Бурятская родовая сага. Из дневников хори-бурят

С того дня минуло, пожалуй, пятьдесят пять лет с гаком. И если бы не эта дневниковая запись, тот день затерялся бы в череде тысяч других. Потом нашел продолжение этих же записей, но почему-то без указания дня. Написано другой ручкой, цвет чернил темнее, значит, писал эти строки уже после седьмого июня, спустя некоторое время.

«Познакомился с литсотрудником Ринчином Батадаевым, все в редакции его называют Ринчей. Он, как и я, молод, год назад вернулся со срочной службы, тоже был мариманом. Поступал в Иркутский универ на журфак, но его «срезали», как он выразился, на «подставе». Перед тем, как сдать экзамен по немецкому, он увидел в коридоре вроде бы похожего на себя бурята. Ринчин, если честно, не знал предмета, в школе иностранный язык изучал то английский, то немецкий, словом, в голове сплошной «шурум-бурум», так он говорит. Подошел к абитуре, они быстро познакомились. Слово за слово, предложил сдать за него экзамен.

Тот согласился. Буквально через десять минут вышел из аудитории – пятерка!

– Ты что натворил?! – воскликнул сгоряча Ринчин.

– Ты что, это же здорово! Отлично! – не понял новый друг.

– Я же почти не знаю немецкого языка, а тут раз, и – пятерка! Такого быть не должно! Как я потом буду учиться?!

Успокоившись, они решили обмыть экзамен и с размахом гульнули в ресторане «Алмаз».

Через три дня Ринчин сдавал экзамен по истории. Вопросы были не из тяжелых, набросал даты, имена, тезисы ответа и легко получил «отлично». На душе безоблачно – «так люди становятся отличниками», – думал он. Уже выходил из аудитории, когда его окликнула незнакомая девушка: «Вы Батадаев?!» Ринчин подумал про «шуры-муры», но она попросила его пройти в приемную комиссию.

Там увидел своего нового друга, который сдавал за него немецкий, и все стало понятно. Их обоих вычеркнули из списка абитуриентов. Когда Ринчин рассказывал эту историю, я хохотал до боли в печенках.

Еще запомнился тем, что называл себя Ринча.

– Есть такой остров в Индонезии – Ринча называется, – рассказывал с воодушевлением он. – Расположен приблизительно в двух часах хода на лодке из порта Ламбуан Баджо. Это небольшой остров посередине океана, там много диких животных: черный буйвол, дикий кабан, козы, олень, обезьяна макака, змеи, много разных птиц. Но меня заинтересовал дракон Комодо, который обитает там. Существует легенда-объяснение, что морем эти драконы перебирались с острова на остров, уплывая из тех мест, где на них начинали охотиться люди. Эти комодо, в конце концов, стали сами охотиться. Нападают обычно из засады, как люди, но «стреляют»… хвостом, сбивая жертву с ног мощным ударом. У драконов нет врагов. Они сами представляют опасность любым животным на острове – он кусает жертву и заражает ее болезнетворными бактериями, которых чрезвычайно много в пасти комодского дракона, ведь он падалью питается. Я хочу непременно побывать на этом острове, увидеть этого Комодо. И тогда стану я называть себя Ринча Комодо. Как?! Красиво?! Пират Ринча Комодо! Нет. Предводитель морских пиратов двадцатого века Ринча Комодо захватил корабль у долбаных америкосов и пригнал в СССР!

Я подумал про себя: «Во, парень, дает! Нашел остров в океане, под свое имя подначил, мечтает съездить туда! А у меня-то нет такой мечты! Что же я за лох такой?!»

Подумав, решил, что мне не нравится позиция нового товарища, да и комодо, ведь хищник. Он, что, мечтает быть хищником?!

– А почему ты не любишь американцев?

– Не знаю, наверное, из школьной программы – это страна, которая стала логовом империализма, – Ринча слегка смутился. – Потом в Граждан- скую войну в составе Антанты они высадились в Приморье, хотели вместе с японцами сделать нас рабами. А Приморье помогал осваивать в свое время мой дед…

– Ты говоришь «америкосов», это значит весь народ. Но там десятки миллионов хороших людей, как и у нас в стране…

– Вот такие «хорошие» люди сбросили атомную бомбу на Хиросиму и Нагасаки! И готовы были бомбить Москву, Ленинград, Урал…

Кулаки Ринчи сжались, заметил, костяшки на пальцах побелели.

