скачать книгу бесплатно
– Какая приятная у меня жена! Как тонко чувствует она нужды народные! А жёны декабристов, как известно…
– Твои декабристы хотели лишь одного: власти. С Государем делиться ей не желали. Почитай их переписку внутри всех этих союзов спасения, общественного благоденствия, юго-западно-восточных обществ, замешанных на масонских ложах пламенеющих звёзд.
– Ты сейчас кощунствуешь, – замялся Боря, поразившись её осведомлённости: «может и не зря сидит с книгами целый день? Не дура, поди. С младых ногтей приучена к педантичности, может чего-то и достигла. Но до сих пор не замечал…»
– Кто мне говорит о кощунстве? Тот, кто давно уж заявил, что не будет поститься, что не желает даже посещать службу?
– Что тебе-то от того? Для меня кощунство в отношении достойных людей значимее такового в адрес абстрактного божества.
– Так, не суди о кощунстве. Твои декабристы ещё не канонизированы, между прочим.
– Мне этого и не надо, а ясное дело – напротив…
– Тебе всё и всегда «напротив». Ты меня больше не любишь, – напряжённо сглотнув и стушевавшись от того, что вот-вот заплачет.
– Не будем расставаться в таком настроении, дорогая, а через полчаса мне надо выходить.
Впопыхах проглотив заботливо приготовленный Дуней завтрак, Борис выходит в прихожую. Настасья стоит в дверях в халате с не выспавшимся видом и провожает печальными словами:
– Если тебе не нужны идеалы отцов, церковь наша. Если тебя не трогает то, что составляет часть меня, хотя бы удели побольше внимания своей карьере, вместо сомнительных политических дебатов, чтобы достичь иного уровня доходов, чтобы наши дети…
– Какие дети, дорогая, где они?
Она не выдерживает и убегает наверх, чтобы скрыть слёзы. Он понимает, что перегнул и ранил её в самое больное место, оттёр проступивший на лбу пот. Вбегает Дуня со свеже начищенными ботинками Бориса, приговаривая:
– Ой, Борис Гордеич, припозднилась я немножко, не судите строго. Молостье[128 - Молостье – ненастье, слякоть.] нынче на дворе, пропитала я их жиром…
От Дуни пахнуло духовитым цветочным одеколоном и свежестью девичьего тела под тонким ситцем – «ух!»
«Такая деваха и родит справно, не то, что «утончённо устроенная», – подумалось уже в пути. Весь день и работалось не так, а вечером, впервые в жизни, Настасья закатила настоящую истерику с битьём вазы. Пришлось успокаивать, осыпать поцелуями, говорить о высоких чувствах, которых давно и след простыл.
– Ты вчера всякий вздор говорила, дорогая. Смотри, не помышляй о глупостях без меня. «Мысль о самоубийстве – сильно утешающее средство: с ней благополучно переживаются иные мрачные ночи». Кажется Ницше сказал. Но, всё равно, лучше не надо о таком даже и думать, – говорил Борис уже утром, спеша на службу.
– Вот ещё, вздор какой! Да разве ты достоин того, чтобы я себя отправила на тот свет от причинённых тобою обид? И не подумаю. Мещанский король Луи-Филипп не зря получил от Николая обращение «любезный друг»[129 - Подобное обращение между монархами подразумевало, что Николай I вздумал подчеркнуть, что Луи-Филипп Наполеон III не ровня ему (иначе было бы сказано «Брат», а не «Друг»), а лишь узурпатор трона. Эти слова так оскорбили нового императора Франции, что он стал инициатором Крымской войны.]…
Борис промолчал, но затаил обиду на желчные слова жены: «Утешал её, мерзавку, до поздней ночи, не выспался, змею пригревая, а в результате такое получил! Ну и дурак. Сам и виноват в том! Распустил! Ещё, змея, намекает на моё мещанское, по-сравнению с ней, происхождение! Да мои предки служили не менее славно Отчизне, чем Ртищевы! Выбирай жену не в хороводе, а в огороде, говаривала мать». В тот день работалось как никогда продуктивно, наверное от злости, а на вечернем заседании земцев красноречие и гражданское мужество Охотина Первого не знало предела. Когда Борис вернулся домой, к его несказанному удивлению, оказалось, что жена срочно уехала в Петербург, как передала Евдокии – к кузену Кириллу. В комнате Настасьи он нашёл на видном