Союз меча и забрала

– Это удар ниже пояса, – прошептал Кислярский.

– Я трус? – взвился Коробейников. – Да я тебя сейчас… да я… Как ты смеешь? Сёма, одевайся, мы уходим от этого мужлана!

– Аркаша, куда ты пойдёшь из собственной квартиры? – недоумённо спросил Кислярский. – Может быть, мы всё-таки дослушаем товарища Бендера до конца?

– Ладно, чёрт с вами, оставайтесь, а я пойду, – рванулся было к выходу Коробейников, но Бендер и Кислярский одновременно схватили его за руки и усадили на стул.

– Аркаша-а-а! – нежно пропел Бендер. – Аркашенька, не обижай друзей, выпей стопарик на дорожку!

– И выпью, – грозно блеснул выцветшими голубыми глазами доктор исторических наук.

– Вот и хорошо. Пей на здоровье. – Бендер налил ему в рюмку виски и протянул корочку хлеба. – Вот так. Молодец. А теперь слушай.

Коробейников выпил и тут же совершенно успокоился, позволив Бендеру высказать свой гениальный план.

– Итак, господа учёные, мой план сводится к следующему. Наш общий и многоуважаемый друг продолжает встречаться с Паниковски, как ни в чём не бывало…

– Что вы говорите, Бендер? Как можно? – встрепенулся было Кислярский.

– …встречаться с Паниковски, как ни в чём не бывало и снабжать его всякой туфтой, – продолжал Бендер, не обращая на эмоциональный всплеск Кислярского. – Только туфта должна быть такой, чтобы, во-первых, мистер Паниковски и его компания не заподозрили подвоха, а во-вторых, чтобы она наносила ЦРУ максимальный вред, уводя американцев в сторону от проблемы, а нам, российским налогоплательщикам, приносила максимальную пользу.

– Но как это сделать? – спросил Коробейников. – Идея конечно стоящая, что там говорить…

– Идея гениальная, – поправил Бендер, – но, как я уже заявил выше, она потребует и гениального исполнения. Нам придётся создать нелегальную фирму, которая бы готовила дезинформацию для ЦРУ на самом высоком профессиональном уровне, «толкала» эту дезинформацию американцам и их доблестным союзникам и получала бы за это деньги. На первое время я одолжу фирме деньжат, но потом она должна работать по принципу самоокупаемости. Подчёркиваю специально для дураков: денег мне не жалко, и я дам на это дело, сколько нужно. Но плодить иждивенчество не собираюсь. Это развращает общество.

– Потрясающе! – зачарованно прошептал Кислярский. – Бендер, вы – титан! Гигант мысли! – невольно перешёл он на вежливую форму обращения.

– Я – не член Государственной думы, но тоже очень обеспокоен, – скромно ответил титан мысли. – Если государство не в состоянии защитить себя и интересы честных граждан, то сознательные граждане берут это дело в собственные руки и ставят прочный заслон на пути утечки своих кровных секретов за границу. Мы заставим иностранные разведслужбы вертеться в придуманном нами колесе, плясать под нашу дудку и – да простит меня мой друг Семён – бегать вокруг еврейской мельницы.

– Бендер, а что это такое – еврейская мельница? – спросил Кислярский.

– Это когда ветряк стоит, а еврей бегает вокруг.

– Ха-ха-ха! Очень смешно, – сказал сквозь смех Кислярский. – Давно я так не смеялся.

– Смешно… Ты совсем животики надорвёшь от смеха, когда приступишь к выполнению плана Бендера, – ядовито заметил Коробейников.

– Как это? – переспросил Семён Моисеевич.

– А ты что не понял? Пока фирма организуется, тебе придётся изображать того самого еврея, который бегает вокруг мельницы.

– То есть как это? Бендер, что он говорит? – жалобно пропищал Кислярский.

– Он прав, Семён, – подтвердил Александр Остапович, – пока тебе придётся поддерживать контакт с Паниковски. Но ты заметь большую разницу: теперь ты будешь уже не один, как саксаул в пустыне, а с коллективом единомышленников. За твоей спиной будет мощный тыл в лице директора фирмы, – Бендер ткнул себя пальцем в грудь, – его заместителя, – он показал пальцем в Коробейникова, – и многочисленных экспертов и специалистов, которых нам вместе надо отыскать. А вместе и помирать смешней.

