Школа для девочек

– Всё надо исправлять в этом мире, – говорил он. – И начинать надо вот с таких, казалось бы, простых вещей. Создания школы для девочек. И как я раньше об этом не догадывался! Этот мир испорчен безнадёжно. Мы пропадём, если ничего не будем делать.

– Папа, – немного иронично спорила с ним Кристина, – ты всегда говорил, что мир надо очищать от бандитов и негодяев.

– Да, конечно, – отвечал он. – От них тоже. Только от них землю не очистить. Никогда.

Через три дня после нашего разговора с дядей Витей отец заявил, что нужно придумать название для его необычной школы.

– Какое имя тебе больше всего нравится? – обратился он ко мне.

– Татьяна, – не раздумывая ответила я, потому что так звали маму, и другого имени мне на ум не могло прийти.

– Н-да, – промычал он разочарованно. – Нет, нет, не годится. Это слишком… как тебе сказать… банально… Надо что-то новое, неожиданное, и в то же время традиционное…

– Виктория, – говорит Катя. – Это – победа.

– Это хорошо. Но не то.

И он сказал через некоторое время, что назовёт школу для девочек «Жанна». Во-первых, потому, что имя это особое, благодатное, героическое; а во-вторых, Жанна д’Арк всегда была для него образцом героизма и самопожертвования, а также напоминанием о человеческой неблагодарности к тому, кто проявил это самопожертвование для спасения многих.

– Но ведь её сожгли, – с опаской заметила Катя.

– Да, верно, – задумчиво сказал он. – Кстати, и здесь, на территории старой усадьбы, когда-то была школа. И её сожгли крестьяне.

– Да не школу, папа, а Жанну д’Арк!.. – воскликнула с раздражением Катя.

– Да, знаю, – спокойно ответил он. – Аутодафе.

Он ездил по делам. Так, в те августовские дни, когда жизнь ещё идёт в ритме летних отпусков и каникул, он сумел договориться об аренде здания.

Когда мы узнали, что он убедил некоторых людей в городе в необходимости создания школы, мы решили, что это конец. Отца вот-вот заберут в психдиспансер.

Ничего этого не случилось. В городской администрации ему сказали, что если он возьмётся за это дело, то это хорошо, ещё одно образовательное учреждение в нашем городе не помешает, пусть собирает необходимые документы. Он нашёл спонсора. Он нашёл юриста, который согласился помочь подготовить устав и получить лицензию. Отца даже не спросили о том, о чём сразу спросили мы:

– Папа, откуда такое количество девочек в нашем городе для твоей школы? В неё никто не пойдёт.

Никто не пойдёт в частную школу, кроме двух-трёх, ну четырёх-пяти детей бизнесменов, начальника автозаправки и самой городской администрации, говорили мы. Ну ещё этого спонсора, директора швейного комбината… Но даже у них у всех вместе взятых не найдётся такого количества девочек!..

В нашем городе действительно последнее время стало мало девочек. И вообще детей. И вообще людей. Отец же говорил нам, что мы ничего не видим вокруг себя и не понимаем его замысла. Была бы идея, а девочки найдутся.

* * *

Так в нашем доме стали появляться люди.

Серьезные тёти и дяди писали устав для школы «Жанна». Они приходили к отцу, сидели в его комнате за компьютером, сверяли каждое слово, выходили на кухню выпить кофе и снова шли корпеть над текстом – очень серьёзно и деловито. Мы переглядывались, что-то слушали краем уха – нет, у них тоже не было никаких опасений насчёт психического здоровья нашего отца. Кажется, они даже были рады, что у них появилось наконец-то настоящее дело, и в их захолустную жизнь ворвалась струя свежего воздуха.

Появились: преподаватель иностранных языков, который, наверное, надеялся, что ему здесь будут больше платить; наш учитель физкультуры, которому было всё равно, с кем бегать и играть в футбол; учительница французского языка, которая, оказывается, много лет, с самого своего рождения жила в нашем городе.

Её звали Софья Александровна. В нашей обычной школе французский был не нужен, его не изучали, и она была не у дел. Сама она была внешне очень похожа на француженку, сухая и высокая, с интеллигентными чертами лица, и нам хотелось бы у неё учиться. Мы даже не догадывались, что здесь могут жить такие интеллигентные люди. Когда мы спросили, где она учила французский, она ответила – ещё бабушка в детстве разговаривала с ней по-французски. И читала Шарля Перро в оригинале, и потом рассказывала разные сказки, а вот её мама, то есть прабабушка, училась в гимназии и потом ещё в пансионе. «А где же здесь был пансион?» – спросила Кристина, и Софья Александровна со знанием дела кивнула: «Был, был, потом покажу, где». Она говорила, что её бабушке чудом удалось избежать чисток. Но к тому времени, когда откроют эту школу, нам французский уже не понадобится, мы закончим свою школу и, может быть, уедем отсюда, сказали мы.