месте запечатанное письмо. Чтение его оказалось очень болезненным занятием даже для достаточно циничного Бориса. «Уезжаю в расстроенных чувствах, не понимая более, что хочу от жизни. Смена обстановки может ещё спасти меня. Не могу более сидеть безвылазно в этих стенах. Одно мне стало ясно, что я тебе не нужна. Родить я не могу – к чему я тебе такая? Мои пристрастия тебе глубоко чужды, как и твои мне. Мы не понимаем друг друга – к чему продолжать совместное существование? Такое состояние длится не один год и становится невыносимым. Не знаю, что будет с нашими отношениями дальше. По-моему их нет смысла продолжать. Прости и не осуди, Н.». строчки поплыли перед глазами Охотина. Почему-то вспомнилось, едва сразу же не расплакавшемуся от горечи утраты Боре, как в детстве он с братьями и сёстрами пел перед дверью соседей и родственников в дни перед Рождеством и получал традиционные угощение, или монетки. А после рождественского колядования шло новогоднее овсеньканье с теми же сладостями от соседей и родни. Вспомнилось сладкое сочиво в Сочельник и святочное гадание с сестричками, великолепие рождественской ёлки, с любовью наряжаемой каждым членом семьи на свой лад. Настасья, почему-то, совсем не вспоминалась. Даже лучшие первые годы, когда он не мог не нарадоваться красотою её. Невыносимо грустно стало от всех подкативших к горлу детских воспоминаний и хотелось плакать. Горько, по-детски, зарывшись в подушку, горше, чем от ухода жены. Но, почему-то становилось особенно тоскливо на душе и даже страшно от этой неуловимой связи между его светлым детством и Настасьей. «Может быть от того, что мне необходимо теперь отречься от всего этого во имя светлого будущего? От того, что всё моё прошлое есть ошибка и детей надо растить совершенно иначе, чем делали это мои родители? А ведь они всё ещё портят Алёшу и Антошу!» Пришло в голову и то, как воспитывают ныне некоторые иные. Недавно он слышал рассказ наиболее радикального приятеля по Союзу, который уже состоит в новой партии, как жена его, правильно воспитывает маленького отпрыска, спросившего, при виде тюрьмы: «А что там?» Мать пояснила, что «Россией правит злой царь-кровосос, а с ним борются за право выживания хорошие честные люди. Царь хватает их и бросает в тёмные сырые подземелья. Несчастные добрые люди мучаются там годами, пока их не освободим мы» и так далее, в том же духе. Охотин чувствовал нутром, что коллега перегибает, вместе со своей женой, но никак не мог окончательно признать, что так тоже нельзя. Соглашался с тем, что необходимо в корне менять воспитание детей. «Настасья – тот же ребёнок, а глупые амбиции не позволяют ей встать на верный путь под моим влиянием. В этом главная трещина между нами. А ведь могла бы и послушать ведь я на тринадцать лет постарше этой пигалицы. Да и умом пошире. Но только, увы, жена не сапог, так просто с ноги не скинешь…»
Через день Настасья сидела в доме своей петербургской тёти, где встретила, спустя несколько лет разлуки, своего двоюродного братца Кирилла, с которым они некогда играли вместе. Кузен был на два года младше, но некогда они очень дружили. Трудно было узнать того резвого мальчика в высоком строгом юноше с несколько надменным выражением лица в щегольском кавалерийском мундире. Нет, былых отношений с ним уже никогда не может быть и это ещё раз больно укололо её сердце, а всё ещё красные от слёз в поезде глаза, вновь увлажняются и ничего она поделать с собой не может. Тётушка уже, конечно, понимает, что что-то случилось, но не позволяет себе столь прямолинейно вмешиваться в жизнь взрослой племянницы. Тётя всё также строго смотрит, поднося свой, усыпанный мелкими камешками драгоценный лорнет к глазам, а затем дарит тёплую улыбку. Эта по сей день удивительной красоты дама не изменилась ни капли, а лишь слегка «подсохла». Племянница с тётей расспрашивают Кирилла об Аркадии Охотине и тот, почему-то, отвечает очень смущённо и нечленораздельно. Очевидно, что и их отношения не сложились. «Почему