Война становится привычкой

Он не из их экипажа-расчёта, из соседнего взвода, первый раз с ними поехал: уговорил взять его с собою в качестве охраны, потому что в лесополосе, которую «расчёсывали» зушкой, всего метрах в пятистах закопались укры. Хорошо, если отсидятся в траншеях, а если какие-нибудь «бессмертные» подберутся вплотную и пустят в ход гранаты или вообще попытаются захватить в плен? Командир дал отмашку: тут прикрытие в его лице не помешает. Вот ведь как: готовились к засаде, а прилетел беспилотник…

Мехвода спас открытый люк – принял и осколки, и ударную волну. Правда, глушануло знатно, так что дня три в голове гудело и тошнило. Командира сбросило взрывом и посекло осколками, как и заряжающего. Паше осколки пробили руку, зашли под броник со спины, обожгло щёку. Мехвод завёл мотолыгу, и они своим ходом добрались до лесочка, где и укрылись. По пути ещё трижды их пытались достать минами – видно, висел где-то второй «глаз», но корректировал не совсем удачно.

Паша фактически сбежал из госпиталя через неделю, не долечившись – не хотел, чтобы отправили в другую часть. Короткий отпуск, встреча с родными, и вот он здесь поправляет здоровье ароматом настоянной на солнце терпкой хвои Кременского сосняка.

Мне всегда было интересно понять мотивацию этих ребят попадания на войну. Ну с мобилизованными ясно: там выбора нет, принесли повестку и вперёд. Судьба, что поделаешь. А вот с контрактниками сложнее: кто-то не скрывает, что пошёл лишь потому, что таких денег на гражданке ему никогда в жизни не заработать. И что век может быть укорочен пулей или осколком не останавливает – авось пронесёт. Но кто-то сразу говорит, что деньги ни при чём. Вот и Паша из этих. Деньги никогда не были самоцелью – зарабатывал неплохо, дом построил, машина была.

Паша допил кофе, выплеснул гущу на тарелочку, усмехнулся.

– Жизнь себе на кофейной гуще не загадаешь. Ты сам себе ей дорогу торишь. Я ради детей своих пошёл, чтобы им не пришлось опять очищать от скверны землю русскую. Пафосно звучит? А просто я так думаю. Мы же брянские, люди лесные, духом вольным напоенные. Мои предки ходили на поле Куликово, поляков изгоняли с земли русской, Бонапарта били, немцев… Мы завсегда воинской профессии не чурались. Спрашиваешь, ненавижу ли хохлов? Да нет, конечно, такие же русские, только мозги набекрень. Отношение как к больным. Только вот различать надо: хохлы и нацики. Вот тех, последних, я ненавижу и считаю, что их надо просто стирать с лица земли. Эти не перевоспитываемы. Эти хуже зверей. Вэсэушники воюют знатно – славяне всё-таки. Уважаю. Устал от войны? Как сказать, заканчивать, конечно, пора бы, да только на западной границе бывшей империи и никак не иначе. Ничего, потерпим, поясок потуже затянем и дальше пойдём, поползём, но гниду эту в землю закопаем.

7

У нас ответственная миссия: вручить награды бойцам 448-го мотострелкового полка. Вручить в окопах и желательно под треск пулемётов, свист пуль и разрывы снарядов. Так решил Витя, а противиться ему бессмысленно, так что оставалось радоваться за ребят и молить Господа сберечь этих шутоломных и не очень нормальных волонтёров. В блиндаже сумрачно и камера даёт не очень качественную съёмку, в окопе тесно и нужный ракурс не подберёшь, вот и выбрались в лесок под тень деревьев. Хорошо хоть не на бруствер окопа, а то Старшина мог и такое учудить.

Решение о награждении медалями «Ратная доблесть» и «За участие в специальной военной операции» приняла «Ассоциация поддержки десанта Курской области» по согласованию со Всероссийской общественной организацией ветеранов «Боевое братство». Медали авторитетные, минобороновские, но право награждения сохранили за всероссийской ветеранской организацией.