– Но я не хочу умирать, – заскулил Кислярский. – У меня уже нервы на пределе.

– Мы займёмся поднятием твоего боевого духа. Воспитательная работа с кадрами – это будет одна из обязанностей моего заместителя, – прокомментировал несознательную выходку товарища сын Великого Комбинатора. – А чтобы совесть у тебя была чистой, денежки от Паниковски будешь приносить мне. Я их буду оприходовать в кассе фирмы, а тебя посадим на зарплату. Так вам, академикам, привычней. Вопросы есть?

– У матросов есть вопросы, – отозвался Коробейников. – Какую зарплату ты положишь своему заместителю?

– Это будет зависеть от многих факторов, гражданин бывший историк. Если будешь вертеться, то не обижу, – пообещал Бендер. – И последнее, дорогие друзья кондотьеры пера и бумаги: никому пока о нашем плане ни слова. Я не хочу, чтобы мы завтра все вместе или поодиночке встретились в следственном изоляторе Матросской тишины или временной тюрьмы лубянского комплекса. Тамошняя атмосфера губительно сказывается на моих умственных способностях. Ну что ж, время позднее, пора расходиться по домам. Предлагаю «посошок».

Коробейников с готовностью налил всем виски. Бендер встал:

– За успех нашего предприятия. Как сказал один хохмач, я хочу выпить за то, чтобы по дороге на нас напали большие деньги и чтобы мы не смогли от них отбиться. Ура!

– Ура! – прокричали заговорщики. – За успех нашего предприятия.

– А как мы назовём нашу фирму? – поинтересовался заместитель её директора.

– «Союз меча и забрала», – не задумываясь ответил директор.

– Конгениально!

– Ой! – пискнул Кислярский. – Кажется, я начинаю вспоминать.

– Что? – спросили его директор и заместитель.

– Где я вас, то есть тебя, Александр Остапович, видел.

– Ну и где же? – подозрительно спросил Бендер.

– В наследство от папы мне досталась одна фотография, на которой была изображена группа людей, входивших в монархическую заговорщицкую группу «Союз меча и орала». Среди них был папа и некто, очень похожий на Бендера.

Наступила пауза. Бендер тёр переносицу, Кислярский вопросительно смотрел на Бендера, а Коробейников почему-то по-лошадиному, словно застоявшийся жеребец на ипподроме, рыл землю ногой.

Наконец Бендер произнёс:

– Я что-то тоже смутно припоминаю… Папа кое-что рассказывал. Одним словом, на фото с Кислярским-старшим изображён не ваш покорный слуга, а его уважаемый родитель – иначе я бы не сидел сейчас вместе с вами. Полагаю, это и был основатель «Союза меча и орала» – мой незабвенный родитель Остап Ибрагимович Бендер собственной персоной!

– Что ты говоришь!

– Неужели?

Коробейников и Кислярский от удивления раскрыли рты и с обожанием смотрели на Бендера.

– Фамилию «Бендер» мой папаша произносил как польскую, – неожиданно вспомнил Коробейников. – Он умудрялся вставлять в неё пару шипящих согласных – настолько отрицательные ассоциации она у него вызывала. Кажется, твой незабвенный родитель обошёлся с моим не менее незабвенным папахеном не самым лучшим образом.

– Не мудрено, – подтвердил Бендер. – Папе нельзя было класть в рот даже железную ложечку. Кстати, Аркадий, а почему же ты до сих пор скрывал, что знал о том, что наши отцы, так сказать, общались между собой?

– Я не хотел омрачать нашу дружбу вульгарными воспоминаниями о безответственных поступках предыдущего поколения, – скромно ответил историк.

– Очень мило с твоей стороны, – заметил Бендер. – Но не будем злопамятными, дорогие мои земляки. Наши родители – во всяком случае, отцы – были продуктами своего времени, а мы – своего. – И продолжил не без пафоса: – Выходит, сама судьба свела нас вместе и буквально за шиворот выволакивает на городской просёлок и благословляет на богоугодное дело. Друзья, прекрасен наш союз! Союз меча и забрала!

Бендер достал из кармана носовой платок и смахнул набежавшую на мужественное лицо слезу.

– Меча и забрала! – воодушевлённо подхватили Коробейников с Кисляровским.

Снизу и сверху застучали по батареям соседи. Соседи никогда не сидели в царских тюрьмах и не знали азбуки Морзе.

Просто они были жителями многоквартирного московского дома.