так? Или Ртищевы не уживаются в принципе с Охотиными?» – эта мысль не даёт Настасье покоя. На следующий вечер к ним пришёл в гости Сергей Охотин, приглашённый тётей помимо воли Настасьи, поскольку он находился в столице. Брат мужа был ей даже приятен, но встречаться с ним, тем более теперь, не было не малейшего желания. Он был много мягче и душевнее мужа, обожал поэзию и литературу в целом, с ним можно было всегда найти тему для состоятельного разговора. «С ним бы не вышло такого разлада», – подумалось невольно и слёзы вновь подступили к горлу. Они сидели долго за ликёрами и кофе. Сергей подавлял всех своими познаниями в литературе и искусствах, да так, что гордый Кирилл, поначалу слушавший со вниманием, совершенно стушевался и тихо покинул сборище. Говорил Охотин много и увлекательно и о религиозной философии Владимира Соловьёва, ставшей основой символизма, и о теософии Блаватской и индуизме с буддизмом, тут же проводил параллели с Ницше и Шопенгауэром. Одобрял волнующую своей новизной поэзию Брюсова, идеи Мережковского, восторгался музыкой Метнера и Шумана. В его речах проскальзывала постоянная критика декадентов, хотя и не злая, но это никак не могло нравиться Настасье, увлечённой их открытиями. Охотин, впрочем, так расхвалил Мережковского с Брюсовым, что сгладил своё общее неприятие декаданса. Незаметно тётя оставила их одних, возможно с умыслом, чтоб дать племяннице отвлечься от тяжких мыслей. Сергей всё чаще припадал к рюмке и скоро, явно утратив над собой контроль, воскликнул:
– Право, в таком уголке, глядя на Вас, я б исписывал горы бумаг романтическими сонетами, как говорится – хоть «лёжа и пусть даже левой ногой»! И ни единого среди них с душком декаданса! Лишь возвышенно и платонически. В наше время так не пишут: «Ланиты Ваши бесподобны…»
– Довольно, Серёжа, уже поздно и мне пора спать, – вздохнула Ртищева, а про себя добавила: «Хватит уж с меня «фиолетовых рук на эмалевой стене» Брюсова и охотинских красавчиков, да ещё и таких рыхлых. Скоро он совсем толстым станет, как бы пригож на лицо не был – фи… Что за глупости в голову лезут?»
В тот роковой летний вечер Борис пришёл домой позже обычного и навеселе после обильных возлияний по поводу радужных планов Союза, а также приглашения его вступить в ряды Вольных каменщиков самим Василием Маклаковым. С настроением, что лишь это жизнь и глупые жёны не смеют её портить, он уселся за стол, чтобы утолить голод после долгого сумбурного дня. Дуня, как и прежде, суетится вокруг, подавая блюда. Домашнее тепло вновь вызывает повторную волну действия красного вина.
– Дуняша, а Вы замуж, случаем не собираетесь?
– Да что Вы, Борис Гордеич…
– Так, вроде уж пора. Даже и не помышляете? Хотите денег накопить, или как? Планы на будущее же есть у Вас?
– Какие планы, Борис Гордеич, возьмёт хороший человек замуж – пойду…
– А что, мало людей хороших?
– Мало, Борис Гордеич, – вдруг резко изменившись в лице, потухнув взглядом отвечает Авдотья.
– Как так, ведь живём в большом городе?
– Ахти-матушки, не говорите так больше, Борис Гордеич, ой плохо мне от таких разговоров!
– А что такого я сказал, Дуняша?
Она спешит на кухню и через секунду до Бори доносятся всхлипывания. «Совсем сдурела бабёнка! Ещё одна мне истеричка. Хоть увольняй. Мне на службу завтра! Всё веселье изгадят!» Идёт на кухню:
– Евдокия, плакать-то рано, я ещё голоден. Уж Вы бы сначала работу свою закончили…
Но становится очевидным, что едкие слова лишь подливают масла и вызывают целый поток слёз. Кровь с вином бросается в голову Бориса, и он прижимает её к стене, пристально вглядываясь в заплаканные глаза:
– Ну что случилось? Отвечай уж теперь, раз так, нечего душу тянуть!
– Ох, Борис Гордеич, худо мне на белом свете!
– Отвечай прямо, что случилось. Теперь уж не томи. Сама напросилась на прямой вопрос.
– Был у меня парень, Борис Гордеич, да бросил…у-у-у!
– Прекрати выть, расскажи по порядку. Может парня того и призовём к порядку силой закона. Выкладывай начистоту.