Награждаемых шестеро, но трое ещё утром ушли на задание, поэтому награды вручает Старшина только троим. Не останови его, так он отправился бы следом.

Это их первые медали за полтора года войны, хотя за время боёв они не раз и не два ходили на штурм укроповских опорников, отражали атаки, сражались на изюмском направлении, теперь под Кременной. Были ранены, а некоторые и дважды, и трижды, но каждый раз возвращались в свой родной полк. Олег, Саша, Ваня. Самые что ни на есть русичи – москвич, калужанин, брянчанин. Отважные, скромняги, о себе ни слова: пожимают плечами, говорят, что ничего такого не совершали. Чего ничего? Спартак, их командир, смотрел на мужиков с гордостью и неподдельной радостью: достойны и не таких наград.

На время награждения арта замолчала. Не доносилось стрельбы и «стрелкотни», будто все прониклись торжеством момента. Как только сделали групповой снимок, вновь совсем рядом тишину разорвал грохот артиллерийских «выходов», взвыла РСЗО, невдалеке на бреющем прошли „сушки“ – товарищи по оружию салютовали героям.

8

Комдив приказал взять укроповский опорник. Приказ не обсуждают, а выполняют, даже если он невыполним. Позиции укров протянулись по самому гребню холмов, а значит, можно не то что полк – дивизию положить, но высоты не взять. Обойти бы их и ударить в тыл или, в крайнем случае, во фланг, но только не переться в лоб. А то и вообще артой перепахать, а потом уже заходить на зачистку, но комдив был непреклонен: плечи жгли полковничьи погоны, а заветная генеральская звезда всходила как раз за этими холмами.

Остаться на НП и наблюдать, как под огнём ложится полк, комполка с позывным «Клён» не захотел. Раз суждено погибнуть батальонам, так он будет с ними. Среднего роста, сухощавый, даже поджарый и на первый взгляд ничем не примечательный своей обычностью, тем не менее он обладал завидной отвагой, мужеством и настолько редким в нынешней офицерской среде таким понятием, как офицерская честь. Его любили солдаты, уважали и готовы были идти за ним, что называется, в огонь и воду.

Он долго изучал передний край, прощупывая взглядом каждую травинку и мысленно сравнивая его с картой комдива. Танковую роту комдив предлагал поставить в центре и под её прикрытием навалиться по всему фронту. Клён чертыхнулся: стратегия времён наполеоновских войн, осталось только построиться в парадные коробочки и с развернутыми знаменами под барабанную дробь двинуться на пулемёты. Нынешним Наполеонам хотя бы эпопею Озерова «Освобождение» посмотреть, а не современный лубок с претензией на трагедийность или компьютерные игры, тогда, может, и понятие о тактике было бы иным. Чем они в академиях занимались? Двоечники.

Комполка действовал вопреки планам комдива. Он поставил танки по флангам, приказав комбату-1 одной ротой двинуться по центру, поддержав их АГС, «Кордами», «Утёсами», птурами, создав маломальскую огневую мощь. Пусть укры думают, что именно здесь наносится главный удар. Второй и третий батальоны он сместил на правый фланг – самое неподходящее место для атаки: в логу ручей и густой тальник по берегам, карабкающийся по крутому склону, далее полсотни метров степи, упирающейся в траншеи. Триста метров открытой местности. Если его клинцовцы[15] одним махом перескочат через ручей и окажутся в «мёртвой зоне», то останется ещё полсотни метров. Это на один рывок, десяток секунд вверх по склону, а потом бросок гранаты и автоматная очередь в упор. Но если повезёт…

Клён сам повёл батальоны в атаку. Со стороны могло показаться бравадой, куражом, вызовом, но для него это решение по совести. Полковник впереди атакующих рот. Что-то из «Войны и мира». Капитан Тушин современной войны. Незаметный и надёжный. Такому верят. За таким идут на смерть во имя жизни.