– А я, например, считаю, что американцы помогли нам тогда. Забыл, в сорок первом заморозили все японские активы в Соединенных Штатах и установили эмбарго на поставки нефти в Японию, лишив девяносто пяти процентов нефти, поставляемой в страну. Так американцы спровоцировали Пёрл Харбор. Иначе бы япошки напали на наш Дальний Восток.

– Ну, и что?

– Война Японии против США позволили нам перебросить сибирские дивизии под Москву в самое тяжелое для страны время…

Ринча начал нервничать.

– Ты что, америкосов защищаешь?!

– Нет, просто факты даю, – я был спокоен. – США по ленд-лизу дали нам около двадцати тысяч самолётов, более одиннадцати тысяч танков, сорок четыре тысячи джипов. Вспомни Жукова, где он писал, что получили тысячи студобеккеров, виллисов, танков, самолетов!..

– Так-то оно, может быть и так, но пойми, помогая нам, они спасали себя от гитлеровской Германии. Фашисты, разгромив нас, взялись бы потрошить и Америку с Англией… Впрочем, больше половины американской помощи было потоплено немцами, а мы расплатились сполна за все.

Наш пивной пикник превращался в политический диспут. Но я не уступал Ринче, защищал американцев.

– Я читал, что американцы поставили нам в полтора раза больше автомобилей, чем произвел весь Советский Союз за годы войны. Мы не производили в военные годы свои локомотивы – американцы поставили нам около двух тысяч паровозов и около ста дизель-электровозов. Американцы поставили нам в десять раз больше вагонов, чем мы произвели их за военное время. Треть всей взрывчатки – это помощь союзников. Поставки удвоили наше производство кобальта, утроили производство олова. Американская тушенка спасла от голодной смерти сотни тысяч наших людей – мы получили миллионы тонн продовольствия.

– Да ладно тебе, Бато, распаляться. Американцы очень хорошо помогали и немцам, они поставляли огромное количество стали, алюминия через филиалы своих фирм в Южной Америке, а также в Швеции. А заводы Форда поставляли в Германию свои грузовики, джипы, почти девяносто процентов грузовиков гитлеровской армии – это поставки из Америки. Так что пока мы воевали, америкосы делали бизнес…

– Нет, Америка не так страшна, как Европа. Общеизвестно, пятьсот лет назад европейцы вшей называли божьими коровками, дамы мылись раза два в год, а король Людовик за всю жизнь мылся лишь два раза, в то время как на Руси люди парились в бане каждую неделю.

– Да ты что говоришь?!

– Да-да! Европейцы – это исчадие ада. Один чех-студент рассказывал, они, экономя воду, набирают ее в раковину, моют там руки, лицо, зубы…

– В одной и той же воде?!

– Да! А кажутся порой высокомерными, называют свой континент райской цивилизацией.

– У них фашистская идеология. Из Европы разросся пожар двух мировых войн. Вплоть до девятнадцатого века в Европе шли ожесточенные классовые войны, там жгли красивых женщин на кострах…

– Не распаляйся. Петр Первый дал России мощный заряд только благодаря реформам, скопированным в Европе и внедренным в Российской империи. А сегодня Европа отказывается от самой себя, от своей культуры, от своих корней, европейские элиты начали процесс разложения общества от базовых ценностей и концепций. Вот и все, – подытожил Ринча.

– Ладно, Ринча, может, ты и прав, не все в мире так однозначно – решил прекратить этот политбой. – А вообще маленькая Монголия оказала нам помощи гораздо больше, чем твоя Америка, —сказал я, желая доказать, наверное, что я более прав в нашем споре, защищая свою позицию.

Мы помолчали, снова пили пиво. «Первый рабочий день обязательно нужно обмыть, – сказал еще утром Ринчин. – Иначе плохо будет. Маза не пойдет, слова не соберешь в предложения, а предложения – в абзац. Для журналиста это – беда!»

У меня монеты особо в тот день не водились, ведь я только-только дембельнулся.

Как говорят, на раздаче был Ринча. Раздавал он, конечно, круто.

– Нам с тобой по силам выпить ящик пива. Купим целый ящик, так сподручнее нести. Можно бы и тридцать две бутылки купить, ведь в колоде карт без шестерок тридцать две карты… Но пешком их не унести…

Я запомнил слово «шестерки». Подумал, значит, он не любит «шестерок», дает мне понять, видимо.

Мы купили ящик пива – двадцать бутылок. Полвека назад ящики делали из корявых досточек, не струганых, сколоченных абы как, неряшливо.

