скачать книгу бесплатно
Кумач надорванный. Роман о конце перестройки
Игорь Андреевич Бойков
Библия утверждает, что Моисей сорок лет водил по пустыне евреев, вышедших из Египта, чтобы за это время родилось поколение, не помнившее жизни на покинутой родине. А в России, тихо и незаметно, минуло тридцатилетие с начала горбачевской катастройки, память о которой уже не только в сознании молодого поколения, но и у зрелых людей растворяется во мгле времени.
Книга Игоря Бойкова возвращает нас в годы перестроечного лихолетья, когда деградировали идеология и мораль, разрушались экономика и государство, а измена и безумство воцарялись повсюду: от Кремля до самых до окраин страны Советов. Мало было таких, кто устоял в то Смутное время, больше – тех, кто либо с упоением крушил Родину, либо отгородился от последних времен стенами своей «хаты с краю».
Этот роман – о «рождённых бурей», о предательстве и подвижничестве, о том, как, вопреки всему, малая горсть патриотов сохранила честь и верность Отечеству. В центре произведения судьбы юноши и девушки, чья первая любовь погибла в вихре перестройки, проданная и раздавленная неправедной эпохой.
Игорь Андреевич Бойков
Кумач надорванный. Роман о конце перестройки
© И.А. Бойков, 2019
© Книжный мир, 2019
Часть первая
I
Семейные торжества Ештокины любили отмечать с размахом.
В день сорокапятилетия супруги Павел Федосеевич поднялся рано и, съев сготовленный на скорую руку завтрак, почти сразу с усердием принялся помогать ей на кухне. Вскрывать консервы со шпротами, прокручивать через мясорубку сдобренные хлебом и луковыми кольцами мясные куски, нарезать кубиками очищенный картофель – всё это выходило у него хоть и не слишком сноровисто, слегка неуклюже, по-мужицки, но быстро.
Предложение жены Валентины отпраздновать день рождения в кафе Павел Федосеевич отверг начисто:
– Да где сейчас человеческое заведение-то найти?! – воскликнул он, даже возмутившись от такой несуразной идеи. – “Стекляшка” наша на Заводской? Брось! Убогое меню, обшарпанный зал, ленивые, хамоватые официанты… Ресторан “Причал” на набережной? Тоже – ну его! Там теперь одно жульё собирается. Криминальный элемент… К тому же и столики небось бронируют только своим, по блату… Дома справим твой юбилей, Валя. Я помогу.
Валентина настаивать не стала, вполне удовлетворённая прозвучавшим заверением. Её полные, чуть вывернутые губы разомкнулись, и в стройном, выбеленном зубном ряду прямо посередине, словно неаккуратно наложенная заплата, неестественно зазолотилась крупная коронка.
– Помогай, – благожелательно изрекла она и прибавила с откровенностью. – Не хочется в свой праздник полдня стоять у плиты.
Она и сама не хуже Павла Федосеевича знала, что немногочисленные кафе и рестораны их города либо совсем непрезентабельны и захудалы, либо в них вечно не сыскать свободных мест.
Сын их, восемнадцатилетний Валерьян, поднялся значительно позже родителей, часам к десяти. Под звуки громко вещавшего из кухни радиоприёмника, он, ещё протяжно позёвывая и ковыряя пальцами в уголках глаз, протопал от своей комнаты до ванной.
Валерьян, несмотря на множество роднящих его и с отцом и с матерью черт, общим обликом своим всё же мало на них походил. Несмотря на унаследованную от Павла Федосеевича широкоплечесть, в осанке его не ощущалось ни самоуверенности, ни задиристой юношеской позы. Взор светло-серых, с лёгкой зеленцой, глаз не был по-житейски сметлив и одновременно покладист, как взор матери. Валерьян глядел на людей настороженно и вместе с тем пытливо, выдавая в себе натуру не слишком уверенную, но любознательную и незамкнутую. Спина его, ровная от природы, при сидении или ходьбе несколько сутулилась, словно бы он нёс на плечах возложенный против его воли груз. Возможно, оттого он выказывал в иных случаях привычку слегка вздёргивать правым плечом, словно бы сбрасывая с себя что-то, мешавшее по-настоящему войти во вкус какого-нибудь обстоятельного разговора или же в азарт спора. Сын Ештокиных был росл, русоволос, мягок лицом, но вместе с тем казался ещё очень невзросл, угловат.