А московское время было полчаса первого.

Ночи.

Глава третья

в которой раскрываются cтрашные секреты спецслужб

– Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.

– А Бриану? – спросил Остап.

«Золотой телёнок»

Прав был пролетарский поэт Владимир Маяковский, ох как прав, утверждая, что приходится изводить тонны словесной руды ради единого удачного слова.

То же самое можно сказать и о ловле иностранных шпионов. Не в том, конечно, смысле, что надо наугад пересажать двадцать тонн подозреваемых в тюрьму, прежде чем среди них, может быть, окажется восемьдесят килограммов тайных агентов ЦРУ, а в том, что контрразведчика с поэтом объединяют те же творческие муки, та же нехватка воображения и тот же чистый лист бумаги, на котором охотнику за «кротами», как и поэту, надо создать какой-то опус или версию.

У скептиков труд контрразведчиков вызывает ассоциации с ловлей блох, но это явно поверхностное сравнение, страдающее однобокостью и необъективностью. Во-первых, вульгарную блоху и сравнивать нельзя с представителем второй древнейшей в мире профессией. Самый плохонький шпион по интеллекту стоит несравнимо выше всех этих вместе взятых насекомых-паразитов. Ну и, во-вторых, против блох уже давно придуманы радикальные средства борьбы, а против шпионов, как и тараканов, таких средств и в помине нет. Нет, борьба с рыцарями плаща, а также кинжала несравнимо сложней – тут и говорить нечего.

Старший оперуполномоченный КГБ майор Остап Александрович Балаганов ещё с детства испытал на себе неудобства своего имени – какого-то украинского реликта времён Запорожской Сечи. Ладно, с фамилией ничего нельзя было поделать – она досталась по наследству и выбрать родителей с более благозвучной фамилией у него просто не было никакой возможности. Но уж имя-то могли подобрать получше! Уж лучше бы назвали Марленом каким-нибудь или, на худой случай, Трактором, а тут – Остап! Бульба новоявленный! Рыжий Остап – чуднее не придумаешь!

На все вопросы, когда Остапчик немного подрос, отец загадочно отвечал:

– Дурак, ты, братец, и ничего в жизни не смыслишь. Ты носишь имя моего лучшего друга и незабвенного Командора. Я дал ему слово, что своего первенца назову в его честь, и точка. Гордись, сынок.

Остапчику очень хотелось поглядеть на эту уважаемую личность, которой он был обязан по гроб жизни своим именем, и такая возможность однажды представилась. Когда Остапчику миновало десять или одиннадцать лет, к ним в гости то ли из Ростова, то ли Черноморска приехал мужчина броской наружности и со следами былой красоты на худощавом восточного типа лице.

Гость произвёл на Остапчика неотразимое впечатление. Во-первых, одет он был не как его папаша – в мешковатый пиджак и заношенные брюки, изготовленные на местной фабрике, а в светлый костюм из какой-то явно заморской ткани. Ноги украшали ботинки стального цвета с дырочками, на поседевшей голове лихо сидела шляпа, а белоснежную рубашку элегантно обрамлял яркий галстук, на котором был изображён огромный попугай. Во-вторых, его речь изобиловала всякого рода смешными поговорками, прибаутками и байками, которые сыпались из него, как из рога изобилия. А в-третьих, он повёл Остапчика в единственное в райцентре кафе, накормил его там до отвала мороженым «эскимо», а на обратном пути зашёл в посудный магазин и купил чайное блюдце с голубой каёмкой.

– Вот, сынок, дарю тебе на память о дяде Остапе. Оно принесёт тебе счастье! – с убеждением в голосе сказал он и сунул блюдце младшему Балаганову. – К сожалению, ключ от квартиры, где деньги лежат, я давно потерял и подарить его не могу.

Странный был дядька и странный подарок! И почему отец называл его Командором, если он работал то ли в Ростове, то ли в Черноморске управдомом? О счастье всё время говорил и отец, только у него это понятие сводилось к двум вещам: быть сытым и одетым. Если исходить из этих критериев, то отец, кажется, был счастливым человеком.

Гость пожил у Балагановых не долго – дня два или три. По вечерам он сидел с отцом на кухне, и, положив нога на ногу, в больших количествах пил водку с пивом, о чём-то громко рассказывал, спорил и заразительно смеялся. До слуха Остапчика долетали слова «отец русской демократии», «корейка» (ага, сало, значит), “ стульный гарнитур» (что бы это значило?), «Черноморск», «антилопа Гну», «рога», «копыта» и многое другое – тоже весьма экзотическое.

