скачать книгу бесплатно
Лысенький старичок сердито ругал привилегии партийных работников, и лицо его довольно розовело всякий раз, когда толпящиеся вокруг принимались солидарно хлопать.
Долговязый остроплечий парень, взобравшись на перевёрнутый днищем вверх дощатый ящик, рассказывал про Прибалтику, про Народные фронты.
– В Латвии, в Литве, в Эстонии борются за демократию, за свободную жизнь! – убеждал он, картавя и нервно моргая. – Мракобесы и ретрограды обвиняют Народные фронты в национализме, но это – ложь! В них есть люди всех национальностей: и латыши, и литовцы, и эстонцы, и украинцы, и белорусы, и поляки, и русские. Свобода не имеет национальности. Она – одна на всех!
По поводу Прибалтики, однако, среди слушателей полного единодушия не возникло. Кто-то пытался возражать, даже подсвистывал неодобрительно. Люди сходились в спорах.
Среди всей этой митинговщины вдруг выныривал какой-нибудь поэт и принимался декламировать стихи. К такому тоже враз начинали льнуть.
Праздношатающихся и случайных прохожих то и дело останавливали, прося подписать всевозможные петиции: в защиту свободы слова, в поддержку деятельности каких-то движений со странными, чудными названиями, о публикации книг писателей-эмигрантов, с требованиями полного ядерного разоружения…
Старушка в чёрном монашеском одеянии, повесив на шею склеенный из картона ящик с надписью “На восстановление храмов”, собирала деньги. Когда в прорезанную щель бросали пригоршню мелочи или просовывали купюру, она размашисто крестилась и кланялась в пояс.
Женя, увидев монашку, вдруг замешкалась и, поотстав от остальных, тоже бросила в её ящик несколько монет.
– Верующая что ли? – изумился Кротов.
– Бабушка у меня верующая, – Женя в неловкости потупила было взгляд, но через секунду вдруг глянула на него в упор. – А у неё не только в деревне, но и в райцентре церковь закрытая стоит. Свечку поставить негде.
Голос её неожиданно оказался напитан обидой. Кротов, опешив, умолк, даже перестал улыбаться.
Несколько минут они прошли в молчании.
– Где ж музыканты-то? – спросил затем Валерьян.
В глазах его уже рябило от арбатского мельтешения.
Среди окружающего их людского многоцветья музыканты не были ни самыми многочисленными, ни самыми заметными. Их сборище расположилось обособленно, даже скромно, возле поворота в какой-то узкий и неприметный закоулок. Здесь, на Арбате, их побрякивающие цепями кожаные куртки, накрученные на затылки платки-банданы, нечёсаные патлы не выглядели чем-то нарочито вызывающим, эпатажным.
Музыканты кучковались на тротуаре, возле угловой, уходящей в переулок стены. Некоторые сидели или даже развалились на асфальте, подложив рюкзаки или просто расстелив куртки. Кто-то нестройно и лениво бренчал на гитаре. Девушка с густыми, переплетёнными ленточками волосами, подбегая к прохожим, молча улыбалась и просительно протягивала к ним широкополую шляпу. На её выпуклом, рахитичном лбу синела нанесённая фломастером загогулина, оттенённая подписью “Paci?c”.
Гитарист, жмуря глаза, гнусавил:
Я объявляю свой дом безъядерной зоной…
Я объявляю свой двор безъядерной зоной…
Я объявляю свой город безъядерной зоной…
Разговор с музыкантами завязался у Валерьяна непринуждённо. Тем, похоже, было всё равно с кем и о чём говорить. Валерьян бросил девушке с исписанным лбом в шляпу несколько пятаков, спросил окончившего песню гитариста.
– А на кассетах чего есть? – спросил он, когда тот окончил песню. – Концерты, квартирники свежие…
Гитарист откинул от бровей чёлку, рассмеялся в щедрой беспечности:
– Да что хочешь! Каждый месяц с десяток свежих альбомов выходит. Нужен-то кто?
– Цой.
– Зашибись! – парень разухабисто хлопнул его по ладони пятернёй. – Сам “киноман”.
– Концерты вроде были у них недавно…
– Ещё какие! В Минске, в Алма-Ате. Класс!
– Записи-то есть?
– А-то!
– Покажешь?
Гитарист кивнул на расхристанного волосатого юнца, который, приоблокотясь у стены на объёмистый рюкзак, казалось, дремал.
– Если купить, то это к Дохлому. У него полный репертуар.
Валерьян подсел к нему.
– Концертники Цоя, слышал, новые есть…
Дохлый разомкнул один глаз, зырканул меж век.
– Есть.
– Которые в Минске играли, в Алма-Ате…
Дохлый кивнул.
– А какие там песни?
Дохлый приподнялся, неспешно сунул руку в рюкзак. Порывшись, протянул Валерьяну кассету в замурзанной, вырезанной из тетрадного листа обложке.
– Минский сборник. Последний. В продаже ещё нет.
Валерьян просмотрел перечень песен, нанесённый на кассетную обложку вручную. Заинтересовался.
– За сколько отдашь?
– За “трёху”.
Дохлый спрятал отсчитанные Валерьяном деньги, с деловитой живостью спросил:
– А кроме “Кино”? Много чего подогнать могу: блэк-металл, панк. Заграничные, наши…
– Хватит пока.
– К осени новые альбомы пойдут. У Цоя, у Гребенщикова, у Летова. Много ещё у кого… Приходи.
– Да я не москвич.
– Тогда приезжай. Пиплы за музоном к нам отовсюду слетаются. Иногда из таких пердей добираются автостопом…
Валерьян заметил, что товарищи его, равнодушные к музыке, сбились поодаль в кучку, переминались и поглядывали в его сторону с нетерпением. Он поднялся.
