Война становится привычкой

– Она не промашку дала, а Бурому, – ржёт за занавеской начштаба. – Я уж списочек составил, кого усыновлять и удочерять всей бригадой. Придётся на довольствие брать.

– Ты мне, лишенец, всю оперативную работу с местными провалил. Я тебе говорил взять на контроль всех особей женского пола, особенно слабых на передок да до мужиков охочих, а ты что?

– А что я? Бурому поручил, только у него своя метода проверки. Кто ж думал, что он познаёт всё эмпирическим путём.

– Нашёл кому поручить. За ним аж трое младенцев числятся. Глянешь на его лоснящуюся физиономию и без генетической экспертизы ясно: этого подлеца работа.

Бурый классный разведчик, а ещё красавец: высокий, атлет, роскошная улыбка с голливудскими зубами, голос воркующий, взгляд томный из-под бархатных ресниц. Да, здесь начштаба явно лопухнулся – пустил козла в капусту.

– Сам понимаешь, – как бы винится комбриг. – Полтора года никого из бригады в отпуска не пускают – только в госпиталь отбывают не по своей воле. Я уже говорил комдиву, что проблемы будут, а он отмахивается: веди разъяснительную работу. С кем? С бабами или с бойцами? А может, мне тут полевой роддом организовать?

– Давай я тебе памперсы привезу, – сочувствую я. – И детское питание.

– Нам бы лучше презервативов побольше, – опять давится смехом за занавеской начштаба.

Комбриг в меру воспитан, но тут не сдерживается и посылает нас в долгий эротический путь: решил, видно, что я тоже подшучиваю над его бедой.

Мы выбрались из городка под вечер. Комбриг провожал нас до самой опушки и долго махал рукой, пока наша машина не скрылась за поворотом.

Война войной, а детишки рождаются. Только вот порой сиротами… А может, это форма народной дипломатии?

13

Как-то уже рассказывал о Патрике и Персике: дружном собачье-кошачьем семействе, живущем у разведчиков артдивизиона. Точнее, жившем: разведка ушла дальше, сменив дислокацию и оставив Патрика в крохотном городке на попечении добрых людей. Изредка проведывают, привозят продукты, а иногда просто заезжают, чтобы душу отвести. В день их приезда Патрик с утра дежурит у калитки, во двор не заходит, чует, что именно сегодня приедут ребята, и ни разу ещё не ошибся. Необъяснимо, как собака узнаёт о приезде!

Как только машина останавливается, и бойцы выпрыгивают, Патрик с лаем и даже визгом бросается к ним, подпрыгивает, норовит лизнуть – высшее проявление собачьей радости и преданности!

А Персик погиб: вроде бы и не близко мина упала, но осколком – крохотный такой осколочек, достало. Бросился к нему из укрытия Патрик, схватил зубами за загривок, притащил его к хозяйскому порогу, да не спасти уже было. Похоронили Персика на опушке леса со всеми воинскими почестями, а Патрик до вечера не возвращался: молча лежал у маленького холмика, положил голову на вытянутые лапы и даже не оглядывался, когда его звали. Медаль Персика командир прикрепил на стене блиндажа рядом с его фотографией.

Вот ведь как бывает: вроде кошка да собака, подобрыши, а словно люди, всё понимают и переживают также по-человечески. А может, нам у них надо учиться переживанию?

После Персика осталась дочка. Маруськой назвали, только окрас в папашу. Шалунья и проказница ещё та и, конечно же, всеобщая любимица. Комдив ворчит: не балуйте, испортите кошку, мышей ловить не будет. Только сердитость эта напускная: при случае сам норовит на колени её взять и приласкать. Говорит, что как только война закончится, так заберёт Маруську с собою, не бросит, потому что друзей не бросают.