Наступающие цепи прореживали пулемёты, кромсала арта, а они шли. Осколками мины его автомат покорёжило – разорвало магазин, пробило ствольную коробку и глубоко резануло ствол. Клён поднял автомат сражённого бойца, мазанул рукавом, стирая грязь, и бросился вперёд, обгоняя цепь. Вроде бы и невысокий в обыденной жизни, он вдруг предстал былинным богатырем, которого видели бойцы и слева, и справа, сжатый в пружину, краса и гордость брянцев. Ну почему будто вырос вдвое, так ведь выкосили вокруг него бойцов, вот и оказался на виду.

В одно касание они перемахнули ручей и, не останавливаясь, рванули вперёд. Сначала ошалевшие укры даже не поняли, откуда выросла эта мабута[16], молча рванувшая вверх, захватывающая ртом воздух, выдавливаемый из лёгких учащённым дыханием. И это «ах-ха-а-а, ах-ха-а-а», вдох-выдох, неслось вдоль цепи атакующих. Рыскающие взгляды, застывшие на спусковых крючках пальцы и несущийся по цепи вдох-выдох. А потом будто взорвавшееся ура, мат, взрывы гранат, автоматные очереди, крики, и пошла зачистка по траншеям.

Клён окинул взглядом лощину: всё ещё горели его три танка – два справа и один слева; бугрилось телами погибших поле – совсем немного, но это были его солдаты, и заходили желваки на скулах под натянутой кожей; эвакуационные команды собирали раненых. Он доложил о выполнении приказа, и комдив не скрывал радости, обещав «загнуть» фланги другими полками, а его немедленно сменить на захваченных позициях. Комполка ждал, но фланги оставались открытыми, а обещанной ротации не было, только доносилось из рации: «Да, да, подходим, мы рядом, мы скоро…» И так до самых сумерек, пока стало понятно, что никто не придёт. А зачем, когда доклад ушёл в штаб корпуса: высота взята. И теперь комдиву можно было колоть дырочку на мундире и менять полковничьи погоны на генеральские. Цинично, но, в общем-то, типично.

Укры сначала засыпали взятые траншеи минами, а затем обошли с флангов. Клён понимал, что полку осталось жить до утра, и потом его полк накроют минами, снарядами и ракетами, а затем теперь уже укроповская мабута зачистит траншею, безжалостно добивая раненых. Он давно уже понял суть и выгоду этой странной войны, её циничную ложь и жуткую правду, потому и отдал приказ на отход.

Ночью батальоны бесшумно снялись и отошли на исходную, вынеся всех «трёхсотых» и «двухсотых».

Комдив обвинил полковника в трусости, ни словом, ни взглядом не укорив командиров двух других полков, не выполнивших его приказ и не пришедших гибнущему полку на помощь. А Клён смотрел на своего комдива и думал о том, что никакая генеральская звезда не стоит спасённых им жизней. Что он выполнил невыполнимый приказ и взял опорник. Что ему ещё идти дальше на запад со своим полком. Что сегодня батальоны поверили в него и в себя, потому что взяли высоту малой кровью и потому что именно он вёл их.

Он ещё не знал, что стал для полка, да и для всей дивизии чуть ли не легендой, и солдаты с восхищением наперебой рассказывали, как Клён вёл в атаку своих солдат в полный рост, расчищая короткими автоматными очередями путь. Как первым ворвался в траншею, круша врага прикладом автомата, потому что закончились патроны, а потом ножом, сапёрной лопаткой и всем, что попадалось под руку. И никому было невдомёк, что у комполка не было никакой сапёрной лопатки, что он не крушил головы укров прикладом автомата, потому что у него был автомат со складным прикладом, и что за всё время боя он не обнажил нож. Просто он стал легендой, этот молодой отважный полковник, умеющий воевать и беречь солдат.