А отец говорил: я лишь координирую. Делают пусть другие. Педагоги, соучредители, директора. Кто будет преподавать музыку? Где найти учителя? Кто будет преподавать искусства? Эстетику? Ну а если уж дело дойдет до военного дела, военной подготовки, то тут буду преподавать я, резюмировал он, но до этого не дойдёт. Я не позволю никакому военному делу вторгнуться в тонкий процесс специального женского воспитания.

Иногда он сам, надев пиджак, уезжал на какие-то встречи с новыми людьми. И каждый раз нам казалось, что этот раз – последний. Завтра к нашему дому подкатит психовозка, и больше мы отца не увидим.

* * *

Мы идём по тенистой аллее верхнего парка, примыкающего к соборной площади, или площади Ленина, откуда расходятся улицы в разных направлениях – на север, юг, восток и запад. Пойдёшь на север – там два небольших, ещё работающих пыхтящих завода. На восток – там спуск к реке, а за ним – развалюхи, гаражи, сараи. На западе живут богатые люди нашего города, там сосновый бор, остатки какого-то пансионата и стадион.

Мне уже не хочется, чтобы он брал меня за руку. Более того, я боюсь этого. Я боюсь его. Я иду, держа руки в карманах джинсовой куртки. Как всегда.

– У тебя всё хорошо? – спрашивает Миша. – Что случилось?

Спрашивает не сразу. Очевидно, это слишком заметно.

– Нет, ничего, – отвечаю я. – Всё хорошо.

Ведь и он никогда не говорит о своих переживаниях. Говорить о компьютерах, играх, мобильных телефонах, любимых фильмах и ничего, совершенно ничего о своих переживаниях. Так легче. Так принято. Мы живём в каких-то разных мирах, закрытых друг от друга. Закрытых в себе, потому что не видим никакого смысла кого-то впускать туда.

Мы спускаемся вниз, к началу парка, к подножию холма. Здесь – памятник солдатам, освобождавшим наш город от оккупантов. Здесь братская могила. Раньше здесь горел вечный огонь, но теперь его нет. Мемориал был разрушен, памятник – воин с автоматом – покосился, но сейчас городская администрация его подправила немного и покрасила бронзовой краской. Но всё равно он здесь стоит как-то криво.

Мы обходим холм, мы идём в сторону нижнего парка, то есть ближе к нашему району, и там, у поворота, расстаёмся. Я снова иду домой одна.

* * *

– Ты будешь преподавателем литературы? – спрашиваю я с усмешкой Катю. – Поступишь на педагогический или филологический, а потом будешь работать в нашей школе?

Катя – единственная из нас, кто любит много читать. Она прочитала всё, что было в нашем доме, у соседей и в библиотеке. Иногда она могла целый день не выходить на улицу, лежать на кушетке или на полу и читать Александра Дюма или Джека Лондона. Теперь она читает Гюго и Шекспира, последнего даже пыталась читать в оригинале, чем привела в восторг свою учительницу литературы и почти подругу Ольгу Сергеевну. Мы же с Кристиной дальше Гарри Поттера не продвинулись.

– Вот ещё! – отвечает она, недовольно поднимая от книги свою занятую голову. – Ни за что не буду преподавать, и уж тем более в нашей школе. Мне интереснее читать. И переводить.

– А жить ты когда собираешься?

– А я что, по-твоему, делаю?..

– Тогда куда ты будешь поступать?

– Откуда я знаю? Ещё есть время подумать.

И снова – глаза в книгу, как будто там для неё всё самое интересное в жизни.

– Так ты думай побыстрее, – назойливо говорю я ей. – Может быть, у тебя нету никакого времени.

– А я не хочу спешить, – невозмутимо возражает она, теребя прядь волос. – Если человек совершит неправильный выбор, он никогда не будет счастлив.

– Да что тебе до этого счастья? Дело не в счастье. А в том, где ты будешь учиться. А счастье ищи потом, сколько хочешь. Нам надо поскорее зарабатывать, понимаешь?.. Сама же говорила – теперь всё меняется!