Потом все пили и пили, пили и пили пиво «Жигулевское». Ринча читал вульгарные белые стихи – просто рифмованные словечки:

Мы, не жалея свои почки,

Член партии и хмырь,

К пивной спешим мы бочке,

На брошенный пустырь.

Курим спозаранку,

Болеем с похмела,

И с пивом сгрызть таранку

Нас жажда всё гнала.

Трудяги и ханыги,

Бичи и шкандыри,

Торчки и забулдыги,

райкома секретари.

Не лозунгом Кремлёвским,

Сверлящим зычно слух,

А пивом «Жигулёвским»

Поддерживаем мужицкий дух…

– А ты играешь в карты?! – вдруг спросил Ринча.

– Нет! Разве что в буру немного могу перекинуться.

– А я люблю карты, судьбу предсказываю, – сказал он на полном серьезе. – Бабушка научила.

Я так расхохотался, что выронил бутылку…

«А ты знаешь, что означает масть на картах?» – не унимался Ринча.

– Нет. Ну, масть, как масть, они очки показывают, если в буру, в подкидного, или в очко играешь…

Ринча стал мне объяснять.

– Взять, например, черви. Семерка означает успех в любовных делах, а восьмерка – признание в любви. А вот девятка – это денежная прибыль. Как увижу девятку черви, меня в дрожь бросает, думаю, неужели и впрямь, червонцы будут в кармане хрустеть. А вот десятка – это приятное любовное приключение. Дама – страсть, король – жених, туз – любовное письмо.

– Ты забыл вальта…

– Валет – это красивый мужчина. Ну, это для баб…

– Запомнил? – спросил он меня.

– Нет. Но ведь есть еще крести, бубны, пики, – говорю ему.

А он в ответ:

– Зачем тебе, если ты не запоминаешь. Чувствую, тебе все это не интересно. Ты какой-то правильный, что ли?! – словно обижаясь, сказал Ринча.

– Я на флотском комсомольском собрании сказал, что анекдоты про Чапаева подрывают нашу идеологию. Василий Иванович Чапаев – герой Гражданской войны, кумир миллионов. Анекдоты про него бросают тень на Чапая…

Хохот был потрясный… Хохотали даже старшины и офицеры. Казалось, они забыли, что идет комсомольское собрание, кто-то из ребят закричал: «Бато придумал новый анекдот про Чапая…»

Теперь от хохота выронил бутылку пива Ринча. Пиво разлилось по скамейке, и он, пошатываясь, привстал, судорожно хватался то за печень, то за голову, приговаривая: «Это самый потрясный анекдот…»

– Ладно, давай дальше, – сказал Ринча, отдышавшись.

– Возьмем бубны. Семерка – это встреча с друзьями, путешествие, а вот восьмерка – уже неприятное свидание. Мне нравится девятка, которая означает удачное окончание сделки: значит, зашуршали червонцы в кармане. Десятка бубен тоже не плохая карта, обозначающая веселую дорогу. А вот валет бубей – враг, дама – соперница. Если выпадает король – значит в вас влюблены. Еще люблю туз бубенный, который приносит хорошие новости, приятное письмо.

Ринчин откупорил очередную бутылку «Жигулевского» и спросил: «Запомнил?!»

– Фу ты, ну ты, заколебал. Нет, не запомнил.

– Да ладно, не серчай. Вижу, ты, видимо, в другом силен: слушаешь, думаешь, запоминаешь и… молчишь. Знаю таких, они писучие, многое запоминают, потом пишут, сам себя не узнаешь… Вроде бы я простой такой, неприметный, а напишет мастер – прям герой, как Печорин, портрет, составленный из пороков своего времени.

Мы помолчали. Я думал, Ринча добавит, что молчаливые люди опасны. Впрочем, по мне, молчание чаще свидетельствует об отсутствии глупости, чем о наличии ума и молчаливых не опасаюсь – неприятнее человек, который всегда поддакивает. Я продолжал молчать, но это Ринчу, видимо, не раздражало. Мы снова пили пиво.

– Ну, Бато, считай, мы братаемся с тобой. У каждого человека всегда должно быть горячее сердце и холодное пиво. А еще умные люди говорят, что раки зимуют там, где всегда есть пиво.

– Ну, давай, пить пиво за то, чтобы быть там, где раки зимуют!

– Бато, отличный тост! Давай, прочитаю тебе строки о пиве:

Топочут дни, как пьяные слоны,

Транжирим жизнь, как болтуны.

