скачать книгу бесплатно
Медведев ухмыльнулся:
– У меня самогонка есть колхозная. Пробовал – ништяк.
Кондратьев присвистнул:
– Купил там у кого что ли?
– Выменял. У председательского сынка на пару цоевских кассет.
Уговаривать товарищей Медведеву не потребовалось – выпить в праздник картофельной самогонки захотелось всем.
Они свернули с главной аллеи на боковую. Именно она выводила на остановку, от которой отходил следующий в микрорайон Медведева автобус.
– А закусь где брать будем? – спросил Кондратьев.
– Гастроном от нас через дом. Небогатый, но что-нибудь найдётся точно.
Диагональная, усаженная тополями аллея была узка, но не столь запружена народом. Они шагали свободно, перешучиваясь, временами, лихости ради, вороша ногами сметённые к бордюрам кучи высохших листьев. Валерьян, блуждая праздным взглядом по сторонам, вдруг увидев идущую прямо навстречу Инну.
– Привет! – сказал Валерьян, останавливаясь.
Инна подняла голову, улыбнулась, обвела взглядом остальных.
– Привет, физматовцы!
– А, прогуляла демонстрацию, – подмигнул Медведев. – Не видел тебя в колонне.
– Так из химиков вообще почти никто не пришёл. Все они “сачки”, – подпел Кондратьев.
– Ладно… – укорил приятелей Валерьян. – У нас у самих народ сачковал.
Инна оправила тёмный, заломленный бок берет, произнесла равнодушно:
– Да многие теперь сачкуют. Проходила с подругой мимо площади – раньше людей больше собиралось, – она коснулась затянутыми в бежевые перчатки пальцами ярких, слегка обветренных губ. – Я вот тоже на демонстрацию не пошла.
– Чего ж так?
Инна глянула отстранённо.
– А-а…
“Умер что ли отец?” – подумал Валерьян, испытав болезненно-щемящее чувство.
– Сейчас-то куда? – спросил он.
– Так…
– Ну давай вместе пройдёмся, – вылезла на лицо Валерьяна ухарская улыбка. – Праздник как-никак.
Инна улыбнулась с грустинкой:
– Праздник…
Одногруппники Валерьяна переглянулись, кто-то ухмыльнулся в воротник. Только Томилин ляпнул, глуповато моргнув:
– Мы к Витьке, домой. Может, лучше с нами.
Медведев неторопливо опустил ему на шею руку.
– Да вопросов-то, Валюх, – покладисто улыбнулся он. – Придёшь позже – с тебя простава.
Томилин скособочил шею, выглядывая из-под лежащей на нём руки, озадаченно приоткрыл рот.
– Чего ты, ну… Они ж с “картошки” ещё крутят, – шепнул Медведев, увлекая его далее по аллее.
Следом за ними затопали и остальные.
Инна, одетая в короткое не по сезону пальто, осталась стоять подле Валерьяна.
– Знаю, ты приходил потом в наш колхоз, – заговорила она, пристально на него поглядев. – Мне передали.
– Приходил, – радуясь, что не приходится самому сплетать слова, сознался с охотою Валерьян. – Но тебя уже не было.
Они, не сговариваясь, неспешно побрели вдвоём в обратную сторону, к главной аллее. Вокруг шатался праздный, гомонящий люд. Дети на газонах, задорно вереща, кувыркались на лиственных кучах.
– Мама телеграмму прислала: отца в больницу увезли, – сказала Инна. – Не могла я больше оставаться.
Валерьян примолк задумчиво, облизал языком нижнюю губу.
– И как он теперь?
Он понимал, что ответ Инны определит их последующий разговор.
– Более-менее. Выписали пару недель назад.
Она подняла вверх грустное лицо, задержала взгляд на скукоженном, не слетевшем ещё с ветки листке.
– Только всё это было без толку – опять пьёт.
Отец Инны был жив – и это окрылило Валерьяна. Он взялся поворачивать тему их разговора.
– А знаешь, примета складывается: как праздник – так мы встречаемся. Помнишь, тогда, на Первое мая: тоже после демонстрации, в этом же парке…
Она глянула на него из-под ресниц, воздела в быстрой улыбке уголки рта:
– Думаешь, неспроста?
– Неспроста – выдержав краткую паузу, Валерьян попросил: – Поэтому, чтобы в следующий раз не полагаться на совпадения, дай мне, пожалуйста, номер своего телефона.
Инна покачала головой, и в интонации её засквозила лёгкая печаль:
– Телефона у нас нет. На очереди стоим-стоим, а всё не проведут.
Валерьян огорчённо заложил за щёку язык, но Инна, улыбнувшись, дала совет:
– Ты меня лучше у факультета лови, после занятий. Я не сразу домой иду. То стенгазету рисовать помогаю, то ещё что-нибудь.
