В краю несметного блаженства

В руках тряслись таблетки, много таблеток, буквально целая картонная коробка, наполненная скопленными за несколько лет лекарствами, слабыми и сильными, от головной боли и для сосудов, свежие и давно просроченные. Неприятную сцену, как непрерывно шла в организм одна пилюля за другой, пропустим за ненадобностью. Коробка, разумеется, не опустела до самого дна, но ряды баночек и упаковок заметно поредели, а многие опустошённые упаковки валялись на полу.

Элле почти сразу поплохело, началась сильнейшая тошнота, а в желудке загорело так, словно его стенки отслаивались и превращались в гигантские дыры. Женщина стонала, нет, надрывалась и вопила от самой сильной боли, что ей приходилось когда-либо испытывать. Нижней части тела она уже не чувствовала, будто бы эта часть всегда существовала с ней в раздельности. Не так она себе представляла свои последние минуты, совсем не так! Растворение в вечности происходило наяву и отнюдь не было красивым сочетанием слов.

Надзор реально прибыл по адресу Эллы с целью арестовать преступницу. Двумя электромобилями был перегорожен выезд со двора, и ещё два подъехали к подъезду. Надзорщиков было чрезмерно много, и создавалось впечатление, что здесь проходят антитеррористические учения бойцов. Слишком много сил было задействовано на вызволение нечастной женщины, а виной этому послужил говорливый сторож, который в трубку диспетчеру Надзора наговорил такой неурядицы, выдуманной и невыдуманной, что в конечном счёте диспетчер был вынужден отправить три отряда надзорщиков из нескольких районных штабов. Надзор в принципе к тому времени был расформирован и находился в состоянии не могущественного государственного правоохранительного органа, а какой-то жалкой мелкой полувоенной конторки, собранной по частям и плохо функционировавшей, но это уже другая тема для разговора (просто стоит знать, что главаря Надзора устранили, а на его место никого поставить не успели).

– Вы точно уверены? – спрашивал у старика командир одного из отрядов. Они оба находились в отдалении от остальных, в темноте арки, между электромобилями. Командир говорил медленно, громко и отчётливо, чтобы сторож всё правильно понял, и повторял слова. – Она захватила заложника? У неё в квартире может находиться заложник?

– Не может, а так и есть! Последние зубы отдам, если солгал! Вы видели бардак в студии? Один человек физически (старик вложил в это слово всю звонкость своего кряхтящего голоса) не способен устроить такой погром! Клянусь: там происходила драка! Они валялись друг на друге, били, перекатывались по полу, роняли мольберты… Я всё время слышал какие-то стоны, какие-то странные звуки, и моё терпение лопнуло, когда начался настоящий грохот.

– Ваши слова противоречат сообщениям очевидцев. Когда она шла по улице к своему дому, то никаких людей рядом с ней, а уж тем более под насильственным её сопровождением не было. Что она, дралась с кем-то, а потом вдруг этот кто-то взял да испарился?

– Она ведь и убить могла, мистер, – продрожал старик, – а тело могла оставить лежать на дворе студии.

– Никакого тела, уважаемый, – отреагировал на эти слова командир. – Надзор успел прочесать окрестности студии дизайна, в том числе и двор. Преступница была одна, и это становится неопровержимым фактом. Так кто же, по-вашему, находится у неё в заложниках в квартире?

– Кто угодно! Родственники! Прошу вас, будьте аккуратнее, когда начнёте заходить в её квартиру! – Сторож выдохся и побледнел лицом. Он уже сам не понимал, что говорит, ибо был потрясён, но целиком и полностью уверовал в наличие в квартире женщины некоего заложника.

– Это мы уже сами разберёмся, аккуратнее или неаккуратнее. Присядьте на бордюр и отдохните. – Командир не то что был зол на старика, так как всё-таки понимал его неадекватное старческое состояние, но ему было тягостно оттого, что он зря потратил время и не получил никаких ценных сведений.