Август

Первая декада

1

Очередной «конвой» не задался сразу: долго не могли найти что-то из разряда «буханки», куда можно было бы запихнуть основной груз. Не загрузить, а именно засунуть, запихнуть, запрессовать, потому что разумно разложить его в машине просто невозможно – негабаритный и слишком объёмный, а Витин «ларгус» оказался таким крохотным!

Выручил Алексей, координатор регионального КРП[20]: предоставил «буханочку». Набили грузовой отсек под «завязочку», досталось и пассажирскому – оставили условно-свободным только уголочек сиденья для третьего из экипажа.

Вторая машина – привычный Витин «ларгус», наш заслуженный работяга войны. Груз «запрессовали», выделив только чуть-чуть сиденья для Светланы Владимировны: она сопровождала адресные посылки в Горловку, не доверив столь ответственное задание нам. Возмутительно, конечно, но что хочет женщина, то хочет сам Господь. Хотя нет, он тоже ошибается и порой в недоумении от напора и решимости женщины. Тем более если эта женщина – Светлана Владимировна Горбачёва, экс-федеральный судья первого квалификационного класса (целый генерал), почти полгода пролежавшая после травмы позвоночника, стержневая, с железной волей, необыкновенной доброты и совестливости, а ещё бесстрашия.

Разбились на две группы с разными задачами и логистикой, но до Луганска – вместе. Вообще-то уже не раз убеждались, что в дальней дороге лучше идти парой: нередко приходится реализовывать принцип взаимовыручки. Так и в этот раз – три с лишним часа потери времени на ремонты «буханки». Хорошо хоть рядышком с Вейделевкой, где нашёлся свой Левша, а заодно магазин запчастей.

Экипаж «буханки» – Евгений и Дмитрий Бакало (отец и сын) и Александр. У нас привычный – мы с Витей Носовым да Светлана Владимировна. Конечно, моряки были суеверными чудаками, придумав, что раз женщина на корабле – жди беды. Это просто совпадение, что машина стала ломаться после первых двухсот километров: Светлана Владимировна здесь, конечно же, ни при чём.

В Луганске расстались с Женей Бакало и его командой: у них в плане были Северодонецк, Рубежное, Боровое, а у нас Первомайск, Попасная, артдивизион, штурмовая бригада «Волки», 200-я арктическая бригада, дерущаяся за Соледаром… Короче, дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…

Хоть и с запозданием, но успели что-то сделать засветло, «отработали» горловский госпитальный груз, коробки с карандашами, красками, альбомами и прочей всячиной для луганских деток, ну и спецгруз для 39-го госпиталя 106-й десантной дивизии. Ну, а уже ночью передали тээрки[21], металлоискатель (гораздо эффективнее штатного армейского миноискателя), сети, «кикиморы» и тому подобное для миномётчиков и сапёров 2-го армейского корпуса.

На следующий день по адресам разошлись сети, миноискатели, БПЛА, кое-что из снаряжения и «бытовухи». О команде Жени рассказ отдельный, но отработали они на пятёрочку с плюсом.

2

Сегодняшний солдат нашей армии и прошлогодние мобилизованные – небо и земля. Во всём: по духу, по умению воевать, по сноровке, по стойкости. Да и держат себя иначе: спина прямая, в струночку, взгляд серьёзный, испытывающий, не затравленный и угасший, как осенью. Порой израненный весь, а с позиции не выгонишь. Белый от потери крови, сам жгут наложит, кое-как перевяжется – и за автомат. Его в госпиталь, а он обратно рвётся.

Клещеевка стала уже нарицательной и проклятым местом, как прошлой осенью Терны, Васильевка, Невское. Хотя таких Клещеевок здесь более чем – и больших, и малых. И всё-таки в Клещеевке по-прежнему муторно: грохочет день и ночь, село ровняют артой, укры лезут на высотки упрямо, буквально по своим трупам, а наши упорно отбиваются. Вроде бы и слова схожие по значению – «упорно» и «упрямо», а вот понятия всё-таки разные. Украми движет наркота и страх как доминанта их упрямства.