– Ох, Борис Гордеич, охмурил он меня года четыре назад, как раз перед тем, как к Вам взята была, охмурил, ирод, да бросил…у-у-у! Красив он был почти как… почти как Вы…
– Всё уж выкладывай, давай! – ещё теснее прижимает к стене и ощущает нежное трепещущее пышное тело под тончайшим ситцем.
– Родила я от него, а у родителей моих ни гроша и подкинула я моё дитятко…у-у-у!
– Так, давай найдём парня и заставим позаботиться о тебе. Ведь это подло!
– Ой, Борис Гордеич, вором он оказался, в Марьину рощу сманил меня ! Не найти его никому боле, их воров там тьма! С той поры никому боле не нужна я порченная…у-у-у!
Целый всплеск эмоций к этой обездоленной женщине вырывается из глубин души Охотина, он обнимает её всё крепче и она уже рыдает на плече его. Объятия переходят в уколы её губ и щек щетиной, поцелуи, а затем и в обоюдные жадные ласки, затянувшиеся до полуночи. Лишь в её кровати Охотин немного опомнился и заявил:
– Я тебя не брошу так просто, Дуняша. Слово Охотина.
Лицо её на мгновенье озаряется светом и тут же преображается в новую волну рыданий.
– Ну уж, это лишнее! Брось сейчас же, или мне придётся очень горько пожалеть о произошедшем на кухне.
– Борис Гордеич, да зачем же я Вам такая, я же никому не нужна, даже простому человеку.
– Ты красива, не глупа и нужна очень даже многим. Не говори глупости! Все предрассудки!
– Нет, Борис Гордеич, как бы я Вас не полюбила сильно, Вы мне не ровня и не выйдет добра. Никакая вещба[130 - Вещба- тайное слово при заговоре, ворожбе.] не поможет.
– Не то всё говоришь. Будущее народа светло и прекрасно, надо только изменить систему правления и всё станет на свои места. И тебе будет место в жизни и светлая дорога. Учиться пойдёшь, ровней любому станешь.
– Ой, нет, ой нет.
– Не разочаровывай меня, слышишь! Не выставляй себя тёмной дурой в моих глазах!
– Такова есть, Борис Гордеич, что поделать…
– Не смей так говорить! Скажи всё слово в слово: «Я, Евдокия Селивановна, буду упорно учиться, чтобы стать не менее образованной, чем Борис Охотин. Я давно мечтаю об учёбе и более достойной жизни! Мне глубоко безразличен тот гнусный вор, всё это в прошлом! Я верю в обещания Бориса!»
Под давлением она повторила слово в слово и даже неуверенно улыбнулась сквозь слёзы. Взгляд её серых ласково-печальных глаз преобразился мечтою. Боря посмотрел близко и пристально в эти глаза и с новым, неожиданным для самого себя рвением, ринулся на её пышногрудое тело, сорвав с него остатки одежды. Казалось, что и она в те минуты забыла обо всём. Когда, на утро, Боря нашёл себя лежащим в её кровати, в нём начали просыпаться, по началу, угрызения совести: «Вот, едва с женой расстался, не получив развода, уже во грех полез… Негоже так, господин Охотин Первый… А с другой стороны, я же человека утешил, глубоко несчастного одинокого человека! – глядя на сладко посапывавшую у него под мышкой Авдотью, – Но изводила же Настасья меня, душу каждый вечер тянула. А сама корчила всё из себя Пенелопу обиженную, да только очень уж злобливая выходила её Пенелопа. Та не такой была вовсе, а смиренной. Туда же ещё – Пенелопа[131 - Пенелопа – героиня из греческой мифологии – жена Одиссея. Ждала возвращения мужа из-под Трои в течение 20 лет, отвергая женихов – символ супружеской верности.]. Кукла бездушная, фря! То она гордилась тем, что годами отвергала домогательства многочисленных женихов, а я, мол, невнимателен к ней и ей обидно. То она начала донимать, что меня не интересует её духовный мир. И так – бесконечно: не одно, так другое. А я, в любом случае, «нечуткий сухарь». Теперь ещё и вертопрах… А Дуня знает почём фунт лиха и так себя вести никогда не будет… Но что это она? Ты смотри какая! Успела завесить полотенцем свой красный угол! А я-то думал, что она без памяти от нахлынувших чувств, так нет, позаботилась! Я и не заметил. Ох, эти бабы! Никогда не знаешь, что у них на душе». Борис потянулся, привстал, сбросив полотенце, укрывшее строгие лики на иконах, и улёгся вновь. «Занятно: проснётся, а полотенца нет. Подглядели, чем ты тут занималась и сообщили уже, куда следует. Эх, просвещать тебя, Дунька, ещё, да просвещать. Сделаю из тебя и из нашего ребёнка человека будущего! Пигмалеон ты моя… Утешу себя тем, что «для человека выдающегося, женщина, к которой он питает страсть и та, которую он любит – два различных существа…» Не помню уж, кто такое сказал. А люблю ли я её ещё? Или уже другую? А люблю ли я уже другую? А может только себя? Нет, что за глупости! Прежде всего люблю Отчизну, народ! А дамы сердца – дело наживное. Немного опоздаю сегодня – не страшно. Банк не лопнет». Ловит себя на мысли, что уход жены, если разобраться, лишь в радость…
Про цветы на окне в комнате Настасьи забыли все даже Авдотья. Они выглядели сиротливо, быстро повяли и начали усыхать.