Надзорщики под руководством командиров заняли третий этаж. Вооружённые одними пистолетами, они готовились по команде вскрывать дверь и вихрем вноситься внутрь, но раздавшиеся изнутри душераздирающие крики порушили их планы. Начались неспокойные переговоры:

– Что такое? Убивают? Плевать на команды, Гэри, вскрывай дверь, мы заходим.

– Никак нет. Дожидаемся приказа.

– Вы слышите? Боже, да там кого-то режут! Крики нечеловеческие!

– Что нам делать?

– Выйдите с командирами на связь.

– Гэри, если ты не вскроешь эту долбанную дверь, то я вскрою её твоей тупой башкой! Живо!

– Командир-1, мы слышим громкие крики изнутри, предположительно крики заложника. Просим дать добро на начало штурма.

– Так точно, немедленно начинайте. Всё по тактике: первый отряд забегает как можно глубже в квартиру, второй и третий отряды прикрывают сзади. Вперёд! Помните о заложнике, не повредите его.

– Гэри, ты слышал приказ. Действуй!

Гэри провёл некоторые манипуляции с замком, после чего пнул в область замка ногой, и дверь открылась. Первая тройка надзорщиков ворвалась в квартиру и разделилась по комнатам. В комнате, заполненной растениями, которые начали подсыхать и сворачиваться в жёлтые комки, никого не обнаружилось. На кухне – тоже пустота. Оставалась спальня, откуда и распространялись крики. Все девять человек столпились у входа. Пятерых пришлось прогнать на лестничную клетку, чтобы не путались под ногами. Четвёрка вошла с пистолетами наготове, без всякого предупреждения и крайне непрофессионально, ведь всегда при удержании заложника применялись переговоры, различные уступки и смягчения, чтобы минимизировать вероятность ранения или убийства жертвы, чтобы и без того затруднительная ситуация не обрастала лишними нервами и так далее.

На полу корчилась полуживая Элла, и, понятное дело, никакого заложника рядом с ней не находилось. Поняв, что они допустили непростительно глупую ошибку, надзорщики разошлись, а потом и разъехались, прихватив с собой сторожа для составления дела. Остался один их электромобиль вместе с двумя сотрудниками, которые вызвали медицинскую службу и затем сопровождали Эллу до больничной койки.

Несмотря на то что Элла в тот момент выглядела беспомощной и даже не могла пошевелиться, никто не собирался отменять её преступного положения. Её доставили не в Центральную Городскую Больницу, до которой было гораздо быстрее добираться, а в пригородное малоэтажное больничное зданьице, и при этом положили её не в общую палату, где было светло и чистенько, а в самый дальний угол крохотного отделения при Органе Реабилитации, огороженного решётчатым проходом. Запах в углу стоял неприятный: за стенами проходили канализационные трубы.

Женщине сделали промывание желудка и поставили капельницу, но с недопустимой задержкой по времени. Врачи копошились в районе обычных палат и потому в палату тюремную не совались. Только молоденькая девушка в расстёгнутом медицинском халате сновалась по коридору, находя время и для основной своей области работы, и для дополнительной. Напротив входа в палату, на предоставленном ему стульчике, сидел надзорщик в тёмно-бирюзовой фуражке и ждал, пока товарищ принесёт ему из ближайшего пункта питания чего-нибудь попить. Он бы и сам сходил проветриться, но таково было правило: в обязательном порядке контролировать отделение при Органе Реабилитации минимум одним сотрудником. Приходилось сидеть и глазеть на то, как безжизненно лежит на койке Элла.

Вернулся второй надзорщик, весь в снегу. Снегопад наступил внезапно и рьяно разбрасывался липкими хлопьями. В руках у вошедшего перекатывались две баночки ягодного сока. Именно такие раздавались у Веха в Центре Послесмертия.