На третий день гость загрустил, долго слонялся по квартире и, наконец, сказал отцу: «Нет, Шура, здесь не Рио-де-Жанейро». Отец сразу понял, о чём идёт речь, расстроился и стал упрашивать друга остаться ещё на пару деньков, но тот был непреклонен. Сухо попрощавшись, гость спешно уехал.

Больше Остапчик его никогда не видел, но запомнил крепко.

Отец уже ушёл из этого мира, прожив на пенсии всего каких-то пять или шесть лет. На похороны его друг то ли из Ростова, то ли из Черноморска не приехал и на посланную по этому поводу телеграмму не ответил. Может быть, и сам уже к тому времени покоился на каком-нибудь кладбище?

А блюдце с голубой каёмкой сохранилось. Балаганов привёз его с собой в Москву, и теперь оно стоит в буфете рядом с ленинградским сервизом. Иногда он берёт это незатейливое фарфоровое изделие в руки, в который раз изучает незамысловатый узор, вспоминает слова то ли ростовского, то ли черноморского дяди о счастье, которое оно должно ему принести и… кладёт на место. Счастлив ли он? О да, вполне! У него отличная, настоящая мужская работа, жена, дочка, квартира в Черёмушках – чего ещё от жизни требовать? Был бы жив отец, он бы тоже порадовался. Сам-то Балаганов-старший кончил свою служебную карьеру слесарем на заводе. Нет, он был там в почёте и в целом на жизнь не жаловался, но всё-таки всегда хотел, чтобы Остапчик стал представителем умственного труда – как его незабвенный то ли ростовский, то ли черноморский приятель. И он им стал. Куда же умственней можно придумать занятие, чем охоту на иностранных шпионов?

…Остап Балаганов только что вернулся от начальника отдела Безенчука, сел за стол, заваленный делами и устало облокотился на стол.

– Ну что, Остап, обменялся мнениями с начальством? – спросил из-за стола напротив заместитель начальника отделения Калачов.

– Так точно, Сергей Николаевич, уходил со своим мнением, а пришёл с чужим.

– Так оно и должно быть, Остап. Служба! – назидательно и с явным удовлетворением в голосе отозвался Калачов. Балаганов и без Калачова знал, что разговор подчинённого с начальником – это, как правило, бесплодная попытка втиснуть содержимое Грановитой палаты в комнатёнку из коммунальной квартиры.

Калачов проработал в органах более двадцати пяти лет и все эти годы специализировался на женской агентуре. Теперь он готовился уйти в отставку. Как всякому старому служаке ему было бы обидно, если судьба следующего поколения складывалась бы иначе, чем у него. Молодёжь должна испить полную чашу испытаний, выпавших на долю первых чекистов. Вот тогда всё будет справедливо.

– Зачем вызывал-то тебя шеф? – поинтересовался третий обитатель кабинета молодой опер Мухин. Мухин пришёл в отдел совсем недавно и ко всему проявлял вполне естественное, но отнюдь не законное любопытство. Впрочем, участок, на который его определили, возможности отвлекаться ему не давал. Он осваивал работу с агентурой из числа гомосексуалистов. Это было настолько ново и необычно для него, что он постоянно делился своими впечатлениями просто вслух, ни к кому из своих коллег специально не адресуясь. Калачов и Балаганов даже не приподнимали головы от своих дел, когда Мухин с восторгом произносил:

– Ну, надо же: оказывается, четыре процента населения земного шара подвержены гомосексуализму!

Бедный Мухин! Он ещё не знал, что весь его оперативный мир скоро ограничится общением с представителями этого сексуального меньшинства, и тогда ему покажется, что «гомосеков» окажется на 96 процентов больше, чем это известно статистике.

По сложившейся традиции, все дела обсуждались и обмозговывались коллективно, и практически никаких секретов трое контрразведчиков друг от друга не таили. Калачов знал, чем занимается в настоящее время Балаганов, тот представлял, какие дела ведёт Калачов. Такая солидарность перед лицом «государевой» службы скрашивала их существование и помогала преодолевать трудности. Начальство смотрело на это сквозь пальцы, потому что резонно полагало: когда коллективу нечего делить, то руководить им проще.

