-эс Гончарова[114 - Анна Сергеевна Гончарова – потомок жены Пушкина. Окончила Сарбонну, теософски трактовала индуизм и буддизм, поклонница Ледбитера, Анни Вуд Безант (1847-1933) и прочих оккультистов. Безант усыновила будущего известного оратора и проповедника Кришнамрути. Родному отцу Кришнамурти она не вернула, выиграв тяжбу.] с теософией?
– Вы глумитесь над великим, – возмущается Аглая, мой недолгий спиритический опыт показывает их правоту…
– Индия под знаменем теософского модернизма! Логика смеси буддизма с брахманизмом господ Дейссена и Щербатского[115 - Пауль Дейссен автор «Всеобщей истории философии» и «Системы Веданты», а Щербатской – автор «Теории познания и логики по учению позднейших буддистов». Читаемы и популяризируемы в России.]…
– Восток ещё покорит умы тех, кто достоин постичь его! – огрызается рыжая, сверкая гневом огромных зелёных глаз, и – небрежно, – Вы бы прочли, для начала, Радду-Бай[116 - Радда-Бай – псевдоним Елены Ган (Блаватской), основательницы теософии, под которым она была поначалу известна в России 1880-х.], сударь. Двоюродную сестру самого Витте.
Раздался шум дверей и в гостиную вошёл угловатый сутулый тощий чернявый молодой человек в поношенном студенческом сюртучке, напоминающий своим взъерошенным обликом студента-неудачника.
– А вот и наш Яша! Проходите, не стесняйтесь этих старых насмешников, они не так страшны, как желали бы себя показать, – заговорила Ольга Сергеевна, – Яков Шкловский, студент Петербургского университета и очень разносторонне образованный человек. Яша впервые у нас в гостях и прошу некоторых не слишком злобствовать, – покосившись на Коку, добавила она.
Родичев первым поднял из кресла свою не по годам лёгкую фигуру и, протянув растерявшемуся студенту руку, представился. Не все последовали его примеру вежливости, некоторые подчёркнуто пренебрежительно, пуще прежнего, развалились в своих креслах. Исключения не составил и толстяк в пенсне, растёкшийся в огромном кресле с трепещущей мешковатостью. Он спросил небрежно:
– Вы, по-видимому, социалист, господин студент? Не иначе, как представитель новой партии?
– Сударь, если человек студент и, при этом еврей, то это не всегда означает, что он непременно крайне левый, – неуверенно, но расправив плечи, ответил Яков, метнув из-под толстых очков пронзительный взгляд.
– Да никто так и не думает, полноте, Яша, не ершитесь. Тут все свои. А некоторые лишь разыгрывают из себя старых противных кон-сер-ва-то-ров, – улыбнулась Ольга.
– В таком случае Вы, должно быть, теософ, на хулой конец – поэт? – вяло поинтересовалось черепаховое пенсне.
– Прекрасно, тогда вопрос ребром, господин Шкловский, – начал Кока, – как Вы относитесь к тому, что эсеры «приговорили к казни» министра внутренних дел Дмитрия Сипягина?
– Вы надеетесь услышать мой восторг в адрес мужественного юного эсера Балмашева? – голос и манеры студента становились всё увереннее и спокойнее, – Вынужден вас всех разочаровать, господа.
– Так это же даже интересно! Вы беспощадно рушите шаблоны, сударь, что непременно радует таких как я, – засмеялся Врангель.
– Очень польщён. При этом, не хочу показаться излишне верноподданным и замечу, что курлядский, а затем и московский губернатор-консерватор, проводивший карательные меры против рабочего, крестьянского и студенческого движений, осуществлявший русификаторскую политику на национальных окраинах, никак не может быть симпатичным еврею. Но я люблю свою Родину, мне здесь хорошо и я никогда не поддержу стремление к хаосу, болезненно завладевшему умами молодёжи.
– Браво! Мы слышим речи не мальчика, но мужа! – утрированным басом пророкотал владелец черепахового пенсне, вскочившей с кресла и вновь наполнившей его своим растекающимся объёмом.
«Странно всё устроено в этой проклятой политике. Отец всегда говорит, что Россия могла бы жить с еврейством в мире, если бы не англо-саксы, которые, как всегда, умудряются успешно сеять вражду между народами. С евреями в России им это легко и просто – почва готова: недовольство Чертой Оседлости. Пусть эта «черта» хоть с Францию размером. Но понять их тоже можно. Подобная «черта» унижает. Нужна ли она? Правительницы восемнадцатого столетия были уверены в том, что просто необходима… Наверное, пора её упразднить и попытаться жить в мире. Но одна ли Черта является камнем преткновения?» – силился понять этот сложный мир поэт и мечтатель Охотин Третий.
Последним прибыл отец Виссарион, рассыпаясь в извинениях за опоздание. Сегодня голос его был тише обычного, и больше покоя светилось в его глубоко посаженных глазах.
– Соблаговолите почтить нас своим присутствием, Ваше Преподобие, – растёкся в необъятной улыбке человек в черепаховом пенсне.
Священник слышал последние речи и вставил своё слово, обратившись к Якову:
– Могу ли я поинтересоваться, а Вы – православный, молодой человек?