– Спасибо. – Сидевший в фуражке забрал одну баночку себе, вскрыл её и глотнул. Ему не понравилось, он сморщился. – Фу, что за гадость ты мне принёс? Так и знал, что надо было тебя оставить, а самому прогуляться и взять что-то нормальное. На, держи. Пей сам, мне перехотелось.

– Хорошо, я выпью. Если бы ты пошёл вместо меня, то ничего другого не нашёл бы. В двух столовых – одни эти банки в качестве напитков, правда, есть и с другими вкусами…

– Разве витаминизина нет?

– Сказали, больше не производят. Я тоже сперва его хотел взять.

– Чего? – возмутилась фуражка. – Всегда же производили, а сейчас что произошло?

– Не знаю! Хватит донимать меня глупыми вопросами! Устройся на производство и выясни сам, почему перестали производить!

– Не ори. Видишь, наша пациентка спит.

– Она точно спит? Вроде глаза у неё открыты. И на нас смотрят. Может, не будем обсуждать в её присутствии?

– Думаю, она всё равно ничего не поймёт. Устроила разнос в студии дизайна, прибежала домой и нажралась таблеток. С чего бы это?

– В странное время живём. Осуществляются метаморфозы на наших глазах. Что-то внутри людей меняется. Тебе так не кажется?

– Эх, ещё как кажется. А ещё мне кажется, что виноват во всём – либерализм. Он у нас хоть и не провозглашён в качестве официальной идеологии, но всё к нему стремится. Мы утратили чувство коллективного, чувство всеобъемлющего. Теперь в силу вступают новые установки: превосходство личности над обществом, превосходство свободы над здравым смыслом и прочее. Ты думаешь, отчего повысился процент курения, процент наркомании, процент протестного потенциала, особенно среди молодых людей? В людях проснулась болезнь! Желание неконтролируемой свободы поведения! Вот захотела она, – надзорщик указал ладонью на Эллу, – захотела она разгромить место своей работы, захотела и сделала. Не призадумалась ни на секундочку над своим поведением! На вид – взрослая женщина, а в мозгах – болезнь. Болезни надо лечить…

– И что ты предлагаешь?

Вместо ответа на вопрос фуражка продолжила речь о либерализме:

– Идеология свободы тем выгодна, что объединяет граждан всех сортов, профессий и вовсе взглядов. Например, что предлагает коммунизм? Власть рабочих. Кому коммунизм выгоден? Только самим рабочим, но никак не управленцам, ибо хотя приход коммунизма и гарантирует изменения рабочей среды, но зачастую эти изменения идут вразрез интересам верхушки. Уменьшение рабочего времени, повышение зарплаты, профсоюзы, защита прав… Невыгодно! Идём далее. Что у нас дальше? Традиционализм, монархизм. Что они предлагают? Традиционную власть верхушки. Кому выгодны? Королям, приближённым, дворянам, рабовладельцам. Но не крестьянам, не труженикам и не подавляющему большинству в целом. И не фанатам прогресса.

Либерализм же обладает уникальной хитрой особенностью маскироваться в других идеологиях, проникать в них и затуманивать умы ничего не понимающих в политике людей. «За всё хорошее против всего плохого» – вот главный принцип либералов, а техническую часть этого принципа, то есть методы его осуществления, они отвергают, отстраняют от себя и передают управление методами третьим лицам. Идеология свободы предлагает каждому индивиду, неважно, простому ли рабочему или царю, безнаказанно выйти за некоторые пределы, ранее недосягаемые. Другими словами, хорошо жить начнут все: обыватели получат больше личных прав и свобод, предприниматели получат больше свобод для своей деятельности, а власть имущие получат свободу абстрагироваться от государственной службы и начать набивать свои карманы материальными ценностями. Самое забавное то, что ни одно из трёх перечисленных звеньев (народ-элита-власть) ввиду своей временной свободолюбивой слепоты не сможет разглядеть, как живут другие звенья и что происходит выше или ниже них в этой несложной иерархии. Народ будет кичиться какими-то своими правами и грызться исключительно сам с собой. Элита в это время будет выкачивать из народа ресурсы (включая и человеческие) и паразитировать на них. Власть же будет иногда стучать элите по башке, чтоб не переусердствовала и делилась награбленным, но тоже продолжит гнуть линию собственного обогащения. И это – самая простая схема либерализма, объяснённая буквально на пальцах! В жизни всё гораздо сложнее, намеренно сложнее, дабы никто и ничего не сумел осознать. Даже власть, даже самая верхняя ступень!