Конечно, не дело комполка водить в атаки своих солдат: его место на КП полка. Поднимать в атаку бойцов – это дело взводных или, в крайнем случае, ротных. Но здесь был особый случай и честь офицерская не позволяла ему прятаться за спинами своих бойцов, идущих на смерть. Он именно так понимал свой долг командира: быть рядом со своими бойцами в момент смертельной опасности. Для него честь, долг, совесть всегда были в приоритете. Его так воспитали.

Назови сейчас его фамилию – и конец его военной карьере: сразу же легко узнать фамилии двух других комполка и комдива, а они будут всё отрицать и плевать, что их презирают солдаты. У них карьера. Им тоже хочется генеральские звёзды на погоны, «бронзулетки» на грудь, а понятия чести и долга – это что-то из придуманной книжной жизни.

9

Не буду называть конкретное место, время и бригаду, чтобы не впасть в немилость Минобороны. Ограничусь лишь общим направлением – Сватово – Кременная. Наши занимают позиции на высотах, хотя какие там высоты – одно название, так, пупочка на ровном месте, но какая-никакая, а видимость приличная и горизонт заметно отодвигается. Укроповская оборона напротив просматривались неплохо, во всяком случае в дальномер отчётливо видно, как сновали их машины, бронетранспортёры, бээмпэшки, что-то и кого-то привозили и отвозили. Впрочем, они особо не прятались – так, малость осторожничали, знали, что у нас очередной дефицит в снарядах и минах, потому и трогать их не будем.

Между нашими траншеями и украми – низинка, ложок с покатыми склонами, складочка, от ледника оставшаяся, шириной в полкилометра, а местами и того меньше. Внизу по сухой старице редкий и хилый кустарник, а по склонам в обе стороны неяркий цветастый ковёр с низким ворсом из сизого чернобыльника, жёлтого донника, сиреневых шапочек татарника, ковыля, чертополоха, овсяницы и ещё десятка малознакомых или совсем незнакомых трав.

До сентября двадцать второго года в этом ложку вдоль старицы посёлочек в два десятка домов тулился, прячась в садах. Теперь на месте построек лишь груда кирпичей среди выстриженных под ноль тополей и ракит и дичающий сад без рук хозяйских.

Недели две назад укры решили выбить наших с «опорника» и ломанулись напрямик через лощину, да неудачно: с десяток самых ретивых (или невезучих?) ещё на склоне положили, два бэтээра сожгли птурами вместе с десантом. Сегодня на поле уже десятка полтора бээмпэшек и бэтээров и сотни две «двухсотых». До самых шустрых рукой подать – сто двадцать семь метров до самого ближнего и в оптику даже нашивки читаются. Наверное, не верили, что останутся здесь лежать на выжженных солнцем склонах, думали, что всё, одолели русню, в кармане победа, а оно вон как обернулось… И стлался по склонам запах смерти – густой, насыщенный, тошнотворный, перемешанный с запахом степного травостоя.

Комбриг говорил негромко, кривя рот – контузило ещё весной, а мышцы лица так и не обрели прежний тонус, – что каждые два-три дня приезжает пара-тройка автобусов, выбрасывает вэсэушников, и они тупо лезут на наши пулемёты. Без попытки обойти по флангам, без предварительной артподготовки, с какой-то обречённостью – волна за волной, то накатываясь, то откатываясь, оставляя в выгоревшей траве маленькие бугорки. Сначала двигаются перебежками под миномётное сопровождение, но как только натыкаются на своих «побратимов», то шаг замедляется, начинается челночная движуха вправо-влево, а то и вовсе останавливаются и выбирают место, куда бы залечь, но всё уже занято прежними «бессмертными». Тут они осознают неизбежность конца, неотвратимость смерти именно здесь и сейчас, и что им уже никогда не выбраться отсюда, сбиваются в стайки пугливыми перепёлками, и пулемёты начинают свою жатву…