– Получил новое задание, – неохотно ответил Балаганов. – Поступили данные о том, что в Москве появилась какая-то организация, поставившая передачу информации за границу на конвейерную основу.

– Ну, это сейчас сколько угодно, – прокомментировал известие Мухин. – Демократия!

– Какая это к дьяволу демократия? – недовольно пробурчал Калачов. – Беспорядок один. Анархия. Вот в наше время такого не было. Народ уважал порядок. А сейчас что? Разброд и шатание.

– Да уж, Сергей Николаевич, работать сейчас вам стало не в пример сложнее, чем при дяде Лаврентии, – ядовито заметил Мухин.

– Не «вам», а «нам», – обиделся Калачов. – Да и что Лаврентий? Я его, например, абсолютно не одобряю. Кстати, он выполнял приказы Хозяина. Попробовал бы ты их не выполнить. А потом Хрущ и компания сделали его козлом отпущения за все грехи. Я говорю о том, что порядок был у людей в голове.

– Ну и что, Остап, что делать-то будешь? – перевёл Мухин разговор в старое русло.

– Что делать? Думать сначала, расставлять агентуру, собирать от неё сведения. Одним словом, работать.

– Народ сейчас стал такой умный, что собрать улики против шпиона будет очень трудно, – проговорил задумчиво Калачов. – Чуть что, сразу ссылаются на ущемление прав человека или на перегибы тридцать седьмого года. Если это не помогает, то притворяются невменяемыми. Помурыжит следователь такого негодяя с годик да и отпустит с богом. Зацепки-то хоть есть?

– Так, мелочи, – ответил Балаганов и полез в сейф. – Вот вчера в метро нашли интересный портфельчик.

Он извлёк наружу старый видавший виды портфель и, взяв его за «шкирку», показал коллегам.

– Да он же без ручки! – удивился Мухин.

– Вот именно, – подтвердил Балаганов. – Его нашли на перроне станции метро «Белорусская» и сдали в бюро находок.

– И что же там внутри? – поинтересовался Мухин.

– Так… всякая всячина… Экономические обзоры, справки и тому подобное. – Балаганов положил портфель на стол, открыл его, извлёк из его чрева бумаги и папки и углубился в их изучение. Калачов и Мухин потеряли всякий интерес к находке, Мухин вернулся к своему досье о гомосексуалистах, а Калачов пробубнил в воздух:

– Если раньше несанкционированный контакт с иностранцем был ЧП, то теперь все повалили к «забугорникам». Поди разберись, какой контакт безобидный, а который – с окраской, – и тоже замолчал.

За окном шумела Москва, вокруг «железного» Феликса носились машины, на улицах и в переходах звучали песни и музыка, призванные разжалобить прохожих на денежную подачку, а нищие старухи и молодухи с грязными ребятишками на руках открыто просили милостыню. Перед официальными учреждениями собирались демонстранты и манифестанты, а здесь, внутри квадратного девятиэтажного здания жизнь, казалось, замерла, остановилась, законсервировалась. Хорошо ли это было или плохо, никто из обитателей кабинета не задумывался.

Алекс Паниковски приехал в Россию не договоры с демократами подписывать. Он прибыл в Москву вербовать агентов для ЦРУ.

В ЦРУ считали, что капитализм в России – это «демократический» развал государства плюс агентуризация всей страны. ЦРУ в этой стране нужны были агенты, потому что в Лэнгли не были до конца уверены, что пребывающих в геростратовской эйфории российских демократов столкнут на обочину, и в один прекрасный момент русский народ спохватится и вспомнит о таком понятии, как суверенитет.

Алекс Паниковски имел все основания для того, чтобы разделять эти опасения, и не покладая рук ловил рыбку в мутной воде, поднятой «демократами». «Демократы» (по-народному «дерьмократы») камня на камне не оставили на учреждении, призванном стоять на страже государственной безопасности, и в третий или четвёртый раз за последние два года принимались за его реформацию. Контрразведчики не успевали привыкнуть к новому начальнику, как тут же назначался новый. Отделы и Управления упразднялись, сливались, делились, переименовывались, перекраивались с таким расчётом, чтобы ни у кого на Западе не оставалось сомнений в том, что демократия в России победила окончательно и бесповоротно.