А вот у нас упорство – это всё-таки наше, родное, русское.

Почему помянул Клещеевку? Ушли «вагнера» или ушли «вагнеров» – не важно, но пока сбылось пророчество Пригожина, что уход «вагнеров» обернётся позиционкой и продвижение либо захлебнётся вовсе, либо будет в полшажочка и с большими потерями, потому что армия не готова к «рубилову». Да она ко многому не готова, только вот умолчал он о цене своих побед, а она далеко не малая. Хотя он прав в том, что его «вагнера» – это рэксы войны, что равных им в городских боях в нашей армии, да и не только в нашей, нет.

3

Из боя под Клещеевкой вышли четверо: трое ранены, один контужен – его взрывами трижды швыряло, как мячик в центрифуге. Не просто вышли – вынесли всё «железо» – АГС, «Корд», РПК, автоматы, каски, броники, разгрузки. К слову АГС весит три десятка кило, «Корд» – двадцать пять, броник с разгрузкой – без малого пуд. И всё это вытащили четверо – трое раненых и один трижды контуженный.

Троим всё-таки выдали справки о ранении, четвертому, контуженому, нет: ротный фельдшер решил, что контузия – пустяк, не стоящий его бумаги. И вообще с контузиями разбираться надо, а то как чуть что, так контузия, хотя налицо – симуляция. А у симулянта голова распухла, под глазами круги иссиня-чёрные от сотрясения мозга, но видимых-то ран нет!

Пока на них документы оформляли, они глотали какие-то таблетки, запивали энергетиком и отнюдь не собирались в госпиталь: только обратно на позиции. Не в состоянии шока говорили – сутки выбирались, так что шок, если и был, давно прошёл, и не бравировали вовсе: они уже знали цену смерти. Там оставались их товарищи, и они должны быть с ними. Вот так просто говорили, без патетики, словно в магазин за хлебушком собрались.

А контуженый ничего не говорил: он просто не мог говорить, а только мычал да заикался и знаками давал понять, что никуда от своих товарищей, ни на шаг, что они одной пуповиной связаны.

4

Говорят, что больше половины штурмов[22] – зэки. Не знаю, как было у «вагнеров», но в нашей бригаде их едва пятая часть наберётся. Но какая! А нашей потому, что замкомбрига наш земляк, наш друг, такой же «отмороженный» и не очень нормальный, как и мы сами, и опекаем мы его ещё с прошлого года. И гордимся им, потому что таких, как он – по пальцам пересчитать. Имя своё он запретил упоминать – не нужна ему слава. Осмелюсь назвать его позывной – Филин. Этим всё сказано для людей сведущих.

Правовой статус бывших заключённых размыт, да и государство этим не слишком озабочено: зэки в «штурмах», а значит, решается проблема содержания осуждённых, проблема их будущей социализации, проблема фронта. Они без имени, звания, прав – только личный номер и жетон с литерой «К» – в обиходе «кашники». Они разные: мастер спорта, срок в двадцать два года за двойное убийство («замочил» приехавших дербанить его бизнес рэкетиров); криминальный авторитет, пятнадцать лет за наркоту (говорит, подсунули опера, потому что ну никак взять иначе не могли); совсем молоденький паренёк – девять месяцев за кражу, отбыл пять. Украл шоколадку и ещё что-то по мелочи в магазине, но хватило на срок – к таким суд щедр. Как говорит один мой знакомый, укради миллион – депутатом или сенатором станешь, а мелочь какую-нибудь – срок огребёшь. Но для нас они все зэка на одно лицо, от которых исходит опасность: чёрные души и мысли чёрные. Чернорабочие войны. А на поверку дело делают светлое – за Россию головы свои кладут. Хотя это уже слишком пафосно: они просто реализуют шанс изменить свою жизнь, вектор которой уже однажды менял направление. А у кого-то и не однажды.