Голос его был бесцветен, с налётом равнодушия, тон негромкий – он никогда не кричал и не ругался матом. Он вообще был уникален, этот молодой комбриг: мат он не терпел в принципе, что делало его белой вороной, потому что мат гулял и по траншеям, и по штабам, и даже в самых высоких кабинетах. Любил песни Высоцкого и Визбора, Кукина и Дольского, «Колоколенку» Леонида Сергеева, а Николай Емелин у него вообще звучит каждый день. Но вот Митяева слушать не хотел. Слащавый, говорит, и неискренний, короче, слабый он… Читал Маркеса и Карлоса Сафона в подлиннике, мог часами рассказывать о Дали, а вот к Лорке относился более чем прохладно. Вообще-то, и в школе, и потом в училище английский изучал, а вот испанским овладел по интернету. Почему испанским? А считает их в отличие от итальянцев по характеру жёсткими, настоящими мужиками. К тому же, если знаешь испанский, то разберёшься и с португальским. А ещё он знал чуть ли не наизусть «Честь имею» Пикуля – считал её настольной книгой настоящего офицера.

Комбриг как-то тускло произнёс, что с минуты на минуту, как по расписанию, подойдут автобусы и выбросят очередную смену, которая так же, как и предыдущие, начнёт торить свои последние тропы в низинку, чтобы никогда из неё не выбраться. Ну а тех, кто будет упрямо карабкаться наверх, положат его пулемёты…

И тон, и слова его поражали обыденностью: автобусы, очередная смена, будто речь шла о шахте или заводе. А людей привозили для того, чтобы они здесь просто умирали. Харон переправляет их отсюда в вечность… А их с надеждой тоже ждали жены, дети, матери… И не ждала предавшая свой генный код Украина…

Комбриг ненавидел тех, кто обрекал этих мужиков в бессмысленных атаках на заведомую смерть и даже не забирал тела убитых. После того, как очередной раскрученный военкор из пропагандистского пула поинтересовался, не чувствует ли он себя палачом, выкашивая ряды наступающих, он приказал выкинуть его за пределы расположения бригады и навсегда закрыл сюда путь этой братии. Своим бестактным вопросом этот военкор затронул то, что комбриг прятал от посторонних глаз где-то в глубине души и не хотел ни перед кем делиться сокровенным.

– Мы зеркально воюем. Ты думаешь, у нас дуроломов или предателей меньше? Поровну. Кто-то за полковничьи или генеральские погоны мясные штурмы устраивает. Кто-то за бронзулетку или звёздочку батальоны кладёт. Ни они не берегут людей, ни мы… Начни мы эту войну по-другому, ни на рассвете, а хотя бы предварительно недельку через матюгальник разговаривали – по-другому бы и война шла.

Я мысленно прикинул: вторую неделю каждые два-три дня по три-четыре автобуса – это минимум шестьсот человек. Два батальона в пять приёмов всего на узкой полоске фронта в полкилометра длиной пожирала эта война.

Подошёл к дальномеру, навёл марки – благодаря оптике было прекрасно видно, как подъехали автобусы, как, толкаясь, вылезли из них озирающиеся по сторонам люди и затолпились тут же, как подошли три бэхи[17], забирая на броню десант. Марки легли на корпус автобуса – четыреста восемьдесят девять метров. С АГСа покрошить – раз плюнуть, не то что из миномётов, да «Кордами» заполировать. Конечно, для дальномера полкилометра – не расстояние, здесь бинокля достаточно, но лучше не высовываться, а то снайпер воткнёт пулю в глаз или с поправкой на полметра от окуляра вниз прямо в сердце…

