Горничная Карнеги

– Хотите, завтра с утра я первым делом разожгу камин, мэм? В спальне к тому времени будет прохладно.

Она посмотрела на меня так, словно я пригрозила убить ее во сне.

– Надеюсь, девочка, ты не думаешь, что в этом доме царят расточительство и разгульная роскошь.

Я на миг замерла, прекратив втирать крем.

– Конечно, нет, мэм.

– Я надеюсь, что нет. Последняя горничная от миссис Сили почему-то решила, что мои сыновья чеканят американские доллары. Уверяю тебя, наш успех обусловлен исключительно бережливостью и упорным трудом.

– Да, мэм.

– И даже будь мы транжирами, доктор рекомендует проветривать спальни и приоткрывать окна на ночь для циркуляции воздуха и поддержания здоровой атмосферы в доме. – Она поднялась с кресла и выпрямилась во весь свой крошечный рост. – Я полагаю, что это практикуют и в тех домах, где ты работала раньше?

В ее голосе послышались обвинительные нотки. Я растерялась, не зная, какой ответ будет правильным. Стали бы спать с приоткрытыми окнами хозяева и хозяйки англо-ирландских домов, где работала настоящая Клара Келли? Это было бы странно при вечно сырой и холодной ирландской погоде. Хотя, может быть, так действительно принято в высших кругах. У богатых свои причуды.

Миссис Карнеги пристально смотрела на меня, словно пытаясь отыскать на моем лице следы осуждения. Я окончательно растерялась. Казалось, мое мнение о ней волновало ее так же сильно, как меня волновало ее мнение обо мне.

В эти мгновения я кое-что поняла. Мир богатства и роскоши действительно был для миссис Карнеги в новинку. В мой первый день в ее доме от разоблачения меня спасло только неведение самой хозяйки.

Глава восьмая

18 ноября 1863 года

Питсбург, штат Пенсильвания

Неведение миссис Карнеги стало для меня настоящим подарком судьбы. Оно дало мне время освоиться в новом доме и в новой роли. Но я понимала: чтобы удержаться на этой позиции и не вызывать никаких подозрений у других светских дам, с которыми мне придется встречаться, находясь при хозяйке во время визитов на чай или на партию в вист – на восьмой день моей службы у миссис Карнеги как раз намечался прием с карточной игрой, – мне предстояло еще многому научиться. Я должна не только сделаться незаменимой для своей хозяйки, но и стать для нее своеобразным щитом в те минуты, когда она не была уверена в себе и ее поведение не вполне соответствовало правилам светского этикета.

Стук в окно поднимал меня по утрам ровно в пять – Карнеги наняли специального человека-побудчика, который стучал в окна слуг концом длинной палки и будил нас на работу, – и я приступала к своим ежедневным обязанностям, стараясь запоминать все пожелания и предпочтения хозяйки. Я уже знала, какую она носила прическу, и как именно надо укладывать складки драпировки над ее турнюром, и в какой час она предпочитала аромат лаванды, а в какой – розовой воды. Я запомнила, какой температуры должна быть вода для ее утреннего умывания, и какой щеткой требовалось чистить платья, и какие нитки необходимо использовать для починки ее чулок и нижнего белья, и на сколько шагов мне следовало отставать от нее на прогулках. Она не любила, когда на публике я подходила к ней слишком близко. Я зорко следила за выражением ее лица, отмечая, какие мои действия ей приятны, а какие – наоборот.

Мои попытки стать незаменимой проистекали не только из желания и умения угождать. Когда миссис Карнеги терялась в правилах хорошего тона, принятых в высшем обществе, когда она изучала мое лицо и явно ждала подтверждения, что стол к вечернему чаю сервирован должным образом или капор надет точно так, как приличествовало даме ее положения, я нарушала свое обычное молчание – миссис Карнеги считала, что прислуга должна быть тихой и незаметной, – и ненавязчиво восполняла пробелы в ее светских навыках рассказами о привычках моих вымышленных англо-ирландских хозяек. Я знала, что высшему обществу провинциального Питсбурга все равно не дотянуться до европейской аристократии с ее вековыми традициями, и надеялась, что мои робкие подсказки помогут миссис Карнеги почувствовать себя увереннее.