– А мама говорила, – подключается Кристина, снимая наушники, – что никакого счастья в жизни не бывает. Бывает его предчувствие. Или иллюзия. Или ожидание. Это всё очень субъективно. Счастье – это эйфория, а эйфория всегда говорит о какой-то неадекватности. В общем, о психической ненормальности.

– Может быть, поэтому тебе так нравятся занудные монастырские службы? – ехидно спрашивает Катя. – Заунывные и длинные. Там никакой эйфории. Мне там всегда плакать хочется.

– Это потому, что здесь всё тоскливо, – отвечает Кристина. – Радость может быть только там, на небе…

– Да кто тебе это сказал? А может быть, тебе надо в семинарию?..

– В семинарию девочек не берут, – сказала Кристина серьёзно, даже с раздражением.

– Для них девочки – не люди. Второй сорт. Это мне одна послушница сказала. Так что даже если ты хоть семи пядей во лбу, судьба твоя – ходить с тарелкой по храму, – с серьёзным видом говорит Катя.

– Лучше всего, – говорила она, – выйти замуж за богатого.

– Хорошо, – говорю я ей, – пожалуйста, да чтобы он ещё при этом был хорошим человеком.

Так говорила мамина подруга, Марина.

Я смотрю в окно и вижу там, вдали, ровное поле, и рощу, и излучину реки.

– Ну а ты? Ты-то сама чего собираешься делать? – спрашивает недовольно Катя. – Тебе-то чего хочется?

Я какое-то время молчу, продолжая рассматривать уходящий к горизонту пейзаж.

– Я тоже пока не знаю, – говорю я. – Наверное, путешествовать.

– Ух ты… Ну-ну, попутешествуй… Счастливого пути. Может, в Москву хочешь поехать?

– А может быть, и дальше, – говорю я.

Я хочу увидеть Великую китайскую стену. Я хочу увидеть Великие озера. Голубые горы и пустыню Пиннаки в Австралии. Я хочу увидеть Большой каньон. Хочу проплыть по Большому каналу в Венеции. Бродить по Манхеттену, по Бродвею, по Елисейским полям, по Трафальгарской площади, а потом, когда надоест, вернуться домой, только где он потом будет, мой дом? Я знаю где – там, где будут Катя и Кристина. И Миша… Ах, да, конечно, и отец. Совсем забыла. И отец.

– А я пойду к матушке Антонии в послушницы, – говорит Кристина, так что даже не поймёшь, шутит она или нет.

В монастыре за кладбищем, где жили монахини, к Кристине относились хорошо. Может быть, потому, что она могла сосредоточенно и благочестиво выстоять всю службу, как и отец. У нас с Катей не хватало на это терпения. Может быть, у неё была какая-то особая богобоязненность, в отличие от нас. Может быть, у них с отцом была врождённая религиозность, которая вдруг вот так у них обоих ни с того ни с сего проявилась.

А я в монастыре после службы только однажды подошла сначала к священнику, а потом к матушке. «Что с тобой, Настя? – спросила матушка. – Ты совсем как в воду опущенная».

Какой странный вопрос – что со мной. Как будто непонятно. Совсем недавно мы были здесь на панихиде, когда была годовщина мамы. Что тут непонятного?

«Я понимаю, тебе тяжело. Но ты подумай, мама сейчас там, с Богом, и ей там хорошо. Ведь когда мы грустим по нашим близким, мы грустим прежде всего по нам самим… Мы жалеем не их, а себя…» Нет, не понимаю, всё равно не понимаю, говорила я, с трудом подавляя подкативший к горлу ком. Разве она нам не нужна? Как ей может быть хорошо там без нас?..

Матушка, а потом и священник отец Николай объясняли мне, утешали, что так надо, что надо смириться, и что всё не так уж страшно, ведь я не одна, у меня сёстры, но тогда, помню, это не утешило меня. Они говорили, что если б у меня было побольше духовного зрения, то я поняла бы, какая великая милость Божия посетила нас, и не роптала бы, а благодарила бы Бога за посланное испытание. Это сразило меня окончательно, и я едва не разрыдалась.

И когда я сказала об этом Кристине, она ответила на удивление спокойно:

– Если ей там лучше, то пусть так и будет. Я думаю, она будет помогать нам оттуда. Я иногда слышу её, как она оттуда говорит нам, что всё будет хорошо.

Ну вот, у Кристины свои разговоры и отношения с тем миром. Лучше бы ты занималась побольше, говорит ей Катя.

– Ну а если серьёзно? – говорю я Кристине. – Если серьёзно, то куда?..