– Посмотрим. Бывай.
Стас ему ухмыльнулся:
– Отоварился, наконец. Меломан…
– Ага, купил цоевский концертник. А ты чего ж?
– А-а, наслушался, – Стас моргнул, тряхнул закинутым за плечи рюкзаком. – В Москве вон столько всего теперь! Чего на музяку эту башлы просаживать?
Ребята прошли Арбат почти до конца.
– Пожрать бы надо, – произнёс Гришин, оглядываясь по сторонам.
Было давно за полдень, и есть хотелось всем. Они свернули в переулок, затем ещё в один, вывернули на параллельную улицу… Подходящее кафе попалось не сразу: одно оказалось закрытым на переучёт, в другом все места были заняты.
– Центр Москвы, а помереть от голода можно, – мрачно пошутил Гришин.
Только через несколько кварталов нашлось подходящее заведение, и гулять начали сразу в нём.
Мельница, ткнув пальцем в меню, сразу затребовал у официантки пол-литра:
– Обмоем! – хлопнул он по карману новых джинсов.
Гришин, Кротов, Стас с весёлостью подмигнули.
Таня с Женей от водки отказались, попросили принести вина. Валерьян, поколебавшись, тоже решил пить водку. Тянуть вместе с девицами вино ему показалось неловко.
Пилось всем с развязной лихостью, закуску принесли обильную. Разговор быстро сделался хаотичным.
– Жирует Москва! – восклицал взволнованный Гришин. – Живёт!
– И мы заживём, погоди, – заверял Кротов. – Так всегда бывает: сначала здесь, потом у нас.
Мельница, примостившись к Тане, уговаривал её попробовать водки. Та долго отнекивалась, но потом, когда вино почти уже вышло, всё же решилась.
Кротов заказал вторую бутылку. Её пили вшестером. Водку пила уже и Женя, приохоченная к тому Гришиным. Громкий сбивчивый говор, объятия с девушками, пьяный смех…
Вывалили из кафе в вечернюю полутьму горлопанящей нетрезвой гурьбой.
– А двинем на Красную площадь! – крикнул Мельница. – Рядом же.
Красная площадь была многолюдна. Светились этажи ГУМа, рубиново мерцали звёзды кремлёвских башен, на мавзолей глазели обвешанные фотоаппаратами иностранные туристы… Оказавшись напротив охранявших ленинский склеп часовых, Мельница выкатил колесом грудь, задрал подбородок, затопал ногами, пародируя строевой шаг. Его каблуки гулко ударяли об отполированные камни брусчатки.
– Так за тебяяяя, родная! – запел он разухабисто.
Туристы обернулись, растянули в глуповатых улыбках рты. Кто-то наставил на марширующего Мельницу фотоаппарат. Дежуривший неподалёку милиционер насуплено смотрел на него из-под козырька фуражки.
Мельница остановился, вытянулся в струнку, отдал по-пионерски салют.
– Великому Ленину – слава! – выкрикнул он, будто специально дразня и милиционера и часовых.
Милиционер подзывающе замахал рукой, зашагал к нему.
Кротов пихнул Мельницу кулаком в спину.
– Валим!
Они с хохотом побежали мимо кремлёвской стены, в сторону Васильевского спуска. Милиционер смотрел им вслед исподлобья, но с места не двинулся.
VI
Ештокины не ложились спать, ожидая из Москвы сына. После десяти Валентина занервничала, а к полуночи уже не находила себе места:
– Он что там, до последней электрички проболтаться решил? Вот тоже гуляка!
Она не привыкла к столь долгим отлучкам Валерьяна.
Павел Федосеевич был более благодушен. Лет двадцать пять назад, когда он, сам студент, жил в институтском общежитии, деля комнату с тремя сокурсниками, то в выходные нередко гонял с товарищами в Москву. Их стипендий на то хватало. Они даже облюбовали один ресторан на улице Горького, куда заявлялись ватагой – все кузнецовские, студенты-стипендиаты.
– Брось, – успокаивал он жену. – Приедет на последней, ночной. Не всё ж ему у нас киснуть.
– Киснуть… – ворчала Валентина. – Поговорил бы с ним лучше, когда вернётся. А ты, выходит, поощряешь…
Павел Федосеевич, льня к передающему последние известия радио, щурил уголки глаз:
– Не гунди.
Однако когда, наконец, ближе к двум раздался звонок, и окосевший, дышащий перегаром Валерьян ввалился в квартиру, лицо Павла Федосеевича вытянулось. Он впервые видел сына сильно пьяным.
– Эк же тебя, а, – обескуражено закачал он головой.
Валерьян замычал, пытаясь проскользнуть мимо родителей, но запутался ватной ногой в половике и чуть не упал.
– Ты что ж, упился совсем?! – гневно и испуганно вскричала мать.
Добредя до своей комнаты и кое-как раздевшись, Валерьян лёг на кровать и почти мгновенно уснул, вконец прибитый выпитым в электричке, уже после застолья, пивом.
Родители же долго ещё переговаривались на кухне.
– Господи, да его ж в вытрезвитель могли забрать! Ещё бы и на факультет сообщили. Вот позор был бы, а! – восклицала, не находя успокоения, Валентина.
– Сейчас каникулы, – скрёб за ухом отец. – Главное, чтоб не увлекался. Любой парень с друзьями загулять может. Сильно скандалить начнёшь – только навредишь. Будет уже из противоречия, наперекор.
Мать его доводы воспринимала слабо.
– Что за друзья-то такие у него появились? – горячилась она. – Прямо сбивают с пути.