Умывался Валерьян неторопливо и неаккуратно. Шумно ополаскивал рот, оглаживал влажными ладонями руки до локтей, отфыркивался, тряс головой, забрызгивая капельками тёплой воды висящее над раковиной настенное зеркальце. Тяга к долгому полосканию в тёплой воде развилась в нём с зимы, когда из-за лопнувших в подъезде отопительных труб приходилось мёрзнуть неделями, едва согревая комнаты раскалёнными докрасна, но слабенькими спиралями электрообогревателей.
Затем, тщательно протерев за собой брызги, вымытый и посвежевший, он вернулся назад в свою комнату. Одевшись, подошёл к письменному столу, выдвинул верхний ящик, взял со сложенных в стопку тетрадей небольшой обвязанный красной лентой пакет.
– С днём рожденья, мама, – войдя в кухню и обняв мать, произнёс он просто, но сердечно. – Это – тебе.
Валерьян не был велеречив, и учёба на физико-математическом факультете не способствовала развитию в нём такого качества. Мысли, чувства он склонен был выражать лаконично, даже неказисто, словно бы пряча за простотою фраз свою юношескую застенчивость.
Валентина сидела за кухонным столом и очищала от скорлупы сваренные вкрутую яйца.
– Спасибо, сынок. Спасибо, дорогой ты мой, – привстав, она поцеловала сына в щёку. – Помнишь о маме.
Отодвинув миску с яйцами, Валентина надрезала кончиком ножа перематывающую пакет ленту, вскрыла его, вытащила продолговатую, покрытую красной замшей коробочку. В ней были женские часы на аккуратном, позолоченном браслете.
– Лерик, ну ты прям… – растроганно ахнула мать и вновь принялась целовать сына. – Спасибо тебе. Спасибо, родной…
– Они механические, рукой надо заводить, – сконфуженно улыбался Валерьян, будто испытывая неловкость. – Вот это колёсико покрути. Видишь?
Расчувствовавшаяся мать вертела в руках часы, перебирала пальцами плотно пригнанные друг к другу колечки браслета, вглядывалась в чёрточки делений циферблата.
– Шикарно, – одобрил также восхищённый подарком отец.
– Я от души.
Валерьян налил себе в чашку горячего чаю и, откромсав ножом от палки варёной колбасы пару колец, сделал два бутерброда.
– Лерик, зачем же куски хватать? Поешь нормально: кашу разогрей или поджарь яичницу, – сразу засуетилась мать. – За стол-то садиться будем ещё нескоро.
Но Валерьян, отхлебывая чай, отозвался глухим, хлебно-колбасным голосом:
– Потом поем, позже. Пока – так…
Плита была плотно заставлена сковородами, кастрюлями, мисками с кипящей водой. Снимать и втискивать их на столь же загромождённый стол ему было лень. Он ушёл из кухни в гостиную, включил телевизор, сел на диван, пробежал глазами вырезанную из газеты страничку с программой. Их областное телевидение принимало только два канала – первый и второй государственные, и передачи, транслируемые в этот час, быстро ему наскучили.
– Репортаж из совхоза… “Наш сад” – ну что за скукотень? – переключая кнопки, досадовал Валерьян на столь неинтересную в субботний, да к тому же в праздничный для их семьи день программу.
Вошедший в гостиную отец растворил створки серванта, прищёлкнул языком, в сомнении качнул головой.
– Будь другом, сходи, купи ещё вина, – обратился он к сыну. – Всё-таки гостей будет много. Некрасиво получится, если не хватит.