Люди не готовы к свободе и, что удручает более всего, не будут готовы к ней никогда. Так уж получилось. Мы слишком зависим от биологических механизмов, наша психика легко ломается под воздействием внешних факторов, мы банально грешны, в конце концов! Человечество убивает, ведёт войны, обманывает, стремится к богатству денежному, но не духовному, уничтожает мозг наркотическими веществами, забывает подвиги предков, человечество ненавидит, тщеславится и потому неминуемо самоуничтожается. Метод кнута и пряника – единственный рабочий способ вразумить человека и сделать его послушным. Так было, так есть и так будет. Ничего не изменится, пока мы не эволюционируем в более совершенный вид, который сможет преодолеть физиологические рамки и будет созидать, вершить новые идеалы.

– И что ты предлагаешь? – переспросил, как робот, надзорщик, с одной стороны воодушевлённый речью своего товарища, но с другой стороны – не нашедший в ней чего-то притягательного лично для себя.

– Предлагаю? Вылечить болезнь свободолюбия и с помощью выздоровевших людей выстроить новое тоталитарное государство, такое, какого свет ещё не видел. Тоталитаризм нарочито был искажён либералами до неузнаваемости, на него навешали сотни неправдоподобных ярлыков, якобы это устаревшая рабовладельческая человеконенавистническая мясорубка. Нет, не бывать этому! Тоталитаризм – в первую очередь бдительность, коллективная ответственность за дальнейшее общественное развитие. Каждый гражданин друг за другом присматривает, каждый гражданин учится любить коллектив, в котором он очутился, учится самоконтролю и дисциплине. Многие противники тоталитаризма в качестве некоего обоснования своих идей приводят суждение, что власть будет обладать неограниченной монополией на жизни людей, убивать всех налево и направо, публично казнить неверных на площадях и бесноваться от чувства полнейшей безнаказанности. Спешу разочаровать. Во-первых, разделять власть и население – грубейшая ошибка. Управление страной и её структурами осуществляется только народом, в противном случае это называется захватом власти извне и требует срочного решения. То есть в высоких кабинетах будут сидеть не какие-то полубоги, спустившиеся к нам с небосвода, а всё те же представители народа, своим умом и своими силами (или силами поддержавших их людей) добравшиеся до управления. Отсюда сразу вытекает второй пункт: во-вторых, разделять тоталитаризм и демократию, не допуская возможности их объединения – грубейшая ошибка. Кто сказал, что эти два понятия не могут друг с другом сосуществовать? Мы видели массу примеров в истории, когда люди жертвовали своими правами, облекаясь и облекая страну в одеяние тоталитаризма, но тем не менее продолжая ей управлять.

– Мысль хорошая, но не думаешь ли ты, что полученная власть вскружит властителям голову? Ведь сколько раз это происходило!

– Не вскружит. При создании определённых общественных регуляторов власть не ускачет далеко вперёд от людей. Нижняя ступень будет контролировать среднюю, средняя – верхнюю, верхняя – самую вершину. А мы, – фуражка сменила тему, – а мы, дружище, займём с тобой места посерединке, станем шестерёнками в этом новом государственном тоталитарном устройстве и заживём, заживём-то как, во сто крат лучше прежнего! Око за око, зуб за зуб, будем смотреть, будем следить друг за другом и перенимать друг у друга только положительные черты!