Нам повезло: ветер гулял с подветренной стороны и украм приходилось задыхаться в смраде разлагающихся тел, что никак их не воодушевляло. Да и солнце било им в глаза, слепя и мешая бить прицельно. Они двинулись в атаку как-то суетливо, прижимаясь к бээмпэшкам, словно пытаясь за ними найти защиту. Они шли, то ускоряя шаг, то замедляя, а как только ступили на усеянную телами погибших низину, так и вовсе остановились, но потом снова пошли, стараясь не наступать на погибших. Да и цепи-то уже никакой не было и штурмовые «тройки» смешивались, сжимаясь к центру и превращаясь в обыкновенную толпу испуганных и обречённых… Хоть и враги кровные, но всё же люди и также жить хотят…

Их подпустили ровно на две сотни метров и ударили в упор из «Кордов», «Утёсов», ротных ПК[18], автоматов. Разом вспыхнули две бэхи, и лишь третья, распуская шлейф дыма, развернулась и ходко рванула назад. Слетевшие с брони пехотинцы быстро-быстро бросились вдогонку. Её можно было стреножить, но комбриг процедил:

– Пусть уходит. Им будет что рассказать и, может быть, после этого они начнут воевать по-настоящему.

Почти никто из наступавших обратно не вернулся, не считая сбежавшей БМП с десантом.

Завтра или послезавтра снова придут три больших автобуса и выбросят полторы сотни обречённых на смерть. А потом будут привозить ещё и ещё, и так до тех пор, пока они не закончатся, страшные в своей покорности умирать, либо когда кто-то не сочтёт достаточным оптимизацию этих недочеловеков. Ведь у приватизаторов войны мы все недочеловеки, независимо от того, из Украины они или из России. Недочеловеки крошат недочеловеков.

– Когда всё началось, я думал, что это продолжение войны Великой Отечественной, – комбриг смотрел на простиравшееся перед его взором поле. – Теперь считаю, что Гражданской – корни туда уходят. Потому и такая она обоюдно жестокая и ожесточённая. Только вот есть одно отличие: мы обходимся без издевательств, мы уважаем доблесть солдата, даже если он враг. Более того – даже если он идейный враг. А вот они – нет. У них какая-то животная ненависть. Откуда это? В культуре, что ли? Воспитании? Или это на уровне генном?

– От страха это, комбриг, от страха, – тихо произнёс я, разминая сигарету, но не прикуривая, – комбриг не любил сигаретного дыма. – Слабые они духом.

10

Двадцать седьмого июля – День памяти детей, жертв войны на Донбассе. 27 июля 2014 года во время обстрела «Градами» Горловки погибли Кристина Жук и её дочь Кира. Сейчас число пострадавших от войны детей Донбасса приближается к трём тысячам, а погибших, раненых и искалеченных детей после начала СВО не поддаётся счёту. А сколько их с искалеченной психикой, неврозами, сопутствующими заболеваниями? А сколько лишённых детства? А сколько потерявших отца, мать или вообще ставших круглыми сиротами?

Кто-нибудь считал, сколько погибло детей и сколько их было искалечено здесь, в белгородском, курском, брянском приграничье? Знают ли об этом те, кто так и не собирается заканчивать эту войну? А сколько ещё детских душ, этих ангелов безвинных, уйдут в мир иной и будут с укором взирать на то, как взрослые разрушают мир?

Эта дата должна быть не Днём памяти детей – жертв войны на Донбассе, а Днём памяти жертв войны с Западом и украинскими нацистами. Жертв геноцида русских в современной прокси-войне.

Не знаю почему, просто необъяснимо, но в этот день мы молчали, ограничиваясь односложными фразами – говорить вообще не хотелось.

11

Вчера прислали наши друзья из мотострелкового полка, сражающегося под Кременной, несколько фото, снятых через полчаса после нашего отъезда. Оказывается, пристреливаются укры к нашей «избушке»: ударили «хаймарсами» и кассетниками.

В прошлый приезд ракета «Града» вошла в соседний дом. Обошлось без жертв и ранений, да только девочка – двенадцать лет всего! – сошла с ума. Мать плачет, отец лицом каменеет. Говорит, что жизнь потеряла смысл.