Выпить в компании Павел Федосеевич бывал не прочь всегда. Щедро уставленный бутылками стол в их доме радовал всегда не только гостей, но и, прежде всего, его самого. Про гостей он помянул громко, даже как-то наигранно, чересчур, и сразу украдкой оглянулся в сторону кухни, однако благодушествующая Валентина и не подумала перечить.
– Лерик, если у нас в “Восходе” не окажется, то съезди в “Центральный”. Слышала, завозили туда недавно. Там должно быть, – крикнула она.
Валерьян дожевал бутерброд, посмотрел в пронизываемое горячими лучами окно и, слегка помедлив, кивнул.
– Съезжу, – шумно хлебнул он из чашки остатки чая.
Он знал, где следует искать вино. Пару недель назад в компании приятелей-однокурсников он отмечал окончание сессии, и прежде, чем направиться в “Центральный”, они обошли один за другим четыре гастронома, но, разочарованные, быстро выходили из каждого обратно, бранясь на оголённые витрины алкогольных отделов.
В ближайшем от их дома гастрономе “Восход”, куда Валерьян на всякий случай всё ж таки завернул, из всего питейного продавался только портвейн. Он, словно подтверждения своих ожиданий ради, взглянул на единственную на полке бутылку коротко и бесстрастно, но задавать вопросов не стал.
– Водка-то когда появится, а? Долго народ томить будут? – прогундосил приковылявший из другого отдела мужичонка в несвежей, грязно-белой рубахе.
– Не знаю, не завозят, – неприветливо буркнула из-за прилавка полная продавщица.
– “Не знаю”…. А кому ж знать-то тогда?
Розоватые, вывернутые губы продавщицы разлепились в издевательской ухмылке:
– А ты у Горбача лучше спроси. В Кремль ему, мудрецу, напиши.
– Э-э… у Горбача, – крякнул мужичок, безнадёжно всплеснув рукой. – Да о чём спрашивать-то его? Горбач-трепач… Совсем сбился с панталыку мужик. Сам поди уж не соображает, чего воротит.
Валерьян, выходя, прихмурился. Генерального секретаря, руководителя страны поминали в народе в последнее время недобро, бывало – просто со злостью. Даже фамилию его – Горбачёв – повадились переиначивать в уничижительную кличку.
Родители Валерьяна Горбачёва тоже не жаловали, раздражаясь от скудеющих из месяца в месяц магазинов, но радостного, даже радужного виделось им в жизни больше. Читали запоем газеты, журналы и книги, обсуждали их с жаром, порой спорили, мечтали о высоком, лучшем. Отец, узнав, что наконец-то отменены всякие ограничения и лимиты на журнальную подписку, возликовал, будто от известия о военной победе.
“Ага, прорвалась плотина! Теперь пойдёт… пойдёт…”, – восклицал он, в радостной суетливости мечась по кухне.
Трансляции первого съезда народных депутатов Союза, что завершился около месяца назад, Павел Федосеевич и Валентина смотрели, не отводя от телеэкрана возбуждённых взоров. Если речь оратора приходилась по душе, Павел Федосеевич подскакивал на диване, разражаясь азартными выкриками: “Так! Правильно! Правильно!”. Даже пальцами прищёлкивал в избытке чувств. Но если депутат говорил по его разумению не то, он откидывался на спинку и недовольно оттопыривал нижнюю губу: “Ну чушь же несёшь! Абсурд!”
Валерьян, хоть и тоже отчасти охваченный родительским воодушевлением, долго, однако, трансляции не смотрел. Ему в те дни необходимо было готовиться к сессии.
Прикативший к остановке автобус оказался полупуст, и Валерьян, надавившийся в прежние месяцы в утреннем переполненном транспорте сполна, вальяжно уселся на свободное сидение, рассеянно оборачивая вокруг пальца прокомпостированный билет. Припекаемый бьющим сквозь стёкла солнцем, он дремотно поводил плечами, несколько раз разморено зевнул, но на пересечении проспекта 50-летия Октября с Авиационной вдруг приподнял голову и поглядел в окно.