– Господи, сними фуражку и расстегни куртку, а то, я смотрю, тебе дурно стало от жары и духоты.

– Свободный тоталитаризм, Свободный тоталитаризм! – скандировал надзорщик. – Пойду подышу свежим воздухом. И вправду голова разболелась. Садись на моё место, сиди и следи за пациенткой.

– И чего за ней вообще следить? Она лежит неподвижной мраморной статуей и глаз с меня не спускает. – Фуражка уже удалилась из отделения. Сидевший на стульчике разговаривал сам с собой. – Ну что ты смотришь на меня, заблудшая душонка? Ляг спать и восстанавливайся, живо! Может, прав мой приятель? Объелась свободы? Перенасытилась свободой? Кошмар. Давай, отворачивайся от меня, смотри в стену и думай над своим поведением, а то мне не по себе от этого прожигающего взгляда. Ты понимаешь что-нибудь? Осознаёшь моё присутствие? Эх, бесполезно. Смотрит не моргая. Доктор тебе не нужен? Выглядишь паршиво. Такую в Орган Реабилитации не заберут, по крайней мере пока не восстановишься…

Элла последний раз вдохнула земной воздух в два часа дня, спустя почти четыре часа предсмертного нахождения в тюремной палате. В полдень ей стало намного лучше, как это обычно бывает у тех, кому пора отправляться в последний путь. Единственным чувством, охватывавшим её на протяжении тех мучительных часов, был жгучий стыд. Ощутив лёгкость своего состояния, она душой и телом уверовала в то, что выживет и продолжит существовать в этом мире, но вера в жизнь одновременно добивала и разъедала её внутренности. Как она, вернувшись обратно домой, в привычные для себя условия, будет смотреть людям в глаза? Если вернётся в студию дизайна, то как к ней будут относиться коллеги? Как к больной, безусловно, как к больной преступнице, наглой и с чёрствым нутром. Нет, она туда не вернётся: слишком тяжело реабилитироваться в их глазах, почти что невозможно. Будет работать в одном Городском Центре Документации… Или её и оттуда вышвырнут, потеряв к ней доверие? Да, вышвырнут, ещё как вышвырнут, осмеют с позором на глазах у публики, потреплют, как куклу, унизят хорошенько и выбросят на улицу. Всё, останется безработной, а там, вследствие нехватки рабочих часов, поставят её против воли или следить за роботами в Субботнюю Уборку, или распределять по отсекам посудомоечной машины грязную посуду в столовой.

Но больше всего Элла переживала за разрыв отношений с сыном. Она и так заварила эту кашу, затеяла этот жалкий цирк со своими чувствами, картинами, деструктивными желаниями, переездами с одной квартиры на другую, и Вех для неё всё делал, ни разу не выказывая перед ней собственной слабости, но последний шаг с таблетками мигом перерезал нить их дальнейшего общения. С Веха хватит. Он ещё молод, ему ни к чему эти материнские мытарства и хождения по мукам. Узнав о том, что родная мать сделала с собой, он немедленно огородит её от себя и оставшуюся жизнь проведёт от неё вдалеке, не вспомнит её и ни разу не пожалеет. Вех достаточно натерпелся, Вех достаточно жалел людей. Жалел Донована, но тот предал и его, и Рокси, жалел маму, пытался помочь ей, но мама отвергла его помощь и тут же побежала глотать таблетки. Вех отныне зачерствеет, думала Элла, обратится в жестокого, прямолинейного, с тугим характером мужчину, утеряет способность понимать своих близких и в попытке стать одиноким волком окончательно одичает. И всё это – из-за неё.