Моя задача облегчалась еще и тем, что первые семь дней мы с миссис Карнеги провели в относительной изоляции. Ее сыновья, Эндрю и Том, находились в отъезде (как неженатые джентльмены, они проживали в одном доме с матерью). Поначалу я думала, что они служили в армии и участвовали в Гражданской войне, о которой я много читала. Я решила, что в тот, первый день, когда я появилась в доме и невольно подслушала разговор миссис Карнеги со старшим сыном, он просто приехал на побывку и сразу отбыл обратно на фронт. Но мистер Форд – единственный из всего штата прислуги, кто отнесся ко мне по-доброму, – объяснил мне, что братья Карнеги, специалисты по железнодорожному делу, служили у бывшего начальника старшего мистера Карнеги, мистера Томаса Скотта, ныне помощника военного министра, отвечающего за военные перевозки. Таким образом, оба брата были освобождены от участия в боевых действиях, однако занимались военными делами. Меня это удивило, ведь я предполагала, что взрослые сыновья моей хозяйки, не желая освобождения от призыва, пойдут сражаться за страну, в которой добились такого успеха. Даже если они иммигранты.

В день накануне чаепития с вистом я вдруг с ужасом поняла, что совершенно не разбираюсь в правилах этой игры, а ведь мне предстояло присутствовать на мероприятии. В высшем обществе в вист играли уже больше ста лет, и мое полное невежество вряд ли удалось бы объяснить разницей между американским и европейским вариантами игры.

Обслужив миссис Карнеги, которая по обыкновению решила прилечь отдохнуть перед ужином, я спросила, могу ли на время оставить ее одну и заняться починкой одежды в рабочей комнате экономки – почти постоянно пустующем помещении, где я завтракала, пила чай и ужинала отдельно от прочей прислуги. Согласно правилам дома, на которые ссылался мистер Холируд, личная горничная госпожи не подчинялась ни дворецкому, ни экономке – строгой миссис Стюарт, низкорослой кубышке со вздорным характером. Я находилась на обособленном положении, и, наверное, поэтому все остальные служанки относились ко мне настороженно и не стремились к сближению.

Однако я не пошла в комнату экономки. Я спустилась на первый этаж, пробралась на цыпочках мимо двери в большую гостиную, где другие горничные занимались уборкой, и тайком проскользнула в библиотеку. Накануне, когда миссис Карнеги выбирала себе книгу для вечернего чтения, я присмотрела на полке «Справочник по домоводству от миссис Перкинс». Может быть, там отыщется объяснение правил виста?

Полированные книжные полки из красного дерева занимали в библиотеке все стены от пола до потолка. Чтобы добраться до самого верха, требовалась раздвижная стремянка. Свободными от книг в этой комнате были только фриз под потолком – полоска из темно-зеленой кожи с золотым тиснением – и место, занятое широким мраморным камином, перед которым стояли два кресла с подставками для книг, прикрепленными к подлокотникам для удобства читающих. У меня буквально чесались руки – так хотелось провести пальцем по кожаным корешкам и взять с полки томик из исторической секции: «Историю упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона или «Историю» Геродота. Мне всегда нравилось слушать папины лекции – вернее, пламенные тирады – по истории. Дома я перечитала все книги, с любовью собранные отцом. Но сейчас мысленно шлепнула себя по рукам. У меня здесь иная цель.

Я отыскала «Миссис Перкинс» и отошла в самый дальний и темный угол библиотеки – надеясь, что там меня никто не заметит. Первым делом я прочла оглавление. Правил виста в книге не было, зато я обнаружила несколько глав, посвященных выездам в свет и приему гостей. Но даже в «Утренних визитах», «Послеполуденных визитах» и «Званых обедах» – где содержалось много полезной информации, которая наверняка пригодится мне, когда я буду сопровождать миссис Карнеги на светских раутах, – ничего об игре в вист не нашлось.

Зато листая книгу в поисках нужных мне сведений, я наткнулась на любопытный раздел.

Личная горничная госпожи: ежедневные обязанности

Пока госпожа спит, следует подготовить ее белье и одежду на утро.

Не позднее восьми часов надлежит разбудить госпожу и подать ей утренний чай, легкий завтрак, газету и личную корреспонденцию, поступившую с утренней почтой. Сообразно желаниям хозяйки необходимо разжечь камин, наполнить ванну, помочь ей одеться, провести утренние косметические процедуры и уложить волосы в прическу.