11. Деловая встреча и накалившиеся страсти в салоне
«Нет величия там, где нет простоты, добра и правды»
Л.Толстой
– Утверждают, что для человеческой деятельности существует только три стимула: любознательность, стремление к славе и стремление к комфорту. Я же – счастливое исключение, поймите, для меня превыше всего научный интерес, – выразительно высказывал свою мысль оживлённый светловолосый человек более сорока лет с променадной тростью в руках.
– Господин Вишневский, – обращался к нему худой сутулый лысый человек в очках, тех же лет, – Вы исправно помогали нам и не один год. Между нами до сих пор было полное взаимопонимание, и мы даже одобрили тот факт, что Вы займётесь своим непонятным для нас проектом в Индии, и мы помогли Вам в этом тоже немало. Но теперь, партия требует от Вас полного сосредоточения на её нуждах, покуда Вы не сможете вновь позволять себе и то и другое «удовольствие». Пока у нас недостаточно средств, политическая жизнь должна стать для Вас превыше личных амбиций.
– Позвольте, но я даже не член партии! – поигрывая тростью.
Лысый нервно периодически натягивал котелок на голову и вновь снимал, теребя его:
– Именно по причине мною здесь сказанного, Вам придётся временно забыть иные проекты и попытаться раздобыть новые средства. Ущерб нам нанесён пока ещё непоправимый. Необходимо наладить новое производство: планы огромные.
– Вы можете радоваться, что они нашли все мои чертежи и думают, что вся взрывчатка предназначалась для невинной горушки, а ничего о готовящемся в столице обнаружено не было. Их версия очевидна: маньяк с манией величия мечтает укоротить высочайшую точку земного шара, сделать её доступной. Благодаря мне, опять же, вы все в тени.
– Владимир Вадимович, – сиплым голосом заговорил ширококостный и, при этом сухой жилистый человек со шрамом на обветренном грубом лице пролетария, – Вашими устами да мёд пить. Но, не всё так гладко и в Охранке[132 - Отделения по охране общественной безопасности и порядка в революционной среде называли Охранкой. С 1880 года появился их предшественник как особая часть Третьего отдела, а потом – так называемый Департамент (государственной) полиции. С 1898 года – Тайный отдел при Департаменте стал Особым отделением. С 1902 года Плеве провёл реформу и создал сеть охранный отделений по всем губернским городам, отобрав политический сыск из ведения жандармских управлений. Началась конкуренция двух ведомств Корпуса Жандармов и Департамента Полиции. Росла взаимная неприязнь от зависти жандармов к более хорошо оплачиваемым сотрудникам Охранки.] сидят не такие уж идиоты.
– Давайте раскроем карты без всяких обиняков, сделаем всё предельно ясным: что хочет от меня, человека с уже довольно скромными сбережениями, партия?
– От Вас лишь самого малого: денег и только денег, а вот своих людей она посылает на заклание. Да, риск чудовищен! Эти святые люди идут на него во имя светлого будущего всего человечества! – из под котелка были сделаны страшные глаза.