А мне б сейчас стаканчик тишины,

Бокал молчанья, стопочку безмолвия…

Берут заботы в плен, и на душе темно!

Выпивона лучшего не сыскать, чем пиво!

Дни без него пусты, и мрачны вечера,

И пью я вечером, и снова пью с утра —

с пивом не расстанусь, и если ненароком

Ты укоришь меня, то в этом мало проку…

– Молодец, Ринча. Первый признак развитого революционного самосознания приходит, когда лозунг «Земли – крестьянам, заводы – рабочим», добавляют понятным всем мужикам «А пиво – мне!»

– Так, давай, пьем за революционные лозунги…

– Я родился в 1949 году, это был год желтоватого земляного быка по восточному календарю, что соответствовало двадцать четвертому году эпохи «Сёва» в Японии. Тот год начался в субботу и закончился в субботу…

– Ну и что?!

– А то, Бато, что если истина в пиве, то мы – ни дня без истины. И вообще, семидесятые – скучные годы. Социализм построили, скоро коммунизм наступит. Пишу в газету про чабанов, доярок, беру интервью у начальников, а такая скукотища гложет, хоть волком вой! Вот редактор требует у меня зарисовку. Напиши, говорит, в следующий номер хорошую, такую, душевную зарисовочку про чабана Цыденова, у него рекорд выходит…

Я говорю: «Как я вам напишу зарисовочку, если не знаю этого Цыденова, в глаза не видел ни разу?!»

А редактор багровеет: «Ты, Батадаев, не мне пишешь, а для читателей, для газеты!»

– Зарисовку писать… по телефону?! Обалдеть, охренеть…

– Да. Ты здесь, у нас, долго не засиживайся, если хочешь учиться, уезжай куда подальше…

Ринча, как-то уж злобно, что ли, взял очередную бутылку пива, откупоривая, сломал горлышко о краешек скамейки, поранив палец.

– Вот и кровь пошла! Драки нет – а кровь идет!

Уже стемнело, а мы все еще пили пиво.

– Надо было взять водку, – сказал Ринча. – Стакан-два – и по домам!

Я молча слушал его, кажется, и от пива можно крепко захмелеть.

– У нас случай был на Камчатке. Один офицер купил дочери пианино и попросил нас затащить его на пятый этаж. Полдня мучались, лестничные клетки узенькие, дома для офицеров строили по типу общежитий. Так один из нас сказал: «Вы бы, товарищ капитан третьего ранга, лучше купили тридцать балалаек, мы бы давно уже закончили работу…

Я слушал его, иногда он забавные истории рассказывает.

– Вот, видишь, и у нас с тобой, балалайки одни, – Ринча расхохотался. – А ты напиши фельетон. Даже заголовок тебе подарю, например, «Уцененная совесть»…

– Ага! Знаешь, так меня уценят, что долго буду барахтаться в грязи…

– Ну, вот, а ты говоришь, жить скучно. Ищи, дерзи, борись! Журналистика не в белых перчатках делается…

– Да, судя по нашему редактору, районная журналистика делается в ежовых рукавицах, – угрюмо сказал Ринча.

– Ринча, мы пиво пьем, чтобы похоронный марш журналистике играть?!

– А знаешь, говорят, Сталин, еще в начале тридцатых годов, планировал объединить бывшую Бурят-Монгольскую автономную республику с континентальной Монголией. И это новое бурят-монгольское новообразование было бы в составе СССР. Но не успел Сталин, начались репрессии. А потом война. Интересно, если бы план сработал, как бы мы жили, в такой большой Бурят-Монголия в составе СССР? Ты не думал об этом?

– Ринча, я впервые слышу такое… такое…

– А может и Тыву, Хакасию, Алтай, да еще Внутреннюю Монголию Китая мог Сталин объединить вместе с нами. Есть же понятие, закавказские республики Советского Союза, а мы бы стали Центрально-Азиатскими республиками СССР. А еще Мао Цзедун просил Сталина принять Китай в СССР – такая супердержава могла бы быть…

Мне не нравились эти рассуждения. Какой-то подвох, как мне казалось, читался в его словах, да и мог, или не мог Сталин. Тут еще Китай, давно ли битва на Даманском была?!