В половине десятого, пока хозяйка завтракает, следует навести порядок в ее покоях и подготовить выходную одежду, если она пожелает пойти на прогулку после семейного завтрака.

После семейного завтрака, если хозяйка намерена выйти из дома, необходимо помочь ей переодеться из домашнего платья в уличное. Во время прогулок личной горничной положено сопровождать госпожу.

После обеда, если хозяйке не требуется никакого особого обслуживания, следует заняться ее гардеробом: вычистить платья, провести необходимый ремонт одежды, выстирать нижнее белье и прочие деликатные вещи. Хозяйка будет отдыхать, пока не придет время готовиться к послеобеденному чаю, который подают ровно в пять вечера.

Пока хозяйка пьет чай, следует вновь навести порядок в ее спальных покоях и подготовить ей платье для выхода к ужину.

Начиная с половины седьмого необходимо помочь хозяйке одеться к ужину.

Не позднее восьми часов вечера надлежит убедиться, что хозяйская спальня готова к отходу ко сну: постельное белье должным образом выглажено, ночной горшок опорожнен и отмыт, графин с водой полон, в вазах стоят свежие цветы, все расчески и гребни как следует вычищены.

Остаток вечера горничная вольна посвятить собственному досугу – до тех пор, пока хозяйка не соберется ложиться спать. Тогда надо будет помочь ей раздеться, расчесать ее волосы перед сном и провести прочие косметические процедуры сообразно запросам хозяйки.

– Что вы читаете с таким интересом? – Мужской голос разнесся по библиотеке раскатом грома.

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась к двери и увидела незнакомого мужчину. Он стоял, прислонившись плечом к косяку, и глядел на меня с добродушной веселой улыбкой. Кустистая рыжая борода и копна темно-рыжих волос над высоким лбом добавляли его облику озорства. Поза его была удобной и расслабленной, улыбался он широко и уверенно, словно давно уже наблюдал за мной со своего места в дверях. Насмешливое выражение его лица вкупе с тяжелым квадратным подбородком и четко очерченными скулами только усиливало мою тревогу.

– Прошу прощения, сэр.

Я сделала глубокий реверанс, спрятав книгу за спину. Опытной горничной не нужна никакая «Миссис Перкинс». Она и так знает свои ежедневные обязанности. Этот человек застал меня в ситуации, куда более компрометирующей, чем если бы я просто проникла без спроса в хозяйскую библиотеку. Сам выбор книги уже мог бы меня погубить.

– Вам не за что просить прощения, мисс. В доме Карнеги все любят читать. Тут нечего стыдиться, – сказал он, по-прежнему улыбаясь. Я уловила в его голосе шотландский акцент, хотя и не такой сильный, как у миссис Карнеги. Это кто-то из ее сыновей? Возможно, тот самый, чей шутливый разговор с хозяйкой я невольно подслушала в свой первый день в доме? Тогда миссис Карнеги смеялась – единственный раз за все семь дней моей службы.

Как мне ему отвечать? Я выбрала наиболее безопасный – и наименее легкий – путь:

– Вряд ли миссис Карнеги будет довольна, если узнает, что я читаю в хозяйской библиотеке, когда должна заниматься шитьем и починкой одежды, сэр. Я сама перед ней повинюсь и приму наказание, которое заслужила своим проступком.

Он подошел ближе ко мне, и я поняла, что он совсем невысокий. Однако маленький рост не умалял его гордой, уверенной стати. Его улыбка сделалась мягче, брови сочувственно сдвинулись к переносице.

– Ох, мисс, зачем же сразу бросаться на меч? Я никому ничего не скажу, и вам тоже необязательно ничего говорить.

Кажется, он предлагал руку помощи. Но ведь это могла быть ловушка. Проверка, подстроенная для меня самой миссис Карнеги. Или, может, в обмен на молчание он ожидал от меня некой награды известного свойства? Даже до нашей крошечной голуэйской деревни доходили тревожные слухи о непристойных запросах, которые богатые хозяева предъявляли к служанкам.

Я не знала, как ответить.

Молчание неуютно затягивалось. Наконец он спросил:

– Вы новая горничная моей матери?

Я кивнула и выдавила еле слышно:

– Да, сэр.