В комнатёнке тесно и шумно: одновременно работает дюжина радиостанций с дюжиной радистов, принимающих дюжину сообщений и передающих их только Филину. Тот, не выпуская из цепкого взгляда расстеленную на столе оперативную штабную карту, анализировал и выдавал короткими фразами распоряжения, которые тут же летели в эфир. У случайно оказавшегося здесь и не посвященного в это действо уже через четверть часа раскалывалась голова от множества голосов, шума, треска, писка радиопомех, от наэлектризованной опасностью и ответственностью штабной атмосферы, а Филину всё нипочём.

В привычный и размеренный ритм ворвался дежурный с сообщением, что какой-то раненый сидит в Новоазовской комендатуре и требует, чтобы за ним прислали машину. От Новоазовска до штаба – почти две сотни километров и послать машину даже в корпус проблема, а не то, что в такую даль. И кто требует?! Не комкор, не комдив, а какой-то безвестный солдат! Невиданная дерзость! Не иначе обдолбался наркотой или горилки набрался, а теперь кочевряжится. И всё же он вызвал начмеда и распорядился доставить этого оборзевшего воина в штаб, разобраться и доложить.

Начмед вернулся к вечеру и, тая в усах улыбку, поведал, что раненый – «кашник» из их бригады. Последняя стадия онкологии, три месяца назад был отправлен в ростовский госпиталь умирать. Филин вспомнил: это он приказал отправить доходягу, чтобы тот хоть закончил свой жизненный путь в больничке на белых простынях. А «кашник» упирался, ругался, просил и умолял оставить его в бригаде.

Начмед добавил, что «кашника» госпитальные медкомиссии трижды списывали «подчистую», но он упрямо требовал направить его к «волкам».

– Волчара я, понимаете? Волчара! И воевать буду только у них и с ними, – хрипел он, заходясь в натужном кашле.

Филин выслушал начмеда и хмыкнул:

– Жив, значит, лагерник. Давай его сюда.

Через минуту перед ним стоял худющий – в чём только душа теплилась – боец. На вид лет шестьдесят, зубы редкие и прокуренные, недельная щетина – ну просто бич вокзальный, жизнью выполосканный и до косточек выжатый.

– Тебе годков-то сколько, лишенец?

– Тридцать девять.

– Семья?

– Жена, двое детишек. Девочки, младшей семь, старшей двенадцать.

– На шконку загремел за что?

– Бытовуха. Собутыльника неудачно приложил. Шесть лет вкатали, пять с половиной отмотал.

– Что ж не досидел? Всего ничего осталось.

– Не хочу зэком домой возвращаться.

– Воевать можешь?

– Хочу.

– Не про хотелки спрашиваю. Воевать можешь?

– Хочу, – набычился «кашник».

Филин по-птичьи склонил на плечо голову и с любопытством смотрел на стоящего перед ним.

– А почему к нам?

– Я начинал у «вагнеров», потом в «Ветеранах» был, пока не расколошматили, у вас уже полгода. Здесь человеческое отношение, людей берегут, даже «двухсотых» вытаскивают, не то, что «трёхсотых». С умом воюете. Да и потом в авторитете вы, гражданин начальник, у нашего брата. Человеков в нас видите, а это уже уважуха, которую надо отработать.

Филин давил рвавшееся наружу желание обнять этого мужика: услышать такое из уст солдата – дорогого стоит.

– Будешь пока при медчасти до заключения начмеда, что к войне годен.

Боец ушёл, а Филин смотрел ему вслед и думал о том, что в словах этого солдата ответ, почему стремятся попасть в его бригаду, даже сбегают из других частей и умоляют принять их. Побольше бы таких бригад, и врагам совсем грустно будет.