– Ну что ты пристала к нам?.. – восклицает Катя. – Куда, куда…

– Нет, ничего, – говорю я. – Просто так.

Мы, как ни странно, мало похожи друга на друга. У Кати – светло-каштановые вьющиеся волосы, как у мамы, немного вытянутое худое лицо, и если надеть на неё очки, она будет похожа на профессоршу. У Кристины – чёткие, даже резкие черты лица и тёмные прямые волосы. Она похожа на отца, – только на его голове волос осталось совсем мало, да и те стали белые.

А я не похожа ни на кого из родителей. Говорят, похожа на нашего родственника, которого угоняли на работы в Германию, а потом в наши лагеря.

Но между нами всегда было одно безусловное сходство. У нас были похожие красивые голоса. Мы всегда хорошо пели. В альбоме сохранилась фотография, которую делала мама, где мы, когда нам было 9–10–11 лет, на школьном празднике поём песню. Мы стоим – Катя в центре, и мы с Кристиной – слева и справа. Я помню, как мы тогда привели в восторг всю школу, исполнив легко и задушевно «Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко…».

После маминой смерти мы перестали петь. Мы больше не поём. Только иногда, когда плохое настроение, мы слушаем на mp3 электронную музыку или techno, которую Миша качает из Интернета.

* * *

Отец, конечно, скоро узнал, что я встречаюсь с молодым человеком, да ещё, оказывается, чуть ли не ставшим инвалидом во время военной службы, то есть одна новость плохая, а вторая – ещё хуже. Это его насторожило, но не очень смутило. Он не выяснял подробностей. Ни как его зовут, ни как давно мы знакомы он не спрашивал. Он ушёл в себя на какое-то время. Потом сказал, что надеется на моё благоразумие. Я кивнула с серьёзным видом. А ещё через некоторое время сказал, что всё же надо ввести в нашей школе уроки некоторых восточных единоборств, например кунг-фу. А я, увидев перемену его настроения, сказала:

– Папа, этот Миша совсем безобидный. Он хороший человек. Он работает в салоне связи. Я вас познакомлю. Он тебе понравится.

– Да, да, понял, – сказал отец.

Кажется, он впервые столкнулся с такой проблемой. Ведь у нас, оказывается, могут появиться друзья. И они могут быть совсем не такими, какими представляли он и мама. И мы поведём себя совсем не так, как они предполагали.

– Нужна, нужна эта школа, – сказал отец. – Кроме восточных видов борьбы нужно всё-таки владение холодным оружием. Обязательно. Это нужно не для нападения. Не для войны. Это нужно, если вдруг девочка останется одна… Как, например, вы оставались с мамой, пока меня не было… И некому её защитить. Да, конечно, она должна уметь защитить себя сама. И как я раньше не подумал об этом, старый дурак.

Он только сделал кое-какие пометки в тетради, которую вёл в связи с «Жанной», и ушёл в свою комнату.

Так в нашем доме появился ещё один житель. Вернее, жительница. О ней говорили каждый день. Тень Жанны, как тень чьего-то безумия, всегда ходила за нами и требовала к себе постоянного внимания. Непредсказуемая и странная, она вставала вдруг между нами и наводила иногда страх, иногда тоску, иногда спонтанное желание бежать отсюда куда угодно. «А как поживает Жанна?..» – мы с Кристиной, вернувшись с прогулки, задаём этот вопрос Кате. «Пока спокойно, без перемен», – отвечает она, оглядываясь, чтобы не услышал отец.

* * *

Кончается лето. Мне не нравится, когда оно кончается. Мне не нравится, что уходит зелень из нашего сада. Мне не нравится, что погибают цветы. Мне не нравится, что ветер гуляет среди веток, поднимает листву и зачем-то шумит в трубе камина. Мне не нравится, что обнажаются фасады домов на нашей улице, делая их владельцев более доступными.

У нас остаётся совсем немного времени до начала нового учебного года, до школы, в которую так не хочется идти. Закончить бы её поскорее, чтобы забросить учебники и стать свободными.

Отец сказал, чтобы мы составили список всех вещей, которые нам нужны. И поехал по делам своей школы, которую, сетовал он, никак не получится открыть к сентябрю, и даже к октябрю, и даже к Новому году.

Мы же этому только радовались.