– Моей матери угодить трудно, а вы, как я понял, добились практически невозможного: она довольна и счастлива. Это многого стоит. – Он опять улыбнулся. – Я кое-что слышал о вашей истории, и у меня есть основания предположить, что девушке из такой благородной семьи привычно регулярно пользоваться библиотекой. Я сохраню ваш секрет… при одном условии: вы мне расскажете, что читали.

Я попятилась, пряча «Миссис Перкинс» в складках юбки. Его голос звучал вполне доброжелательно, но насколько невинным было его предложение? В любом случае я не могла рисковать. Миссис Карнеги, возможно, простит мне мое преступление, если я сознаюсь сама, не дожидаясь, пока ей сообщит о нем кто-то другой. Особенно если этот «другой» – один из ее обожаемых сыновей.

– Мне кажется, сэр, что секреты не самый правильный образ действий.

Его улыбка погасла, брови встревоженно приподнялись.

– Я вас расстроил, мисс. Прошу меня извинить. Я всего лишь пытался вас успокоить. Позвольте мне узаконить ваш визит в библиотеку и прочесть вам вслух что-нибудь из моего любимого поэта, несравненного Роберта Бернса? Таким образом можно будет считать, что вы пришли сюда по моей просьбе, а не по собственному почину. И вам не придется ничего говорить моей матери.

Я с облегчением кивнула, хотя идея остаться в библиотеке наедине с сыном хозяйки, который читал бы мне вслух стихи, казалась странной и несколько неуместной.

Он подошел к столу, заваленному книгами в дорогих кожаных переплетах, и выбрал из них нужную. Не глядя на оглавление, открыл томик на определенной странице и объявил, что прочтет стихотворение под названием «Честная бедность». По мере чтения его шотландский акцент становился все более заметным. Стихи показались мне смутно знакомыми. Но откуда я могла их знать? Политические лозунги, а не поэзия были языком моего воспитания. Поэзией я наслаждалась в одиночку долгими пасмурными вечерами в нашем фермерском доме в предместье Туама.

Мы хлеб едим и воду пьем,Мы укрываемся тряпьемИ все такое прочее,А между тем дурак и плутОдеты в шелк и вина пьютИ все такое прочее.При всем при том,При всем при том,Судите не по платью.Кто честным кормится трудом, —Таких зову я знатью…[4]

На этой строфе я наконец поняла, почему стихотворение показалось мне знакомым. Давным-давно, когда я была совсем маленькой, мой отец и его политические соратники пели песню на эти стихи на своих тайных собраниях (это был своего рода гимн, призывающий на борьбу за равенство прав и возможностей – одно из ключевых убеждений фениев), и даже сейчас он иногда напевал эту мелодию. Как только я вспомнила об отце и об угрозе благополучию нашей семьи, вызванной реакцией лорда Мартина на слухи о его былой принадлежности к Ирландскому республиканскому братству, – той самой угрозе, из-за которой я оказалась в чужой стране и теперь слушала, как незнакомый мужчина читает мне вслух стихи, – на мои глаза навернулись слезы.

Мистер Карнеги закончил читать и посмотрел на меня. Я быстро смахнула слезу со щеки, надеясь, что он ничего не заметил. Но по тому, как смягчилось его лицо, сразу стало понятно: он успел разглядеть эту несчастную слезинку.

В тишине, установившейся между нами, я услышала тихий звон колокольчика где-то в глубине дома. Быстро присев в реверансе, я без единого слова бросилась прочь. Колокольчик звонил по мою душу – меня вызывала миссис Карнеги.

Глава девятая

21 января 1864 года

Питсбург, штат Пенсильвания

– Вам письмо, – сказала мне миссис Стюарт, когда я вошла в кухню с тяжелым подносом, нагруженным посудой после полдничного чая хозяйки.

– Мне?

Я действительно удивилась. Два месяца я ждала ответа на мое письмо, которое написала домой сразу, как только поняла, что остаюсь в доме Карнеги, и теперь не могла в это поверить. Корреспонденция приходила ежедневно, но для других слуг. Для меня – ничего. Мои чувства раскачивались, как взбесившийся маятник, между тревогой за близких и облегчением оттого, что никто не разыскивает настоящую Клару Келли.