Филин был неправ: дело совсем не в бригаде. Её олицетворяет командир и он делает из порой аморфной массы мощный кулак, который зовётся воинским коллективом. Личность творит историю и Филин, вольно или невольно, но тому подтверждение. Так что этот зэк рвался не вообще в бригаду, а именно в бригаду Филина. Точнее, к самому Филину, которого не просто любили и уважали – боготворили бойцы.

5

Пленный сидел на снарядном ящике, прижимая к груди раненую руку, будто нянчил в пелёнки укутанного грудничка. Он изредка морщился от боли: рассечённая до кости рука – это всерьёз и надолго. Его взяли после полудня два часа назад. Они шли на ротацию 7-й роты, которой не оказалось на позиции: одних смели артой, другие, не дожидаясь, сами «сменились» и выскользнули по флангу к себе в тыл и затихарились. В перепаханных и разрушенных взрывами траншеях лежали погибшие и из земли торчали их головы, руки, ноги, части тел, что повергло смену в уныние и безысходность. Но унывать долго не пришлось – наши накрыли их артой сразу же, как только те вышли к позициям и ещё не растеклись по траншее. Там его и ещё троих нашла наша разведка и привела сюда.

Он сидел ссутулившись, на вид за полтинник, тускл, сер и безучастен, говорил на вполне понятном суржике. Зовут Дмитро из Кропивницкого. Мобилизован в июне этого года: пошёл вечером к куму горилочки выпить, да не дошёл: остановилась машина, выскочили военные, скрутили, привезли в военкомат, расписался в получении повестки – и в лагерь для подготовки. Короче: сходил к куму в гости, попил горилки.

Говорить он начал на украинском, но минут через двадцать перешёл сначала на суржик, а потом и вовсе на чистый русский и звался уже не Дмитро, а Дмитрием, и родом не из Кропивницкого, а из Кировограда. Тракторист, работал в агрофирме. Старший сын в Польше, младший школьник, но мобилизация уже в затылок дышит.

Поначалу говорил неохотно, смотрел как-то исподлобья и затравленно. Потом стало понятно: ждал, что начнут избивать и измываться. Им внушали, что в плену обязательно будут пытать и истязать, а тут вкололи обезболивающее, перевязали, накормили, дали помыться и даже переодеться, пусть и не в новое, зато в чистое. Ну а когда дали пару пачек сигарет за просто так – вообще шок.

На груди православный крестик на шнурке. Стали говорить о закрытии лавры – не верит. Командир роты разведчиков показал видео: почерневшие кресты на лавре, вынос икон, взашей гонят братию. Заёрзал, взгляд тупит и спина гнётся всё ниже и ниже. Ссутулился, плечи опустил, губы сомкнул, под небритыми щеками желваки заходили. Стали спрашивать по поводу ЛГБТ. Вроде бы не верит, но в глазах уже сомнение. Комроты показывает Раду – принимают закон, разрешающий однополые браки. Плюётся и крестится. Молчит, думает, что-то для себя решает. Увиденное и услышанное для него откровение.

Что хочет? Чтобы не обменивали – только не это, иначе опять на фронт отправят. Воевать не хочет, хватит, навоевался. Война всё равно закончится, так хоть живым останется. Почему не сбежал обратно в тыл, когда их арта накрывала? Страх спеленал, а потом стало всё равно: или русские убьют, или опять в атаку погонят и всё равно убьют. Если бы знали в роте, что никто в плену их не истязает и убивать не собирается – давно бы сдались.

Всего два часа плена, а уже верит, что русские не убьют его, что руку вылечат, что всё равно победит Россия. За тех, кто его в плен взял, будет молиться, а когда вернётся – будет за здравие свечки ставить.

Ощущение: сидит уставший от работы мужик, вроде бы и загнанный жизнью, но теплится надежда: а вдруг всё изменится? И говорит, будто сокровенным делится, не заботясь вовсе, что услышат его или нет. Всё равно, просто душа выговориться хочет. Может быть, впервые за эти годы он может открыто, вслух, выговорить наболевшее, и ему от этого уже легче, уже забрезжил свет надежды.