– Да, отче.
– Не так давно услышал я от одного раввина, что они просто в страхе за свою молодёжь, оголтело кидающуюся в нигилисты и революционеры. Мудрый старик понимает, что для еврейства всё это чревато лишь погромами, что никому от этого лучше не станет[117 - В отравленной революционерами политической атмосфере 1903 года кишиневский погром, например, был использован врагами царской власти как сильнейшее средство политической борьбы. Бездействие и растерянность местных властей были ловко истолкованы как пособничество. Возникла дутая версия, что погром был сознательно допущен и даже организован министром внутренних дел. В иностранную печать было пущено якобы «перехваченное» письмо Плеве к бессарабскому губернатору, предупреждавшее о готовящемся погроме и указывавшее на нежелательность применения оружия против толпы. И хотя в русской печати было тут же заявлено о подлоге, а корреспондент «Times» Брахам, передавший клевету за границу, был выслан из России, этот «навет» на царизм пустил глубокие корни. Клевета усилила приток денег в кассы революционеров, в особенности «Бунда», под предлогом организации защиты от погромов.]. А Вы как на это смотрите, молодой человек?
– Мне кажется, что раввин глубоко прав.
– Скоро прочие студенты начнут Вас лупить за такие речи. Не вписываетесь в общую картину, – усмехнулся Родичев, бегая выпуклыми насмешливыми глазами со священника на студента и назад.
«Отец бы сказал, что и студенты мельчают» – посмеялся про себя Охотин. За столом рядом с ним оказалась молодая, пышущая здоровьем, светло русая барышня с красивым шифром[118 - Шифр- красивый бант на плече за образцовое окончание института благородных девиц.] на пухлом плече, которая тоже не совсем «вписывалась в картину» ужина в подобном салоне. Экзальтированная Аглая была куда уместнее. Соседка Сергея вела себя очень скромно и, казалось, боялась вымолвить и слово. Серёжа напрягся, чтобы спросить, что налить и положить ей и услышал неуверенный тихий ответ, что ей безразлично, на его усмотрение. Спустя некоторое время, Охотин заметил, что в их углу зависла затянувшаяся пауза молчания, поскольку и его сосед по другую руку, Яша, словно воды в рот набрал. Естественным для всех новичков и скромников было забиться в дальний угол и они воспользовались представившейся возможностью. Серёжа подумал, что ему бы, возможно, больше хотелось любоваться шальными блуждающими очами Аглаи, которая стала для него неким утрированным отражением недоступной красавицы жены брата, но он был не уверен, а как бы он себя повёл, окажись он её соседом? Ведь и от соседства с миловидной, но не яркой соседкой из института благородных девиц он оказался в полной нерешительности. Он право терялся и не знал как себя вести, что сказать, но молчание становилось уже и вовсе неприличным, и Охотин выдавил из себя:
– А Вы знаете, что Вам очень к лицу Ваш шифр…
– Гм, в самом деле? Вы так думаете?
– Даже уверен… А Вы знаете, что Шопенгауэр начинает раздражать меня в последнее время? – решился на шокирующее заявление Охотин.
– А меня нет, – несколько неуверенным тоном ответила соседка.
– Скорее уж Ибсен, по нашим-то временам, раздражает, – вмешался Шкловский.
– Ну уж позвольте никак не согласиться, – возмущенно откликнулся Серёжа, – Ибсен чист и возвышен. Да, скоро и он уже будет оплёван столичными эстетами, да только народ к нему потянется.
– Любое воскрешение мертвого как-никак эсхатологическое действо, – глубокомысленно отозвался Шкловский по этому поводу, или без повода, – Вы так не считаете?
– Очень даже может быть, – медленно выговорил Серёжа и покосился на малоприятного соседа, производящего манипуляции ножом над своим яблоком: «С детства не люблю людей, которые норовят непременно очистить кожуру яблока, прежде, чем его съесть».
– Тот факт, что Ибсен в конце прошлого столетия затемняет своей слабой смутной фигурой яркие ориентиры прошлого – Вольтера, затем Гёте и Гюго, – вмешался, услышавший их разговор краем уха Маковский, – указывает, несомненно, на некоторую степень вырождения новейшей интеллигенции. В этом случае не важно, что стоит за именем того же Вольтера и сколько бед принесли его мысли его же народу – не исключаю, что не все были счастливы в ходе тех событий. Сейчас я хочу лишь подчеркнуть, что интеллигенция нынешняя выбрала себе не могучий интеллект, как маяк и светоч мысли, но того, кто пишет произведения далёкие от реальности, рассчитанные на интеллект слегка размягчённый, изнеженный. Те же совершенно чудовищные понятия о медицине, высказываемые порою Ибсеном, достойны лишь насмешек. Сравните клинические наброски героев Шекспиром, сделанные во времена, когда медики не знали и половины того, что открыли к появлению на свет Ибсена и вы убедитесь, что норвежец пишет, что в голову взбредёт, не утруждая себя хоть сколько нибудь соответствовать истине. И что такого человека выбрали знаменем эпохи, есть знак вырождения!
– С Вами трудно не согласиться, – растерялся Серёжа.