По своим делам он любил брать кого-либо из нас. Это, говорил он, придаёт ему уверенности. В присутствии одной-двух дочерей всегда легче открывать школу для девочек. У нас же была возможность наблюдать за ним, за его необычным непредсказуемым поведением. «Папа, а может, ты на следующий год займёшься этим? То есть школой? То есть „Жанной“?» – спрашивает Катя. Спрашивает не без умысла: на следующий год ей уже будет семнадцать, а там уже совсем недалеко до совершеннолетия.

На этот раз он с Кристиной и Катей поехал встретиться с одним из вероятных спонсоров. Однажды мне удалось видеть, как он убеждает людей. Его командный тон вдруг превращался в ласковое щебетание. Он становился обходительным и вежливым. Сейчас, идя к дому, я вспоминала выражения лиц людей – с них постепенно сходило напряжение при его потоке речи, и мне хотелось крикнуть: «Не надо, не слушайте его!..».

Я иду к площади, туда, где сейчас ярмарка к началу учебного года. Разноцветные тряпичные павильоны с вывешенными развевающимися рубашками, футболками, пиджаками, разложенными на прилавках тетрадями, блокнотами, ручками, канцелярскими наборами. Можно походить, поглазеть, можно кого-то встретить из знакомых и поболтать о том о сём, можно порыться в дисках.

Может быть, я когда-нибудь увижу Великую китайскую стену. Может быть, я буду плыть по Большому каналу в Венеции с Мишей и тремя нашими детьми-погодками (ах, да, мальчиками, конечно, мальчиками!), может быть, я смогу когда-нибудь брести по самой кромке Атлантического океана к закату солнца. Но я знаю, что никогда не смогу совершить в своей жизни одного очень нужного путешествия. В прошлое, в тот день своей жизни, три года назад, в март или апрель, число не помню. Когда мы с ней поссорились. Когда я наговорила ей разных слов про то, что мне всё надоело и я сама всё знаю, а потом выбежала, хлопнув дверью. Я хочу, прежде чем делать это, остановиться и сказать ей: «Ма…».

– Настя! Ты слышишь меня?..

Подняв голову от прилавка, я увидела женщину, которая смотрела на меня в упор. Она стояла прямо, прижимая к груди сумочку. На ней были красивый приталенный пиджак поверх белой блузки и строгая юбка. Я пытаюсь вспомнить, как её зовут. Я видела её в каком-то кабинете с табличкой, куда заходила с отцом. Она улыбается, но сдержанно. Странно видеть её здесь. Кажется, она вышла из ближайшего бутика – единственного в нашем городе.

– Вот что, Настя, – говорит она деловито, даже не поздоровавшись. – Скажи отцу, чтобы зашёл ко мне по поводу своей школы. Надо обсудить с ним некоторые вопросы по поводу лицензии.

Мне захотелось спросить: «Чего-чего-чего? Лицензии? Ему? На школу? А вы разве не знаете, что он…»

Я киваю головой, стараясь не смотреть ей в глаза. Да, конечно, передам, да, мы ему помогаем по мере своих сил, но нам просто некогда, нам надо заниматься, а так он и сам справляется, да, хорошая идея, да, конечно, он молодец…

Ну вот наконец-то она, повернувшись, ушла, немного раскачиваясь на своих каблучках и придерживая сумочку. Я сажусь на какую-то тумбу, и мне кажется, что я уже ничего не понимаю, что происходит здесь.

Потолкавшись немного у лотков, я иду домой готовить ужин.

Свернув на нашу улицу, я увидела новую незнакомую машину. Джип – блестящий чёрный новый, с тонированными стёклами, полированная банка, такой, на каких ездят у нас бандиты и мафиози, и при виде которого скукожится от зависти любой лох из нашей школы, – стоял прямо против нашего нового забора и железной калитки.

Из окна высунулась голова – бритая, упитанная, круглая. И совершенно, как в песне, глупая. За тёмными стеклами ничего не было видно.

– Девушка, – сказала голова, – это ты здесь живёшь?

– Да. А что?

– Да ничего. А полковник Тарасов – твой отец?

– Да. А что?

– Да ничего. Где он?

– Его нет. Он уехал. А что?

– Да ничего. А когда он будет?

– А вам зачем?

– А ты отвечай на вопрос, когда тебя спрашивают.

– А я вас не знаю, – отвечаю я. – Почему я должна отвечать?

– Как ты разговариваешь со старшими?

– А вы мне не старший.

– А кто же я?

– Откуда я знаю. Вы мне документы не показывали.

– Девочка, кто тебя научил так разговаривать? Отвечай на вопрос.

– Вот ещё. Кто вы такой, чтобы мне приказывать?