Разведчики улыбнулись: за двухсотую арктическую бригаду молись. Мы тут все Моисеи, всё равно выведем вас на дорогу, то есть на путь истинный наставим.

6

После предыдущей поездки мы давали объявление на нашем писательском сайте о сборе альбомов, карандашей, красок для детских интернатов ЛНР и детского реабилитационного центра. Сразу же откликнулся Женя Бакало со своим «Десятым кругом» – приготовил три огромные коробки с необходимым. Не удивился, когда знакомые лица отмолчались: что-то со слухом не в порядке. Они вообще по жизни не привыкли делиться – только брать. На себя заточены, что поделаешь. Надо просто исключать их из своей жизни, а переубеждать – только небо красить.

Что-то прикупили мы и в эту поездку передали в Луганский Гуманитарный центр помощи детям Василию Васильевичу Леонову, солнечному человеку, который, как солнышко своими лучами, согревает души детские, лишённые родительской ласки. Впереди школа и по-прежнему необходимо ученическое – тетради, ручки, учебники, карандаши, линейки, альбомы, пластилин. О школьной форме промолчу: очевидно, что не сможем – с нашими возможностями это уже финансово не по силам. И всё же будем собирать средства, чтобы увидеть сияющие от счастья детские глаза.

7

Война – это противоестественно и страшно, но вся история человеческой цивилизации – бесконечные войны. Война не только временной пласт, часть жизни нашей, отсчёт поколений, но ещё и судьбы каждого, слитые воедино. И всё равно у каждого своя война с искалеченными телами и душами. СВО – лакмус, проводит многих через осмысление, кого-то очистив, кого-то ожесточив, кого-то сломав. А кто-то всё равно умудряется остаться в стороне, спрятавшись в свою ракушку.

Всегда избегал пропагандистских штампов – просто короткие истории о том, чему был свидетелем или участником. Писал не о обо всём, тем более публиковал – были внутренние запреты на картины жестокости, человеческое падение, мерзость. Впрочем, о слабости человеческой как поведенческой мотивации тоже старался не говорить и вовсе не потому, что оправдывал или осуждал. Да нет, просто не хотел оценивать по привычным меркам тех, кто оказался перед выбором. Легко назвать предателем не выдержавшего пытки, трусом – сбежавшего в бою, мародёром – снявшего берцы с убитого, потому что у своих неделю назад напрочь оторвалась подошва и он целую неделю голыми пятками щупал земельку.

Имеем ли мы право судить себе подобного, не пережив того, что пережил он? Или прежде надо бы примерить на себя: а что бы делал я? Как поступил? Только не всегда можем честно ответить даже себе, не говоря уже о других…

8

Как-то вскользь упомянул Персика, блиндажную кошку, носившую на ошейнике медаль «За отвагу». Медаль действительно отважного бойца, добровольцем пошедшего на войну ещё в феврале прошлого года, контуженого и раненого. А потом был короткий отпуск к родным в Луганск всего на трое суток, встреча с детишками и женой, вставшей на колени в дверях, обхватившей его ноги и умоляющей: «Милый, любимый, не ходи! Ради детей молю: не ходи! Не пущу». Когда за ним приехали командир с бойцами, он забаррикадировался в квартире и выбросил в окно медаль со словами: «Простите, мужики, не могу больше! Забирайте, не хочу ничего! Не вернусь!»

Был бы один такой – ещё можно объяснить нервным срывом, но таких медалей лежало у командира пять. Пять тяжёлых серебряных кругляшей с колодками!

Кем их считать? Трусами? Сломавшимися? Предавшими фронтовое братство? Впереди неизвестность, за спиной рыдающая и умоляющая жена и дети. Ну, а у тех, кто, стиснув зубы, никуда не ушёл, детей разве нет? И рыдающих жён тоже нет? И впереди счастливое будущее?