Я начал трезветь. Права, однако, бабка Татьяна, соседка, мол, в этот день нас захлестывают эмоции. Мне хотелось быстрее допить пиво и идти домой, завтра ведь рабочий день. А пиво все не кончалось… Двадцать бутылок – это много очень…

– Думаешь, наверное, с моей стороны идет идеологическая диверсия… Да, ты настоящий Чапай. Чувствую, дотянешь до берега. А вот, Чапай, утонул…

– Давай, остатки пива унесем в редакцию, завтра допьем…

– Ты, че, редактора хочешь пивком угостить?!

– Типун тебе… А так, по-человечески, можно бы…

– Добрый ты, на тебе будут воду возить… И еще: чем добрее душа, тем сложнее судьба…»

Далее дневниковая запись обрывалась. Не помню, что помешало закончить повествование о той пивной ночи.

Буквально через две недели после нашего знакомства, Ринча уволился из редакции, уехал в Питер, сдал экзамены в университет и стал студентом.

Зимой он приезжал на каникулы. Этакий, столичный денди, на нем модное пальто, наверное, английского, легкого покроя, не из драпа, а ткань такая оригинальная, на солнце словно меняет цвета – от темно-синего до сизого. Пальто с двубортной застежкой и рукавами-кимоно, воротник богатый, из меха, наверное, выдры. Тюрбановидная меховая шапка «по-косыгински», тоже из выдры. Чувствовалось, уши у Ринчи в забайкальский мороз подмерзают, но он держал питерскую марку, за все каникулы так и не одел шапку-ушанку. Он изменился за эти полгода, одет модно, руки беленькие, почти холеные, сразу видно – дрова не колет, воду из колодца не носит.

Но не в этом были основные перемены. Это был человек, как бы попавший в зону комфорта, пьет не напьется позитивной питерской энергии, что вводит его в состояние полного душевного равновесия. Получая огромный заряд духовной пищи, он делился с нами этой нереальной атмосферой душевного полета. Бывает, получая такие дозы позитива, иные уходят в какие-то крайности, превращаясь в адреналиновых наркоманов, не чувствуя границ своего сознания.

У Ринчи, думаю, все было под контролем: реальные изменения в жизни хороши, но, как и лекарство, хороши в меру. Хотя, по его рассказам, жить ему в Питере было интересно…»

На этом мои дневниковые записи вновь заканчивались.

Пока я читал письмо от Ринчи, потом искал в толстых, старых папках мои записи, пока все это прочитал – наступил уже полдень.

Так и не позавтракал полноценно.

Потому что воспоминания мелькали в моем, уже воспаленном, сознании, словно перед глазами раскручивались кадры кинохроники. Тут уж не до еды.

С поразительной ясностью для себя я вдруг отчетливо понял, это безоблачное утро вконец испорчено, не будет впереди блаженного дня с отдыхом, с прогулкой по парку.

Почему-то, откуда не возьмись, в голову пришла мысль, Ринча в опасности. Ни с того, ни с сего. Вспомнил, где-то читал, когда человек умирает, в его голове крутится множество мыслей, словно бесценные бриллианты, они выхватывают из жизни немые картины и перед человеком предстают образы людей, которых ты запомнил.

Поначалу не придал значения невольно возникшим мыслям о смерти кого-то. Но я не равнодушный сноб.

В нашем поразительно сложном и быстротечном мире есть вещи, над которыми стоит задуматься вовремя.

Тут подумал, у Ринчи в голове проносятся мысли о книге, которую он так и не сумел завершить. И виноват буду в том я. Мне стало не хорошо.

В то время меня попросили отредактировать книгу, повествующую об истории учительства отдаленного района. Но рискуя многим, отложил книгу, над которой работал последний месяц. Хотя времени до сдачи в типографию оставалось позарез мало, да и заказчик названивал, приговаривая: «Теперь никогда авансом не буду платить».

Отбрасывая прочь все неминуемые риски для себя, взялся за «рукопись» Ринчи.

Что-то влекло меня к этим таинственным страницам, словно хотел открыть в них неизведанное, неразгаданное, важное, наверное, не только для меня одного…

Начинаю читать.

Поначалу, как всегда, трудно дается чтение, дневниковые, записанные иной раз второпях, записи воспринимаются сложно. Впрочем, всегда сложно начинать какую-либо новую работу.

Вдруг, перед тем как сесть к столу, выясняется, что не выполненных дел невпроворот. Но знаю – это лень говорит. Нужно во что бы то ни стало суметь перебороть в себе инстинкт лени. Чем чаще мы обманываем инстинкт лени, тем он становится слабее, а мы продуктивнее. Чем чаще мы идем на поводу инстинкта, тем он становится сильнее, а мы ленивее.