На Авиационной, как выведал не так давно Валерьян, жила Инна, русоволосая и слегка курносая девушка с химического факультета. Он заприметил её с зимы, с устроенного по какому-то случаю большого студенческого сбора в главном актовом зале – невысокую, фигуристую девушку с густыми русыми волосами в ладно облегающем тело красном вязаном свитере. Она сидела на ряд впереди него, чуть левее, и, в отличие от большинства остальных, не отвлекалась, со вниманием слушая нудновато вещавших с трибуны преподавателей и факультетских комсоргов.
На первомайском празднике, когда их студенческая ватага пораньше отстала от демонстрации, дабы успеть занять сухую, травянистую лужайку в городском парке, она с компанией химиков тоже оказалась среди них. Однако Валерьян, не умевший, в отличие от товарищей, ни увлечь девушек занимательными рассказами, ни петь под гитару, так и не сумел завязать с ней непринуждённый, раскованный разговор. Беседа их, состоящая из натужно выдумываемых им вопросов и её прохладно-односложных ответов, скоро угасла, и Инна незаметно передвинулась поближе к другой кучке, сыпавшей шутками и взрывавшейся раскатистым смехом. Опечаленный, корящий себя за косноязычие Валерьян вскоре от компании отделился и побрёл пешком домой. С того раза говорить с Инной ему не доводилось.
II
В “Центральном” было не продохнуть. Мельтешащие под низкими потолками лопасти вентиляторов, разгоняя по его залам волны прогретого воздуха, прохлады не создавали, а только усиливали духоту. Протолкавшись сквозь выставившийся из мясного отдела в проход хвост очереди, Валерьян вспотел и отёр тыльной стороной запястья увлажнившийся лоб.
Возле алкогольной витрины тоже была сутолока, в гуще сгрудившихся у прилавка людей закипала сварливая перебранка.
– Больше одной на человека не давать! – ревниво выкрикнул веснушчатый рыжий парень, провожая отоварившегося тремя водочными бутылки мужика завистливым взором.
– Правильно, не давать! Всем отовариться надо! – загудели остальные, усиленно продираясь вперёд.
Прежде чем пристроиться к очереди, Валерьян, вытянувшись на цыпочках до боли в ступнях, удостоверился, что красное вино на витрине действительно есть.
– “Цинандали” мне, пожалуйста. Грузинского, две бутылки, – попросил он, когда спустя минут двадцать пробился-таки к прилавку.
Сзади опять зароптали. Кто-то из-за его спины бросил продавщице укоризненно:
– Тут талоны-то ещё не все отоварили, а вы без звука по две, по три отпускаете…
Приземистый крепыш в красной футболке бесцеремонно подтолкнул Валерьяна под локоть:
– Грузинское… Нашёл, парень, что выбрать! Пускай грузины сами теперь свои “чернила” лакают.
Валерьян отстранился в неприязненном недоумении, на крепыша зашумели разом сразу несколько:
– Да причём тут грузины? Бардак из Москвы, от Горбачёва идёт.
– Правильно! Нашёл виноватых…
– И молодцы, что выступили! Хватит терпеть!
– Ишь, какой шовинист выискался!
Крепыш, свернув назад короткую шею, запальчиво гаркнул в ответ:
– Против Союза бузят – и молодцы? Сами они шовинисты ещё те! Нашли, кого защищать.
Валерьян не в первый раз в последние месяцы подмечал: стоит кому-нибудь в людском скопище бросить одну-две хлёстких фразы, как тут же завязывается перепалка, поднимается гомон, гвалт. Спорили по-всякому. Иногда запальчиво, но незлобиво, находя вскоре, на чём сойтись. Но порой схлёстывались не на шутку, кричали, выходя из себя.