– Так, думал даже написать самому Государю: Всепресветлейший, Высокомилостивейший, Вседержавнейший, Боголюбивейший Благодетель наш и проч и проч, прошу, мол, помочь и милостивейше выдать от казны определённую сумму на замечательный проект по усечению горы, во славу технического могущества нашего Отечества и тэ-дэ и тэ-пэ. Выгорело бы, так всё бы своё и отдал на благое дело партии. Да, только была такая мысль до раскрытия завода со складом, а теперь они всё знают про чертежи…
– Что говорить, любезный сударь о том, что было до того…
– Я постараюсь, господа, добыть средств уже известным проверенным путём… Но только всё сложнее это становится. Мне кажется, что вы забываете, что я сделал для вашего «ордена» помимо финансовой помощи, что я общался, будучи за рубежом, с самим Парвусом и обсуждал возможности смены власти в некоей империи. Мы с ним лили и продолжаем лить воду на вашу мельницу, господа. Вы, полагаю, знаете, КТО такой Александр Парвус[133 - Израиль Лазаревич Гельфанд, он же Александр Львович Парвус, Молотов, или Москович (1869-1924). Стал народовольцем, а с 19 лет поселился в Цюрихе и под влиянием Плеханова, Аксельрода и Засулич сделался марксистом. Окончил Базельский университет и получил звание доктора философии. С 1903 года принадлежал к партии меньшевиков и планировал революция 1905, а потом и 1917 годов.]?
– Не думайте, что Вы единственный в этом мире, кто знаком с великим одесситом господином Гельфандом. Но, ближе к делу: у Вас ещё имеется достаточно средств, я уверен в этом. Вы просто не желаете выручить партию в трудный момент.
– Да, что Вы, я бы почёл за счастье, но уж почти никаких сбережений не осталось. Полагаю, что мне виднее, сударь.
– И не платите нам финикийской монетой[134 - В Финикии монет не существовало.], господин Вишневский! Подумайте о своём будущем. Я лично могу простить Вам многое, но партия не прощает обмана! Суд партии – Божий суд. Вы под наблюдением, Владимир Вадимович. Имейте это в виду и не совершайте необдуманные поступки. Настоятельно Вам советую. Будет весьма печально, если ненароком что-то случится с таким умным человеком. Всякое может быть. Был человек – нет человека. Ни родни, ни друзей у Вас нет и погоревать некому. Обидно и досадно.
«Насчёт родни это он маху дал, но верно, что порешат за милу душу и не поморщатся. Надо хорошо подумать: ведь денег почти не осталось на самом деле», – стучало в мозгу почтенного гражданина Владимира Вишневского, зажавшего пальцами в глубоком кармане персиковую косточку и поспешно удалявшегося от места встречи вдоль по Литейному под тусклым светом керосиновых фонарей. В какой-то момент он так сильно сжал косточку, что неосторожно оцарапал её остриём свой палец: «Ой не к добру, не к добру и это».
Когда Сергею Охотину, задержавшемуся в столице, пришло очередное приглашение на вечер в салоне госпожи Третнёвой, он поинтересовался, а нельзя ли прихватить своего брата и двух родственников-Ртищевых, поскольку знал, что в этот день в Училище праздник и Аркадий с Кириллом будут свободны. Получив положительный ответ, он поспешил оповестить брата с однокашником и невестку. Все охотно согласились исключительно из любопытства. Энтузиазм самого Сергея уже заметно поостыл и лишь его тяга к работникам пера, в надежде встретить там самих патриархов русского символизма – Мережковского с Гиппиус, подогревала его заинтересованность. Охотин не ведал о недружелюбии между некоторыми салонами столицы. Его продолжал мучить вопрос: есть ли и ему место среди этой пишущей публики, или же он никуда не годен? «Почему я пытаюсь противопоставить себя декадентам, но получается всё равно в их духе? В воздухе зависла отрава декаданса, и мы все ею пропитались? Мистично? Но иного объяснения я не нахожу! Декаденты меня раздражают своеобразным цинизмом, но и пленяют своим отрицанием буквально всего и очаровывают новизной. Но, они лишь бьют себя в грудь, что они полностью игнорируют политику. На самом деле, они ничуть не меньше подвержены политическим страстям, чем все прочие. Условия игры… Что делать? Я даже заглядываюсь на такое яркое олицетворение декадентов, как та зеленоокая бестия – к чему? Она не для меня. С ней счастья никому и никогда не будет. Да и не моего полёта пташка – семя юсуповское, княжеское. Разорваться? Как я завидую таким цельным людям, как отец, Аркадий и Дмитрий! Пожалуй и Глеб, хоть и не совсем одобряю его поле деятельности для брата моего. Да та же Евпраксия… Но, она ещё не окончательно выбрала направление в живописи. Пожалуй и Антоша? Они видят цель и уверенно к ней двигаются. Я же её не вижу, вот в чём беда! Видимо я и есть декадент помимо своей воли? Раз я не вижу явной благородной цели и политичности в искусстве, а вдохновляюсь лишь неосознанными эмоциями красоты и любви, выходит, что я к ним ближе?»