В свои последние минуты она бесшумно хрипела, стараясь произнести самое тёплое слово в её жизни – имя своего мальчика. И, хотя на выходе получалось не имя, а невнятное дребезжание, Элла была уверена, что всё сказала правильно. В глазах появилось очертание маленького светлого личика, которым был наделён Вех, и в нём до мельчайшей детали сохранились все присущие ему черты. Даже неприятная приплюснутость на лбу отразилась в голубом предсмертном видении. Элла еле-еле дотянулась до небесного силуэта рукой (а может, ей банально грезилось, что она это делала), свалилась в глубь сознания, отъединилась от жизни и больше в неё не вернулась.

Девушка в халате зашла проведать состояние пациентки через пятнадцать минут после её смерти, и протяжный, но негромкий писк аппарата удостоверил девушку в том, что Элла умерла. Прибежали другие врачи, констатировали смерть и, отсоединив тело от капельницы, на каталке побыстрее увезли его на нулевой этаж, в морг.

V.

Вех о фатальном утреннем происшествии не знал и не догадывался. Проспав практически половину суток, он, с помятым лицом и в ослабленном состоянии, пошёл на работу и отработал свои законные восемь часов, но по просьбе Барна Вигеля снова задержался на лишний часик. Причиной задержки явился не сбой серверов, как вчера, а непонятное скопление на седьмом этаже каталок, стульев и иных предметов мебели. Барн объяснил это скопление тем, что произошла путаница во время перетасовки для подготовки к собранию. И опять сотрудники на этаже по «невероятному» стечению обстоятельств преждевременно покинули Центр, и опять вся надежда оставалась только на Веха. Вех хитроумно ответил на просьбу просьбой:

– Сказано – сделано, директор, но у меня есть встречное желание. Я наведу порядок на этаже, но только при условии, что вы откроете для меня склад медикаментов, где я кое-что для себя возьму.

– Так не пойдёт. Говори, что конкретно тебя интересует.

– Успокоительные для мамы.

– А-а, – махнул рукой Барн, – бери, сколько нужно… Погоди, мама? А что с твоей мамой такое? Нервы?

– Типа того. Я думаю, ей стоит пропить одну баночку, и она вернётся в норму.

– Понятно. Вот, забирай ключ. Можешь не возвращать, это дубликат.

– Большое спасибо!

– Не за что. Передай маме, что я желаю ей скорейшего выздоровления. Извини, что не выйдет у тебя попасть на собрание, но, как я вчера сказал, ничего нового для тебя там сказано не будет.

– Как-нибудь переживу.

Парень отправился развозить и разносить каталки и мебель по этажам, а Барн поднялся в свой кабинет и позвонил Ролгаду.

– По словам твоего сына, Элла плохо себя чувствует и нервничает. Вех хочет взять ей таблеток. Что думаешь по этому поводу, Ролгад?

– Чёрт, это, наверное, от моего письма ей вскружило голову. Не надо, не надо было ничего писать, я сотворил полную глупость! – прошипел Ролгад. – Короче, Барн, слушай: нынешняя обстановка позволяет мне приехать в город где-то через месяц, перед новым годом. Беру слова назад: я могу и хочу встретиться с Эллой и Вехом и по возможности вывезти их куда-нибудь подальше, ближе к своим рукам. Они ничего не узнают о нашей организации, разместятся в обычном двухэтажном домике на берегу озера, будут любоваться рассветами и закатами, в то время как я буду спокоен за их состояние и всё проконтролирую.

– А Босс разрешит? Ты же понимаешь всю степень опасности, которой подвергаешь нас, сближаясь с родственниками?

– Я слишком много корпел над работой в организации, слишком многим пожертвовал ради неё, отдал своё тело и душу в бессрочное владение. Босс даст добро, это вопрос времени. Он знает меня и уважает мою преданность. Но если вдруг не согласится, то я приму его вердикт без лишних слов и никогда более не трону ни Веха, ни Эллу, и делай ты с ними что хочешь.

– Делать что хочу? Звучит заманчиво, но я не из тех тупоголовых маньяков, что бросаются на своих жертв при первой же возможности. Я – страстный потрошитель.