Не оправдываю, но и не жалею. Пусть с этим и дальше живут: за кого-то и вместо кого-то.

Комдив привалился к сосне и запрокинул голову, провожая взглядом сбивающиеся в табун облака:

– Я с семнадцатого года в дивизионе. За всё время только пятеро «пятисотых», да и те, думаю, вернутся. Ну, а как вдовам будут в глаза смотреть? А их детям? Вот возьми соты пчелиные – все ячейки полные, и мёд вроде одинаков что по вкусу, что по цвету, вроде и рамка одна, и вощина, и соты одинаковые, а мёд разный в разных ульях. Да что там ульях – в рамках разный, хотя пчёлы в один улей нектар несут и вместе соты из вощины тянут, и мёд тоже вместе делают… Так и люди: вроде одно дело делаем, и всё же врозь. Один выкладывается, а другой норовит не устать, зато потом громче всех кричит и в грудь себя бьёт. Одним словом – жизнь во всех её проявлениях.

9

Военком был суров: «пятисотый», трус, под суд такого, чтобы другим неповадно было. Сам военком герой – с 2015 года шесть медалей на груди, давно неотделимой от живота. За СВО тоже успел получить ещё одну – «Участника». Когда запылал Донбасс в четырнадцатом – рванул в Киев, там до весны отсиделся, после Дебальцево вернулся серой мышью, затихарился, огляделся и всплыл в кресле военкома – прежние дружки подсобили.

А «пятисотый» в мае четырнадцатого пошёл к Мозговому в «Призрак», отвоевал весь год, в декабре по ранению вернулся, женился, тремя детишками Господь одарил. Началась СВО – добровольцем ушёл в 204-й полк, тот самый, что почти полностью полёг под Изюмом в сентябре прошлого года.

Военком занимался мобилизацией – жёстко, яростно, ретиво, затем вылавливанием отказников – и такие были, что греха таить.

«Пятисотый» воевал. Дядя его, племянник и брат тоже воевали. Дядя ещё осенью погиб при отступлении из Лимана, племянника в феврале мина на молекулы разобрала под Попасной, брат кровью истёк в апреле в траншее – не смогли эвакуировать. Отец умом тронулся после смерти сына – всё укры ему мерещились, потому с ружьём не расставался. Два месяца назад что-то померещилось ему, застрелил жену, а потом и сам загнал картечь себе в сердце.

Весной «пятисотый» получил контузию – голова до сих пор трясётся и речь как у пьяного. Отлежался в госпитале, потом отбыл положенный отпуск и… не вернулся в часть.

Плакал, твердил как заведённый, что его тоже убьют, если вернётся, что не может больше. Жена выла рядом, толкая детишек к ногам бойцов, приехавших за ним: «И их забирайте, всё равно без мужа на погибель оставляете!» Командир решил: пусть остаётся, оклемается, отдышится, сам вернётся.

А «пятисотый» два месяца смывал грязь и кровь с чехлов бронежилетов, которыми поделились «вагнера» с луганчанами, заправлял в карманы бронеплиты, стирал «разгрузки», пока не пришли за ним из военкомата: прознал о нём военком, вот и направил наряд на задержание. Военкоматовские – мужики местные, историю его знали, как «Отче наш», потому оставили лазейку: окно блокировать не стали, громко в дверь стучали, говорили, зачем пришли.

«Пятисотый» рванул через окно, они для порядка пальнули пару раз в воздух и ушли со спокойной совестью, а он, отсидевшись несколько дней у друзей- товарищей, решил уйти в Россию. На переходе погранцы сверили его паспорт с каким-то списком и двинулись к нему, но он ждать не стал и опять дал дёру. Повезло, ушёл, да только на другой день сам явился к погранцам сдаваться. Те передали его в комендатуру к остальным трём десяткам «пятисотых»: ждут, когда за ними приедут из части.