Гласность открыла рот во всю «ивановскую», посрывала все замки и печати с сейфов и выбросила государственные секреты на мостовые, сложила их штабелями на площадях и замусорила все средства массовой информации. Поэтому, если разобраться, заниматься разведкой в России стало просто не интересно. Ну чего привлекательного в том, что грибов в лесу столько, что и ступить от них некуда? Скука. Тоска зелёная.

Кого только Алекс не привлекал к сотрудничеству с «фирмой»: он приобретал агентов влияния, агентов-информаторов, документальщиков, вербовщиков, наводчиков, групповодов, содержателей конспиративных квартир и почтовых ящиков. Причём делал это с таким энтузиазмом и исступлением, словно боялся не успеть завершить дело своей жизни. Он не мог прервать процесс вербовок ни на минуту, как номенклатурный работник в заповедном пруду не может отказать себе в удовольствии вытаскивать из воды беспрестанно лезущих на крючок обалдевших от голода карасей.

Как-то Алекс Паниковски обнаружил, что содержание находящихся на связи агентов перекрыло лимит отпущенных на них Центром материальных средств. Выход из создавшегося затруднения был сразу найден: он предложил шефу на целый порядок сократить размеры содержания каждого отдельно завербованного агента. После этого российский агент стал стоить «фирме» дешевле африканского.

Цена агента в конечном итоге определяется уровнем экономического и социального развития страны его гражданства. Если в какой-нибудь Бельгии или Норвегии за копию протокола правительственного заседания ЦРУ, к примеру, надо выложить миллион «баксов», то в России на приобретение аналогичного документа хватит и трёх – от силы пяти – тысяч «зелёненьких». Так что разведка в Московии, как и экономика, должна была стать и стала экономной.

Чего нельзя было сказать о жилье для разведчика Паниковски. Аренда квартир в русской столице обходилась дороже, чем в какой-нибудь Швеции или Швейцарии. Диспаритет с Западом по уровню доходов русские, по всей видимости, решили компенсировать неимоверно высокими ценами за своё приватизированное или всё ещё находящееся в муниципальном владении жильё. По приезде в Москву УПДК – Управление по обслуживанию дипломатического корпуса – предложило Паниковски несколько вариантов, но кто-то из коллег посоветовал ему от них отказаться, потому что УПДК считалось неофициальным филиалом КГБ, а теперь – то ли ФСК, то ли ФСБ. Снимать квартиру в центре внимания мировой общественности не очень-то хотелось.

– Безопаснее и дешевле снять квартиру частным образом, – сказал коллега. – Московиты готовы жить хоть в шалаше, лишь бы сдать свою квартиру в аренду иностранцу.

Скоро такая квартира на Тверской улице была найдена. Правда, за трёхкомнатное жильё общей площадью в шестьдесят квадратов владелец Треухов запросил две тысячи долларов в месяц, но вид из спальни на исторические стены Кремля примирил Паниковски с квартплатой. Он внёс предоплату за квартиру на личный счёт Треухова в банке «МММ» и въехал в неё жить.

Треухов сдал своё жилье американцу на два года, а сам с женой и двумя детьми снял две комнаты в Химках у слесаря Хрусталёва с видом, правда, на бетонный забор, но счастливое предвкушение накопить деньжат для учёбы сынка в престижном лицее и покупки дачи в Валентиновке примирили бывшего сотрудника Госплана с этим неудобством. Хрусталёв же с Люськой и двумя пацанами перебрался в ближайшую деревню Надрываловку, мечтая о том, как на вырученные от сдачи квартиры деньги приобрести первую модель «Запорожца» и ездить на нём рыбачить на Истринское водохранилище.

В Надрываловке Хрусталёвы определились на жильё к вдове Мочалкиной, у которой был один-разъединственный сын, да и тот обретался, неизвестно где: как окончил институт – так сразу и пропал. Матери Витька сказал, что завербовался на несколько лет на дрейфующую полярную станцию метеорологом, но на самом деле он был сотрудником нелегальной разведки ПГУ-СВР. В тот момент, когда Паниковски въезжал в квартиру Треухова, российский разведчик Виктор Мочалкин под видом канадского бизнесмена Стэнли Пайпера приехал в Вашингтон и через каких-то посредников за две тысячи долларов снял квартиру с видом на Арлингтонское кладбище. Жилище, как выяснилось, принадлежало какому-то американскому дипломату Алексу Паниковски. На его имя в банке «Америкэн Кредит Лимитид» Пайпер-Мочалкин перевёл предоплату за квартиру в сумме 2.000 долларов.