Казалось, что в тот вечер у госпожи Третнёвой собралось на редкость много народу. Гости всё прибывали. Охотины с Ртищевыми приехали первыми, не усвоив ещё столичного бон-тона, дабы легко и непринуждённо опоздать. Ольга Сергеевна их подготовила к возможности едких вопросов и комментариев со стороны некоторых гостей и просила не обижаться на подобные пустяки, мол – принято так. Сергей вспомнил отзывы Глеба обо всём этом обществе и призывом брату реагировать также, мол: не заслуживают они большего. Тучный господин в черепаховом пенсне уже расположился сыграть в карты с профессором Иркентьевым и бородачом с купеческим обликом, а молодежь слушала декламацию стихотворений Мережковского и Брюсова в исполнении Аглаи в другом конце гостиной. Известные политики пока что задерживались. Вошедший отец Виссарион, примкнул к кучке молодёжи. Ему и было не больше тридцати пяти, по возрасту он находился между черепаховым пенсне и студентами, а ближе даже к последним.
– Как Вы смотрите, отец Виссарион, на тот факт, что в нынешней России буквально плодятся религиозные секты со времён Алексадра Миротворца? Как относится к этому Православная церковь? – встретил священника вопросом Сергей Маковский, поигрывая тростью и поблёскивая моноклем.
– Душе русской свойственна мучительная и самоиспепеляющая потребность услышать Бога в глубинах её совести, – собрался с мыслями Виссарион после некоторой паузы, – Явление это весьма русское. Русский человек, пусть и мало верующий, «духовной жаждою томим».
– В то же время, наш богоискатель ищет не традиционной веры, а своей, рвущейся из оков нашей Церкви, не так ли? Отсюда, наверное, и столь всеобъемлющая любовь простонародья к религиозному мудрствованию. Культурное богоискательство нашей интеллигенции имеет те же корни, что и простонародное. Вы со мною согласны? – Маковский был в тот день в ударе и желал непременно «копнуть» поглубже, «кольнуть» поострее.
– А вы посмотрите на пример Александра Добролюбова[135 - По словам М. Гаспарова, А. Добролюбов – «…самый дерзкий из ранних декадентов-жизнестроителей: держался как жрец, курил опиум, жил в чёрной комнате и тому подобное; потом ушёл «в народ», основал секту «добролюбовцев»; под конец жизни почти разучился грамотно писать, хотя ещё в 1930-х годах, всеми забытый, делал попытки печататься».] – выходца из вашей же среды, – спокойно и уверенно произнёс отец Виссарион, – Резко разочаровавшись в пустой декадентской жизни, он уходит искать Бога. Лет шесть назад Александр Добролюбов отрекается от своего «декадентского чревовещательства» и становится религиозным мыслителем. Он «опрощается» по Толстому, «уходит в народ, взыскуя Нового Града». Уж пол Руси исходил с котомкой за плечами, проповедуя любовь к ближнему, благословляя всяку тварь земную и всё Божье творение. Его новые стихи звучат уже на народный страннический лад от акафиста, да псалма, да песни народной. Ничего декадентского в них не осталось. Как частный пример такое богоискательства могу даже одобрить.
– А Вам и маслом по сердцу. Лишь бы нанести удар по декадансу. Наши декаденты, вскормленные парнасским эстетством Запада и его «Проклятыми поэтами[136 - Проклятыми поэтами назвали в первую очередь Бодлера, а также Верлена и Рембо.]», легко могут удалиться из кумирен красоты, чтобы молиться по «Книге невидимой», – продолжил Маковский с затаённо-озорным взглядом, – Но это ещё не свидетельство победы официальной Церкви: ведь тот же Добролюбов – сектант. Вы знаете об этом, или наивно видите его православным? Если так, то понятно Ваше желание защитить его.
– Вы, наверное, не ведаете, что Ваш «богоискатель», побывав трудником на Соловках, не найдя своим путём монашество, произвёл подлинный погром своих икон за что был арестован? Уж не одобряете ли Вы иконоборчество, отец Виссарион? – вставил Николай Врангель с глумливо-глуповатым выражением лица.
– Этот человек достоин лучшей оценки именно потому, что он порвал навсегда с подобной столичной жизнью, раздал своё имущество и стал странником. Перебесился. А то, что он потом ещё долго будет заблуждаться, так Господь простит такому правдоискателю.