Валерьян, выбираясь из растревоженной очереди, пытался вспомнить, что недавно, весной, писали про Грузию в газетах, о чём шумели месяц назад её народные депутаты.
Нерусские, говорящие с акцентом, словно даже бравирующие им делегаты, напористо давили на Съезд. Дотошно и натуралистично, будто нарочито желая вызвать у остальных ощущение прожигающего стыда, расписывали, как солдаты укладывали на тбилисской площади невооружённых манифестантов автоматными очередями наповал, как остервенелые десантники кромсали сапёрными лопатками грузинских женщин, как хладнокровно командовали расправой русские офицеры и генералы.
Стыд от таких рассказов действительно пробирал. Депутаты, в том числе и военные, не оспаривали их ни в чём, будто виня за случившееся и себя лично. Павел Федосеевич, сидя перед телевизором на диване, трагически опускал веки: “Что ж они, гады, творят? Против женщин – танки и ВДВ… Ох, с-с-сволочи номенклатурные!”
Валерьян, словно желая исправить подпорченное настроение, зашагал от “Центрального” не обратно к остановке, а по 50-летию Октября в другую сторону, к Малому Трубному переулку. Уходя из дому, он забыл надеть часы, но ощущать время мог хорошо, потому не сомневался, что успеет вернуться к сроку. “На Трубе”, напротив входа в музыкальный магазин, собиралась “биржа”. Таким вызывающе несоветским словом стали с недавних пор называть музыкальную толкучку, возникавшую здесь по выходным.
Народу на “бирже” толклось немногим меньше, чем в отделах гастронома. Юноши и девушки, одетые кто во что – одни в джинсах, футболках и по-пиратски обвязанных вокруг головы цветастых платках-банданах, другие, напротив, незатейливо, по-простецки – рассматривали выложенные торговцами на настеленных прямо на асфальт газетах кассеты и пластинки, приценивались к кожаным курткам и шипастым металлическим браслетам, листали отпечатанные на машинках брошюры с песенными текстами рок-групп. Кто-то просто слонялся туда-сюда, или поджидал кого-то, дымя сигаретами и небрежно поплёвывая на асфальт.
Валерьян, закинув сумку с винными бутылками на плечо, неторопливо переходил от одного торговца к другому, интересуясь, нет ли новых записей группы “Кино”, других нравившихся ему групп. Порой, заинтересовавшись, приседал на корточки, принимался вертеть в руках то одну кассету, то другую, вчитываясь в начирканные на бумажных обложках вручную названия рок-команд.
– Здорово, Валюха! – вдруг по-свойски хлопнула его по спине чья-то ладонь.
Щекастый, стриженый под “грибок” парень уже совал ему растопыренную пятерню:
– Давно ж ты сюда не забредал! Новым музоном разжиться захотел?
Валерьян поднялся на ноги.
– Да было б чем. Всё слушано-переслушано уже.
– Ишь, гурман… – щекастый понял брови. – В Москву тогда езжай, на Арбат.
Валерьян, не удержавшись, подмигнул с ехидцей:
– Часто там бывал? Знаешь?
Ему показалось забавным, что простоватый увалень, бывший одноклассник Стас, почти всякие каникулы мотавшийся к деревенской родне, мог сделаться завсегдатаем арбатских сборищ, про которые только-только начали писать газеты.
Стас, задетый за живое, выпятил нижнюю губу:
– А чего ж не бывать? От нас три часа на электричке – и всё, Москва. Делов-то…
Валерьян улыбнулся, произнёс примирительно:
– Съездить не трудно – согласен. Только всё не собраться мне. Что там, на Арбате? Правда сплошь музыканты, поэты, художники выступают?
Стас приосанился, почувствовав превосходство.
– Там теперь кто хочешь выступает. За политику много задвигают, за Америку, против коммуняг.
– Удивил… За политику теперь в любой очереди “задвигают”, – скептически заметил Валерьян.