Химический факультет располагался от физматовского корпуса не близко, в нескольких автобусных остановках. Однако Валерьян, подмигнув, уверенно пообещал:
– Поймаю. Не убежишь.
Шутливой раскованностью он будто пытался себя подстегнуть.
Они, выбредя на главную аллею, незаметно прошли её в обратном от главного входа направлении всю до конца, до решётчатых ворот, выводящих на Калининский проспект.
– Знаю, через пару кварталов отсюда заведение одно есть. Давай зайдём, выпьем чаю, – предложил Валерьян.
Инна, скрестив на груди руки, застужено повела плечами, взморгнула с озорством.
– Давай.
Кафе им пришлось искать долго. В том, про которое говорил Валерьян, не нашлось свободных мест. Пришлось идти ещё за несколько кварталов, в другое. Валерьян, ведя всё более и более непринуждённый разговор, рассказывал про однокурсников и товарищей, про их проделки в колхозе, про вызывавшего там всеобщую неприязнь аспиранта. Инна слушала с увлечением, иногда дурашливо всхохатывала, прикрывая ладонью рот.
В кафе, усевшись за столиком возле стойки, они проболтали часа два. Инна, словно оттаяв от историй и присказок Валерьяна, охотно шутила сама, и разговор их вязался уже совсем легко.
После кафе Валерьян отправился её провожать. Доехав на автобусе до начала Авиационной улицы, утыкавшейся здесь в мост, уводящий в Зареченский микрорайон, они сошли у приземистой жёлтой пятиэтажки. Однако у самого входа во двор Инна вдруг остановилась:
– Дальше я сама, ладно? – попросила она.
Валерьян удивлённо взморгнул.
– Да вечно у подъезда соседи сидят. До всего им есть дело.
– Ну так и что?
Инна, отведя конфузливый взгляд, выдавила:
– Ну, не хочу… не надо…
Валерьян, немного обиженный, приобнял её за спину, но когда прядь её волос обволокла его щеку, отстранился назад.
Инна подняла голову, посмотрела ему в глаза.
– Ты мне нравишься. Честно, – сказала она.
И, повернувшись, зацокала по асфальту каблуками туфель.
XIII
Ештокины, заметив, что сын стал надолго задерживаться после занятий и реже оставаться вечерами дома, насторожились. Валерьян ничего им не рассказал, будто и сам ещё сомневаясь в прочности завязывающихся отношений, а на родительские вопросы отмалчивался, либо сводил всё в шутку.
– Смотри, сессию не завали, – предостерёг его однажды Павел Федосеевич. – Лишишься стипендии – и цветы купить будет не на что.
Валерьян вздрогнул, неприятно удивленный отцовской проницательностью, но смолчал, глуповато и неестественно улыбаясь.
Павел Федосеевич без труда угадывал настроение сына. Многое в нём оказывалось удивительным образом созвучно его собственным настроениям, чувствам. Жизнь, казавшаяся до сих пор опреснённой, в чём-то даже постылой, начала, Павла Федосеевича, словно влюблённого юнца, пьянить. Центральные газеты он читал ежедневно, до последней страницы. Тех, что по подписке доставлял почтальон, ему более было недостаточно, и утром, перед работой, он обходил киоски и покупал ещё. Если же какой-нибудь свежий номер, расхватанный с раннего утра, достать не удавалось, Павел Федосеевич прямо вскипал.
– Плановики-маразматики, – ругался он. – И деньги есть, и спрос есть – а вот не купишь!
Зато известие о том, что всякие лимиты для подписчиков журналов и газет отныне сняты, и с будущего года можно будет выписывать сколько угодно изданий, вызвало у Павла Федосеевича восторг. В этой мелочной поблажке властей он угадывал предвестник могучего, уже почти осязаемого поворота.
– Пробивает, пробивает живое слово дорогу! Не задушишь его больше цензурой! Нет! – взвинчено восклицал он, мечась по кухне.
Читал, как и многие вокруг, Павел Федосеевич беспрерывно: утром за завтраком, во время езды в автобусе, на работе, в час обеденного перерыва, по вечерам. Читал почти всё, что выходило: газеты, толстые литературные журналы, свежеизданные, дерзкие книги.
Читая, он не мог не соглашаться с напечатанным. В публикациях, очерках, фельетонах, желчно высмеивающих туповатых и лицемерных партийных функционеров, с бесстыдством разворашивающих самые отвратные, гадливые стороны жизни, он легко улавливал собственные, давние и выстраданные переживания, мысли. Вспоминал трескучих институтских комсоргов, напыщенных, уничижительно взирающих профессоров, хамоватого, властного зам. директора НИИ, который, переезжая на новую квартиру, принудил грузить и перетаскивать мебель целый их отдел – и душа его исполнялась отвращением.
“Да вся страна давно уже всё понимает. Всё с этим строем ясно. Всем!” – вбуравливалась в его мозг, точно сверло, горячечная мысль.