– Такие ещё хуже, нежели тупоголовые маньяки. Тупоголовый нашкодит громко – и схватят его на месте. Вред минимальный. Но ты будешь хитёр и труслив, и людей от твоих рук пострадает гораздо больше, и поймают тебя, как только оклемаются от дурмана, который ты успеешь распространить на всю округу.

– Ладно, ближе к делу. Что делать с Вехом? Если ты хочешь увидеть паренька в хорошем состоянии, то, я понимаю, мне стоит отказаться от дальнейших притеснений?

– Кто сказал? Выполняй свою работу, но, повторюсь, без лишнего увлечения. Несмотря на моё желание забрать Веха к себе, мне он нужен не умным смельчаком, а измученным, голодным и, желательно, бестолковым мальчиком. Так легче будет его дрессировать. Мы же не хотим раскрыть перед ним всех наших тайных карт? Нет. Лично я хочу изредка видеть его физическую оболочку перед своими глазами, чтобы душа не напрягалась, а только пела. На внутреннюю составляющую Веха мне всё равно.

– Сделаю, как всегда, по высшему пилотажу. Терзать я умею. Он у меня второй день в Центре пляшет сверхурочные! Захочу – и с рабочего места сходить не будет! Даже в туалет не пущу!

– Тебе бы в ад с такими идеями – грешников в котле варить. Прощай… А-а, забыл сказать! Проследи за Вехом, чтобы он не пропадал с радаров до моего приезда. Конечно, не двадцать четыре часа наблюдай за ним в бинокль, а просто будь поосторожнее. Держи его в ежовых рукавицах. За Эллой следить не надо. Всё, жди новостей под новый год. И не названивай мне каждый день! У нас здесь не дамские разговорчики, а серьёзная волна для срочных переговоров. Увидимся.

Освободив руки от планшета, Барн потянулся к тумбочке под столом и, разворошив кое-какие документы, достал из-под них закупоренную прямоугольную бутылку с узким горлышком. Он изъял пробку, наклонил бутылку и присосался к ней с таким увлечением, с каким новорожденные дети присасываются к материнской груди. Горькая жидкость спиральной воронкой залилась ему в горло. Напившись, он оставил свой напиток в покое, затолкал пробку в горлышко, спрятал бутылку в тумбочке, встал с кресла, прошёлся по кабинету в возвышенном, возбуждённом расположении духа и напоследок сладко ухмыльнулся, выпятив порозовевший подбородок.

Вех возвращался домой. Работёнка с мебелью задержала его в Центре не настолько долго, как вчерашнее устранение неполадок на серверах. В руках он держал цилиндрической формы упаковку успокоительных, которую впопыхах захватил со склада медикаментов. Его сладостно завораживало осознание того, что после получения мамой заветного лекарства её жизнь облегчится, перестанет плестись по задворкам и сделается насыщенной, а вдобавок к маминому выздоровлению улучшатся жизни и многих других людей. Ничто не предвещало беды. Вех углубился в счастливые мысли настолько, что уже представлял, как та старая квартира недалеко от Министерства Культуры возвращается обратно государству, как Элла оставляет весь свой негатив позади и вконец переселяется ближе к сыну, как радуется этому окончательному переселению Рокси и как ярким пламенем вспыхивает их новое существование, полное мечтаний и надежд. А уж кто будет над ними править и каковой будет современная политика, придут ли к государственным рычагам бандиты с мафией или народные освободители с приготовленными для врагов кулаками, будут ли они соблюдать законы или станут безнаказанными богами – до этого нет никакого дела. Пока среди людей разрешены любовь, поддержка со стороны ближних и вера в будущее, пускай правители делают что хотят, а народ что с ними, что без них выживет и справится. Не будет любви – огрубеет. Не будет поддержки – оскотинится. Не будет веры – остановится в своём могучем прогрессе и иссохнет на перепутье жизненных дорог.