– Даже два. – Лицо миссис Стюарт оставалось таким же унылым и скорбным, как всегда, несмотря на мое нарастающее волнение. Мы с ней общались мало и исключительно по рабочим вопросам, сводившимся к обсуждению пожеланий хозяйки относительно обеденного меню, просьбам о покупке новых швейных принадлежностей и передаваемых через меня замечаний о недостатках в уборке дома. Таким образом, наши с ней отношения были чисто утилитарными. Миссис Стюарт, как и вся остальная прислуга, считала меня приближенной хозяйки и, следовательно, не принадлежащей к их компании. Поэтому все они держались настороженно и сохраняли безопасную дистанцию.

Но почему два письма? Неужели Элиза и папа написали отдельно друг от друга? Нет, они вряд ли стали бы тратиться на одновременную отправку двух посланий. Скорее всего, письма были отправлены в разное время, но первое задержалось в пути и пришло вместе со вторым.

Миссис Стюарт вынула из глубокого кармана передника два потрепанных в дороге конверта и поднесла их к ближайшему светильнику на стене. Прищурившись, она прочитала:

– Одно из какого-то Туама, второе из Дублина.

При слове «Дублин» вся радость от предвкушения сразу двух писем от моей милой сестры Элизы улетучилась вмиг. В Дублине я никого не знала. В отличие от настоящей Клары Келли. Значит, это письмо для нее.

Я отнесла в судомойню поднос с грязной посудой, еще раз взглянула на два конверта (один, надписанный настолько родным и знакомым почерком, что он мог бы быть моим собственным, другой – почерком совершенно чужим) и убрала их поглубже в карман. В покои хозяйки я поднималась с трудом – ноги казались налитыми свинцом. Пока я помогала миссис Карнеги устроиться на предвечерний отдых – чуть ослабила ей платье, подложила под спину подушки, принесла из кабинета контракт с какой-то железнодорожной компанией, – письма жгли мне карман. Неужели мой обман раскрылся? Может, я работала у Карнеги последний день? Вести из дома, которых я ждала с таким нетерпением, уже вряд ли имели значение в свете внезапного письма из Дублина.

Миссис Карнеги указала на кучу кружевных чулок на полу рядом с креслом:

– Пока я отдыхаю, займись штопкой, Клара. Я позвоню, когда буду готова одеваться к ужину.

– Да, мэм.

Быстро присев в реверансе, я сгребла чулки в охапку и почти бегом бросилась в свою комнату, расположенную в крыле для прислуги.

Опустившись на латаное-перелатаное покрывало на своей кровати, я вынула из кармана оба письма. Руки у меня тряслись. Я провела дрожащим пальцем по строке с моим именем, написанным элизиным каллиграфическим почерком, – папа настойчиво требовал, чтобы все его дочери отрабатывали красивый, изящный почерк, – и решила на время отбросить страх и прочесть сначала письмо от сестры. Какая бы судьба ни ожидала меня по прочтении второго письма, адресованного другой Кларе Келли, она могла подождать еще пару минут. Если же окажется, что ситуация с папиной фермой улучшилась, мне будет легче принять удар, наверняка уготованный посланием из Дублина.

Я аккуратно вскрыла конверт кончиком швейных ножниц. Письмо от сестры было длинным, написанным мелким убористым почерком, который свидетельствовал о нехватке бумаги и почти непосильной дороговизне почтовых расходов. Я представила, как каштановые волосы моей любимой сестренки падали на плечо, когда она склонялась над бумагой. Элиза экономила место, и строчки лепились вплотную друг к другу почти без пробелов, хотя почерк оставался красивым и четким. Поначалу читать было трудно, но я быстро приноровилась.

Дорогая Клара!

От тебя почти два месяца не было писем, и мы уже начали опасаться худшего. Мы не сомневались, что ты известишь нас о благополучном прибытии в Америку сразу, как только сойдешь с корабля. Ежедневно справлялись о письмах в приходской церкви, и ты, конечно, можешь представить, как сильно переживали, не получая вестей. Мы не знали, что думать. Вдруг с тобой что-то случилось? Или, может быть, в новой земле изобилия ты совсем позабыла о нас? Мы уже собирались писать маминым родственникам в Питсбурге, чтобы узнать, не связывалась ли ты с ними. Но наконец получили твое письмо. Теперь уже ясно, что наше почтовое общение будет нелегким, ведь скорость доставки зависит от непредсказуемых капризов погоды на море и от многого другого. Зато можно не волноваться, если долго нет писем. Мы запасемся терпением и будем ждать от тебя известий, веря в то, что они непременно придут. Мы знаем, что ты никогда не забудешь свою семью.