Подобное творилось не с ним одним. Читал весь их институт, все научные сотрудники, завлабы, даже лаборанты. Но споры, как ни странно, закипали редко – всем казалось, что спорить совершенно не о чем и не с чем. Негодование, омерзение, стыд охватывали людей после прочтения почти всякого газетного номера. Но они, однако, без колебаний покупали назавтра следующий, будто одержимые болезненным сладострастием, желали поглубже разбередить наносимые ими раны.
– Как? Как же мы жили посреди всего этого… кромешного абсурда, не замечая ничего, точно слепые? Как?! – откладывая “Московский комсомолец”, даже не вскричал, а простонал однажды завлаб Василий Першин, делящий с Павлом Федосеевичем кабинет.
Павел Федосеевич, закатив к потолку глаза, молчаливо и выразительно развёл руками.
Спустя несколько дней после ноябрьской демонстрации, на которую из целого их института ходили, да и то чуть ли не стыдливо таясь, лишь члены партийной ячейки, Павел Федосеевич прочёл в центральных газетах развёрнутые материалы о свершающемся в ГДР. До того по телевидению прошли новостные сюжеты из Восточной Германии: множество людей шумно и суетливо, точно мартышечья стая, карабкались через пограничную стену в Берлине. Диктор, словно прикусывая на каждом слове язык, лаконично сообщил об упразднении разделяющей народ границы.
– Прорвали стену – и хорошо! Теперь и у нас перестройка быстрее пойдёт, – заключил Павел Федосеевич, благостно рассматривая напечатанные фотоснимки.
Азартно увлечённый, как и сын, но не женщиной, а политикой, Павел Федосеевич тоже взял привычку задерживаться допоздна. Вместе с Першиным и ещё несколькими научными работниками из НИИ, он стал ходить на собрания недавно открывшегося клуба. Тот вторничными и пятничными вечерами собирался в конференц-зале педагогического института и название носил воодушевляющее, но простое: “За перестройку!”.
Новый клуб совсем не походил на существовавшие в городе прежде, атмосфера которых, по мнению Павла Федосеевича, изначально была пропитана одной лишь забубённой казёнщиной и скукой. В нём почти всё казалось непривычно и ново.
Необычной была и личность его председателя. Им являлся моложавый преподаватель политэкономии, востроносый, подвижный лицом шатен, носивший редкую в их краях фамилию Винер. Павел Федосеевич, придя на первое собрание, удивился: председателю можно было дать на вид едва ли за тридцать. Ранее ему не доводилось встречать руководителей, столь несолидных годами.
Заседания клуба проводились в форме оживлённых, полных бойкой полемики семинаров. Евгений Винер – знакомясь с новыми участниками, он сразу просил, чтобы к нему обращались только по имени, без отчества – оглашал тему, произносил вступительное, весьма цветистое слово, после чего предлагал высказаться по очереди всем присутствующим.
Темы обсуждались различные, но непременно те, что были на слуху: предстоящий второй съезд народных депутатов, требования Народных фронтов прибалтийских республик, катастрофа Аральского моря, проекты поворота сибирских рек…
Дискуссии проходили с лихорадочной возбуждённостью, но без тяжких, мучительных споров, легко. Всякий выносимый на обсуждение вопрос вызывал в витийствующих участниках семинаров непреодолимое желание лягнуть партийных, номенклатуру, КПСС – точно бы все, приходящие в клуб, испытывали пьянящую радость лишь от того, что обрели здесь возможность прилюдно костерить власть. О чём бы изначально ни шла речь, почти никто из присутствующих не удерживался от колкостей, ехидств и даже прямой брани по адресу “партократов”. Убеждение, что корень всех дефицитов, очередей, жизненных неустройств – партийное дуроломство, жило неистребимое. Оно, словно пароль, превращало сразу в завсегдатая клуба каждого новичка, явившего при всех сходное чувство.
Собиравшиеся в клубе, сами бурля во время собраний, одновременно упивались и бурлением Союза, бурлением мира. Во всём им виделся сокровенный, рвущийся, точно росток сквозь отмирающую шелуху, смысл.
Новости из Восточной Европы от недели к неделе приходили оглушающие. Их, веря и не веря, выуживали из прессы, теленовостей, но чаще и с неизмеримо большим доверием – из репортажей вещавших на Союз иностранных радиостанций, которые отныне совершенно перестали глушить. Иногда кто-нибудь приносил законспектированные на тетрадных листах сообщения радио “Свободы” про Восточную Германию или Польшу и, словно стремящийся поделиться распирающей радостью ребёнок, принимался их зачитывать.
– Глава госбезопасности ГДР подал в отставку… публично просил прощения у народа… – путаясь в корявых, наспех начирканных, неровных строчках, оповещал какой-нибудь благообразный доцент.
Лицо его при этом светилось зачарованной улыбкой, словно у ребёнка, наслаждающегося обвораживающей воображение сказкой.
