Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Говорил в начале книги, повторю сейчас.

Меня мало волнует сораземерность частей книги, резкая асимметрия размеров глав, стилистический разнобой, и прочее, прочее. Меня не пугают даже «шумы», которые могут отвлечь от сквозной линии книги, хотя надеюсь далеко от неё не ухожу. В моём возрасте главное высказаться, понимая, что уже не будет времени к чему-то возвращаться и доводить до формального совершенства.

С величайшим почтением отношусь к совершенству формы, включая стиль, композицию, соразмерность частей и многое другое. Но сейчас эти задачи для меня отодвинуты на второй план.

Главное само высказывание.

Смерть жены…

Приведу самые начальные строки повести «Камень».

«Муслим киши во дворе тесал камень.

…уже говорил, «киши» – буквально мужчина, употребляется в различных смысловых контекстах. В данном случае формально означает просто возраст, но как увидим далее, содержит множество других, не лишённых ироничности, смысловых оттенков…

Жена его сидела под окном, постелив на землю тюфячок, и облокотившись о стену дома.

…в оригинале и в значении «жена», и в значении «женщина», употребляется слово «арвад». Как и слово «киши», слово «арвад» содержит различные смысловые оттенки, многие из которых не лишены ироничности…

Она смотрела, смотрела, и вдруг очень тихо прошептала:

– Умираю… – сказала она.

Муслим киши услышал, но головы не поднял. Привык к этим словам, часто слышал их от жены.

– Не говори глупости! – сказал он.

– Господь видит, умираю…

Муслим киши снова не поднял головы. Знал, жена сейчас заплачет. За столько лет, как эта проклятая болезнь поселилась в ней, ко многому привык. Что поделаешь, приходилось терпеть. Таковы уж были его дни.

Жена, однако, не заплакала.

Муслим киши продолжал тесать камень, но всё время прислушивался. Ждал.

Жена не заплакала…

Внезапно Муслим киши испугался, волосы его стали дыбом, но он снова не поднял головы. Он чего-то боялся, но у него не хватало мужества, признаться, чего он боялся. Он продолжал усердно тесать камень, не понимая причину своего усердия. Камень стал плоским, Муслим-киши понял, пора остановиться, можно окончательно испортить камень. Только тогда он решился и испуганно посмотрел на жену.

Жена всё также сидела под окном и смотрела перед собой. У Муслим киши вырвался странный стон, не похожий ни на плач, ни на смех. Он сел на камень, который так долго тесал, посмотрел на жену, будто хотел сказать ей нечто нежное, но вдруг вздрогнул.

Жена умерла. Она всё также сидела под окном, облокотившись о стену, всё также смотрела перед собой, но ничего не видела.

Умерла.

Муслим киши подумал, действительно ли жена умерла именно сейчас. Он ведь знал, только он, никто больше, знал, что умерла она давно, хотя продолжала ходить, есть, спать (в оригинале, выразительно: «yeriyirdi, yeyirdi, yatırdı»). Он знал, но у него не хватало смелости признаться себе в этом. Так они ходили, ели, спали.

Боже, может быть, и сама женщина только сейчас узнала о том, что умерла?!

Но от кого она могла узнать о том, что умерла?!

Только сейчас Муслим киши заметил, что больше не слышна воркотня воробьёв, до этого они так яростно клевали зреющий виноград, но вдруг замолкли. Только маленький воробышек продолжал ворковать.

Муслим киши подумал, может быть этот маленький воробышек и сообщил жене, что она умерла. Остальные воробьи давно знали, что жена умерла, но боялись ей это сказать. А маленький воробышек не побоялся.

И ещё Муслим киши с ужасом обнаружил, что не просто тесал камень, сам того не подозревая, непроизвольно готовил надгробный камень для жены. Остался только вопрос, на который он не знал ответа.

Когда он начал тесать этот надгробный камень, сегодня, вчера, много лет назад?

Лицо жены постепенно сморщилось, уменьшилось в размере, и чем больше это лицо сморщивалось, уменьшалось в размере, тем более оживлённым становился мир вокруг. В нём становилось больше света, листья деревьев становились более зелёными, запахи трав и цветов благоухали всё больше и больше, мир начинал оживать.