– Ну ладно, – сказал он. – Передавай привет своему папаше.

– А от кого привет?

– От боевого друга.

– У него нет таких друзей.

– А ты этого не знаешь.

Голова скрылась в кабине, потом взвизгнули колёса, и чёрная блестящая банка умчалась вдаль по улице.

Вечером, когда приехал отец, я сказала, что на нашу улицу заехали бандиты из другого города и даже другой области. Наверное, по ошибке, но почему-то назвались боевыми друзьями. Отец долго расспрашивал меня, как выглядела эта голова и какой был номер на машине. Я ответила кратко: «Коротко стриженный, голова круглая, и говорил с акцентом, как чёрные на рынке». А номер, продолжила я, был какой-то блатной с шестёрками и семёрками, да ещё заляпан. «Но это был не наш, папа, – сказала я, – это был не наш номер!»

– Всё, всё, понял, – сухо отозвался он. – Свободны.

Конечно, единственное, что мне бы хотелось знать, – зачем они упомянули нашу фамилию, и откуда она была им известна?

* * *

Я вижу из окна нашей комнаты, со второго этажа, как он спокойно жарит на мангале шашлык, накинув на плечи камуфляжную куртку. И с кем-то говорит по мобильному телефону, неторопливо поворачивая шампуры. Я вдыхаю этот приятный дымок, который, наверное, коробит соседей, потому что шашлыки здесь не часто жарят.

Но отец обещал нам сегодня ужин. Шашлыки у него хорошо получаются.

– Послушай, – говорит он кому-то, – я не знаю, как вы там будете выкручиваться… Какое мне дело, б…?

Я вижу, как он оглядывается – не слышит ли кто-либо из нас этих слов. Убедившись, что нас поблизости нет, он продолжает:

– Ты меня не парь, …мать, я тебя достану, ты знаешь, что надо делать… Я вас всех, блин…

Я не могла понять, о чём шла речь. В разговоре с другим абонентом мобильной телефонной сети отец говорил уже более спокойно и дружески:

– Я, знаешь, уже не могу этим заниматься. Да и зачем мне это надо? Посуди сам, – у меня три девочки. Девочки остались без мамы. Я должен хоть что-то сделать для них… Я должен думать об их судьбе. Что с ними будет дальше?.. Если бы мальчишки, можно было бы отдать в какой-нибудь кадетский корпус… а дальше крутись как хочешь… А они… Просто ужас, как многому их надо учить… Я должен во всё вникать… Должен всё знать, что они делают, чем увлекаются, с кем общаются. Да ещё всякая физиология… Но я же не могу рыться в их вещах в их отсутствие. Им надо и профессию получить, но только не тяжёлую, не кирпичи же на стройке таскать, а что-нибудь спокойное, интеллигентное, и чтобы деньги платили. А откуда я знаю, что это? Парень, на худой конец, может пойти грузчиком работать, чтоб себя прокормить, а девочка куда? Может, им в ресторан пойти работать? Или в парикмахерскую? Или учительницами стать? Но это же замучаешься оболтусов учить… В медицинский, конечно, неплохо, но это надо уезжать отсюда… Что? Ну да, конечно, замуж выйдет… А если муж какой-нибудь козёл попадётся, пьяница, бабник, или которому вообще на семью наплевать?.. Или военный, который сегодня здесь, завтра там, которого, кроме стрельбы, ничего больше не интересует?.. Так им и зависеть всю жизнь от какого-нибудь хрена на ножках?..

Он перевёл дух, словно выслушивая ответ собеседника, и продолжил:

– А каково с ними разговаривать? Я никак не пойму их языка! Шутят они или всерьёз? Может, меня разыгрывают? Иногда чувствую себя круглым дураком… Иногда так хочется цыкнуть на них, а потом думаю: чего добьюсь? А потом… Им и так досталось… Конечно, трудно ей было одной с тремя… Из-за них, из-за них она заболела…

Наверное, мне надо было захлопнуть окно и больше не слушать. И я захлопнула.

У него всегда получались вкусные шашлыки. Он говорил, что научили его этому делу знающие толк мужики.

И всё же трудно было поверить, что он ненормален. И с чего мы взяли, что с ним что-то не так? Может быть, нам всё показалось?

* * *

Миша был одет в тёмно-синюю футболку, голубые джинсы с заплатами и складками, а в руках держал лёгкую джинсовую куртку. Всё как полагается. Он привёл меня в восторг. И почему это у Кати он вызывает подозрения?