Отметил, слог у Ринчи хороший, фактура интересная. Я все больше и больше увлекался чтением, карандашом делал записи на полях, «убирал» порой целые абзацы, крестиком вычеркивая строки, а потом вновь возвращался к уже убранному тексту, чтобы на полях написать: «Перенести на страницу №…»

Хромала структура произведения, хотя, дневниковые записи, возможно, подразумевают это. Сразу понял, структуру произведения в хронологическом порядке воссоздать не удастся, так она и останется слабым звеном в книге. Будущему читателю придется трудно. Тем более, здесь хронология, как таковая, не соблюдалась.

Например, запись от 20 октября 1971 года – Ринчин уже пятьдесят дней, как студент Ленинградского университета. А пишет он совсем не на студенческую тему: о дяде Дабахе, оборонявшем Ленинград. А о студенчестве пишет в 1977 году, уже дипломированный молодой человек. Или 23 февраля 1973 года почему-то пишет о бабушке Дарбушихе, хотя о ней он писал и осенью 1977 года, весной 1980-го, зимой 1981-го, а начинает записи о ней, будучи школьником, в 1965 году. Или были записи под заголовком «Разговоры с отцом во сне и наяву» – то заметки на полстраницы, то на две-три, и все они датированы разными годами. Многие дневниковые записи вовсе не отражены в электронном виде, т.е. не набраны на компьютере. Выходило, теперь это моя забота?!

И я в который раз вспомнил слова Ринчи: «Добрый ты, на тебе будут воду возить…»

Было много других вопросов, которые по телефону не обсудить, нужно разговаривать тет-а-тет. К такой беседе я исподволь готовился, набрасывая нужные для обсуждения темы в ежедневник…

Глава III

И так, вернемся к дневникам Ринчи. Из его записей с удивлением понял, чем преимущественно занимался он в Ленинграде. Как и некоторые студенты, видимо, всем, кроме учебы. Впрочем, вот строки из дневниковых записей того времени.

«Прилетел в Питер, почти за две недели до вступительных экзаменов. Когда самолет начал снижение перед посадкой, вдруг потемнело. «Тушка» «нырнула» в грозовые облака. В иллюминаторе, рядом, сверкают молнии, но раскатов грома не слышно. Самолет трясет, как на гребенке ржавую «калошу», типа виллиса. Затем «ныряем» и снова взмываем, слышится, будто по салону раздается скрип и тихий скрежет, похожий на металлический хруст шпангоутов и переборок на подлодке, при погружении. Командир авиалайнера два или три раза просит нас, пассажиров, быть спокойными, говорил он это легким голосом и желал приятного приземления.

Уже вижу землю, темную, как в сумерках. В это время пилоты начали резкое снижение, и меня вдавило в кресло, а потом, наоборот, чуть не вырвало из кресла при наборе новой высоты и глаза мои, казалось, вот-вот вылетят из орбит. В ту же секунду послышался воющий, надрывный гул турбин. Одновременно самолет резко накренило влево, и я увидел автотрассу, по которой мчались мириады сигнальных огней машин. Показалось, самолет сию минуту рухнет на эти машины. Через несколько минут началась посадка, которая прошла на удивление мягко. На миг показалось, жизнь в Питере выдастся не простой, с лихвой придется испытать те же чувства, что и при посадке.

Но я ступил на питерскую землю и это мимолетное, секундное «показалось» улетучилось, так и не материализовавшись в моем сознании. Серое питерское небо быстро прояснилось, солнце сияло и улыбалось, предвещая хорошее настроение.

Чемодан оставил в камере хранения аэропорта, с собой взял портфель с документами и туалетными вещичками. На экспрессе приехал в город, в центр. Кондуктор объявила: «Мы на конечной остановке, в центре Ленинграда, на Дворцовой площади».

Прошелся взад-вперед, не знаю, куда идти, замешкался. Вокруг снует множество людей, и все торопятся. Справа повеяло прохладой, пошел на свежий ветерок. Выхожу на берег огромной реки, раз в десять больше нашей Ингоды. Всюду столпотворение – масса людей движется друг на друга, но находят проходы в толпе, и продолжают свой разнонаправленный путь.

Вижу, стоит мужчина на набережной, в руках удилище.

– Здравствуйте! Если возможно, подскажите, пожалуйста, как мне пройти на Невский проспект? – спрашиваю.

– Вот перед Вами и Невский, Вы рядом с Невским проспектом, нужно только сделать несколько шагов, – сказал он.