Я по тебе очень скучаю, сестренка. В доме стало уныло и пусто без твоих тонких острот, звонкого смеха и возвышенных размышлений. Так-то у нас все по-прежнему. Мама целыми днями хлопочет по дому, шьет и чинит одежду, готовит еду, сушит травы. Папа занимается фермой и огородом, следит, чтобы ни один листик ботвы не смел покидать отведенного ему места, и сокрушается, что земли стало меньше. Даже всегда солнечная Сесилия старательно выполняет работу по дому без единой жалобы. Но радость ушла. Без тебя мы все сдулись, как пустые винные мехи. Я знаю, что моя тоска по тебе – очень эгоистичное чувство. Ты пошла на огромные жертвы, ты оставила все, что знакомо и дорого, не побоялась переплыть океан! Ради семьи, ради нашего блага. Самое малое, что я должна сделать, – стиснуть зубы и тосковать по тебе молча. Но я не могу.

Я нахожу утешение в домашних делах, сходных с теми, которыми ты занимаешься на своей службе. Как я поняла из твоего письма, в доме Карнеги заведены строгие, но справедливые порядки. Если истории, которыми делятся с нами Маллоуни, – их послушать, так служба в богатых домах хуже ада, – так вот, если эти истории хотя бы отчасти правдивы, значит, тебя не коснулось все худшее, что может произойти со служанкой у американских хозяев, и ты нашла очень хорошее место, пусть даже пишешь о переменчивом нраве своей хозяйки. Тебя-то уж точно не напугают чьи-то капризы – ты не боялась даже папиного взрывного характера, – и твоим хозяевам повезло, что у них есть ты.

Я знаю, моя дорогая Клара, что ты достойна лучшего места, чем судомойня при кухне в доме Карнеги, и больше всего я жалею, что в Америку папа отправил тебя вместо меня. Мне пришлось смириться с его решением, ведь мне необходимо остаться дома, так как мой будущий брак с Дэниелом – это возможность номинально передать ферму новому арендатору и тем самым сохранить землю за нашей семьей. Но все равно это кажется несправедливым. Ты самая умная из нас троих, сестер Келли, и ты, Клара, достойна лучшей судьбы, чем данная нам от рождения судьба дочерей скромного фермера-арендатора. Будь я тверже характером, у тебя не отобрали бы эту судьбу, и тебе не пришлось бы служить в чужом доме на другом конце света, хотя твоя служба сейчас особо важна для всех нас, учитывая завуалированные угрозы лорда Мартина поднять арендную плату за землю. Я каждый вечер молюсь о том, чтобы ты простила мне мою слабость.

Пожалуйста, пиши нам почаще.

Остаюсь, как всегда, твоей любящей верной сестрой.

Элиза

Я читала письмо со слезами на глазах. Как Элизе вообще пришло в голову винить себя за отцовское решение отправить меня в Америку? Меня-то никто не считал подходящей кандидатурой для брака с сыном местного ирландского фермера, который мог бы формально перевести на себя право аренды. Нашей семье повезло, что Элиза так вовремя нашла себе подходящего жениха. Вытерев слезы, я решила сразу же написать ей ответ и объяснить, что она ни в чем не виновата, и вдруг заметила крошечный постскриптум, написанный хорошо узнаваемым неровным маминым почерком.

Мы очень скучаем, но за нас не волнуйся. Живи так, чтобы не погубить свою душу. Молись Господу Богу и не изменяй единственной истинной Римско-католической церкви.

Мама пришла бы в ужас, если бы узнала, что мне приходится выдавать себя за протестантку и еженедельно ходить на воскресную проповедь в местную пресвитерианскую церковь вместе с другими слугами дома Карнеги, хотя сами Карнеги вовсе не посещали церковь. Никакое хорошее место с высоким жалованьем не стоит того, чтобы подвергать свою душу опасности вечного проклятия, – так сказала бы мама. Но мой обман раскрылся бы, и я лишилась бы должности, если бы настояла на посещении католической мессы.