– Так, он сперва толстовцем стал, а потом даже секту свою создал, – не унимается поймать священника на слове Кока, – И Вы, батюшка, можете оправдать такое?
– Это грех великий, но даже и его, думаю, простить можно. Александр в народ ушёл и хочет дойти до истины. Его непокорный нрав отвергает всякий официоз, в том числе и нашу многострадальную Церковь. Но она милостива и простит ему.
– Инфантильный чудак этот Добролюбов. Набедокурил, был арестован, а мать сумела купить для него свидетельство об умственном расстройстве и «мальчика» прощают за кощунство. Но года три назад, он вновь сбегает и продолжает чудить, вероятно уже чувствуя безнаказанность, – вставляет веское слово Сергей Охотин, а племянница хозяйки с неподдельным восторгом смотрит на него сбоку.
– Церковь наша прощает всё. Главное – желание быть Ею прощённым, – продолжает Виссарион, – Православие было во все времена терпимее католицизма, даже гуменцо при пострижении имело место лишь до семнадцатого века, тонзура же существует до сих пор[137 - Обязательность тонзуры у католических монахов была отменена в 1973 году. Гуменцо есть русский вариант тонзуры.].
– Да не критерии всё это: гуменцо! Смешно! – Маковский ловко сбрасывает монокль мимической мышцей вниз, и он повисает на лацкане пиджака. Встав, зажимает монокль вновь в глазнице.
– Как я понимаю, Александр не признаёт вообще ничего материального для религиозного чувства. В том числе и никаких посредников между Богом и человеком, – продолжает Кока.
– Как мне говорил недавно Брюсов, причиной большей части неприятностей Добролюбова в его странствиях по Руси проистекает от его нежелания иметь вид или хотя бы малашку[138 - Вид – паспорт. Малашка – написанный на настоящем бланке фальшивый крестьянский паспорт.]. Так и совсем недавно: опять задерживался полицией, высылался по этапу в Петербург, – бросает человек средних лет с резким нервным голосом и обрюзгшим лицом из числа постоянных гостей Третнёвой.
– Слышал, что работает Добролюбов только у наиболее бедных крестьян, разорённых. Ни у помещиков, ни у купцов, ни у богатых мужиков принципиально не нанимается, – добавляет Виссарион, – За это многое можно простить. От свойственного декадентам презрения к толпе, он приходит к христианской любви и это важно. Покаяние на лицо: перед отъездом в Соловецкий монастырь он сокрушался, что не верил, что был жесток и не любил людей. Впрочем, лично с ним поговорить не довелось. Всё с чужих слов.
– Считаете ли вы, господа, Сашу Добролюбова олицетворением крайнего декадентства? – пробует найти новую и менее острую тему Ольга.
– О Александр! Слышала, что он ел человеческое мясо! Он возвысился над обыденностью! Он – великая противоположность жирному мещанину! – зелёные глаза сверкают изумрудом в золотистом обрамлении пышных волос – Аглая покоряет всех присутствующих неземным очарованием и добавляет певуче, – Уж осень на дворе, в моей душе – давно!
– Как и Ваш Кроули и проч и проч. Так, не он один «возвышался» над обывателем… – ехидно бросает Сергей Маковский, – Каннибализм искусствен. Даже более того, он изыскан как истинное «искусство для искусства» иногда очень примитивные племена им не занимаются, а гораздо более развитые – да. Он более ритуален, нежели простое пожирание от голода, или за неимением иного мяса. Такие племена достаточно развиты для бесопоклонства, что тот же столичный декадент для чёрной мессы.
– Добролюбов был готов к смерти! Самоубийство есть последний шаг по пути самоосвобождения, нарушение последнего человеческого табу! Оно – последний способ доказательства полноты вашей свободы. Иного не дано! Как бы не был велик Бальмонт[139 - Создававшиеся в эти годы поэтические кружки бальмонистов старались подражать кумиру не только в поэтическом самовыражении, но и в жизни. Россия была влюблена в Бальмонта. Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки. Многие поэты в их числе и такие величины, как Брюсов, Белый, Волошин посвящали ему стихотворения.], Александр пошёл дальше! Это прорыв! – глаза Аглаи начинают блуждать.
– И даже усердно умерщвлял свою плоть курением и поеданием опиума… – усмехается Маковский.