На этот раз ударили по нашему месту: прошлый раз «малыха»[19] прилетела, теперь натовские ракеты и снаряды. Наверное, кто-то из местных «стучал». Тут этих «дятлов» достаточно. Кто-то ждёт возвращения Киева, кто-то ненавидит Россию, причём ненависть необъяснима, кто-то этим зарабатывает…

Вечером позвонил Старшина, сетовал о случившемся, а потом сказал, что пора заканчивать таскать судьбу за хвост. Я рассмеялся: это он мне говорит, что пора начинать осторожничать? Это я каждый раз осаживаю его, предупреждаю его, прошу, а он только отмахивается: авось пронесёт. Начал перечислять ему все случаи: «хаймарсы» под Сватово и Боровой, минная засада между Боровой и Балаклеей, леса от Святогорска до Изюма и от Купянска до Балаклеи, Попасная, Кременная и… Но тут он прервал меня, поскоморошничал насчёт раскаяния, изобразил раскаяние и пообещал, что ходить теперь будем не по лезвию бритвы, а по жёрдочке. В общем, исправился и сегодня же покается в церкви.

12

Война – это лакмус. На войне выпукло высвечиваются те проблемы, к которым мы привыкли, приспособились, притёрлись на гражданке, принимаем как неизбежное зло: жестокость, алчность, равнодушие, подлость, ханжество, тщеславие, трусость, ложь, казнокрадство. А рядом – отвага, товарищество, жертвенность, сострадание, участие, доброта… Но есть деликатные темы, о которых вслух говорить не принято, а спрашивать как-то неловко. А проблема есть, зачастую трудно разрешимая, да ещё с последствиями…

Штаб бригады занимал целый подвал пятиэтажки. Собственно, кабинеты (разделённые занавесками или фанерными перегородками помещения) комбрига, начштаба, управление связи, оперотдел с картами во всю стену, начальник разведки, помещение для приёма пищи, для отдыха и ещё с полдюжины разных служб и отделов. Даже нашли место для тренажёров. Ну и, конечно же, спальные места, уголки, закутки, где можно было «заныкаться» от сурового взгляда комбрига.

Он сидел за столом, угрюмый, без привычных весёлых чёртиков в карих глазах, короткими взмахами впечатывал кулак в столешницу и цедил сквозь зубы:

– Я вас всех кастрирую. Я вас в штурмах сгною. Жеребцы племенные, быки-производители, боровы-осеменители. Кто приплод воспитывать будет?

С полдюжины «производителей», склонив головы и потупив взгляды, стояли перед ним, старательно изображая глубокое раскаяние. За занавеской давился от смеха начштаб. Мы старательно изображали на лицах печать серьёзности, как и подобает моменту, едва сдерживая рвущийся наружу смех.

– Пошли вон, кобели, – выдохнул комбриг. – Превратили бригаду в племзавод.

Провинившиеся мгновенно и бесшумно испарились.

Комбриг выдохнул, словно груз тяжкий с плеч сбросил, и потянулся к остывшему чаю:

– Да я их не виню. Молодые, кровь кипит, бунтует, бесится, природа своё берёт. Ты только взгляни на них: красавцы! Аполлоны! А бабы взбесились, чуть ли не силком тащат на себя. Тут такие страсти кипят – Шекспир от зависти сдохнет. Мы здесь больше года стоим, кто со скуки кобелится, кто романы крутит, а кто успел и детишками обзавестись. Намедни очередная мамаша заявилась с претензиями: пусть боец деньги на содержание даёт, а то дитё сделал и в кусты. Говорю ей, что нет его в бригаде, что он в госпитале, а она не верит: покрываешь своих кобелей, командир, жаловаться самому главному буду. Хохлы – ещё те марксисты, у них бытие определяет сознание, прагматичные до пяток, только вот как эта Галю промашку дала – удивляюсь, не иначе обольстил её суженый-контуженный светлым будущим.