Будто эта женщина, своей смертью возвращала миру то, что она у него отняла».

…В контексте всей книги, и в моём самочувствовании здесь, сейчас (2 июля 2015 года, работаю в кафе, смотрю в окно, пытаюсь разгадать жизнь, которая… какой использовать глагол… проходит? происходит? осуществляется? просто живёт? живёт жизнью?), читать эти строки невыносимо, не может смерть женщины возвращать жизнь жизни вокруг. Это может означать только то, что женщина давно была мёртвой, у неё давно отняли жизнь (кто отнял? по какому праву?), тем самым отняли жизнь у жизни.

Я невольно забежал вперед, не будем торопиться, может быть и сам писатель говорит об этом с горестной безысходностью…

«Солнце жгло затылок Муслим киши, он задыхался. Он заметил, что солнечный луч попадает прямо в открытые глаза его жены. Ему стало не по себе, будто он был виноват в том, что солнечные лучи попадали прямо в глаза его жены, которая умерла. Он непроизвольно бросился вперёд, закрыл глаза жены, закрыл крепко-накрепко.

– Закончилось!..

Слава тебе, Господи, закончилось.

Таков был твой срок, женщина. Умерла, душа твоя успокоилась…

Однако, больше этой женщины, успокоилась душа Муслим киши.

Успокоилась душа всего мира.

…Боже, что ты, женщина, сделала с этим миром?!

Ты забрала у мира больше, чем выпадает на долю одного человека, ты обобрала этот мир, ты забрала его свет, его воздух, его благоухание, ты не могла насытиться этим миром, не было предела твоей алчности. Может быть, и болезнь твоя была продолжением твоей алчности, а иначе что могло случиться с тобой, почему твоё тело стало так разбухать, почему стали так разбухать твоё лицо, твои руки, твои ноги, почему стали разбухать твои вены. Говорили, что причиной всему твоя чёрная, твоя отравленная кровь. Много лет, как ты отравляла этот мир, забирала его свет, его воздух, его благоухание, всё забирала в себя и отравляла.

Я, несчастный, подумал Муслим киши, бродил по липким болотам, искал, собирал пиявки, приносил их в дом, чтобы они высосали твою дурную кровь. Эти пиявки прикладывали к твоим губам, рукам, ногам весь день, всю ночь эти пиявки сосали твою чёрную кровь, пока сами не набухали от этой чёрной крови, пока не отпадали, пока сами не умирали в изнеможении!..

Муслим киши стелил свою постель отдельно от постели жены, но, кажется, по ночам жена иногда приходила к нему. Муслим киши не замечал, когда жена приходила, когда уходила, только по утрам, когда он просыпался, то на подушке, то на самой постели, он находил безжизненных, чёрных от выпитой крови, круглых, мёртвых пиявок. Он собирал их, относил во двор, закапывал во дворе. Но курицы, копаясь в земле своими клювами, находили этих разбухших от дурной крови, круглых, мёртвых пиявок, проглатывали, сами заражались. Приходилось Муслим киши снова копать землю, чтобы закапывать этих отравленных куриц вместе с пиявками.

– Закончилось!..

Слава тебе Господи, всё закончилось!..

Муслим киши решил загнать в хлев вдруг осмелевших кур, ему не хотелось этим заниматься, но надо было их загнать, пока не появились люди, они ведь придут, заполнят дом, он пытался загнать их в хлев, устал, вытер пот, руки его были в пыли, он ведь долго тесал камень, пыль попала ему в глаза, причинила ему боль, он подумал, что когда недавно закрывал глаза жены, пыль могла попасть и в её глаза, ей могло быть больно, он причинил ей боль, даже когда она умерла.

Прости меня женщина, прости, подумал он, а потом решил, что не было в этом его вины, всему виной этот камень, от которого столько пыли. Он-то это знает, сколько надгробий пришлось ему изготовить, когда умирали люди в их селе, и каждый раз приходилось тесать камень…»

Так умерла жена Муслим киши. С этого начинается повесть «Камень».

Только позже мы узнаем, как всё это начиналось. Как эта женщина стала женой Муслим киши.

Мне снова хочется вмешаться, хотя ещё рано делать какие-либо выводы.

Попробуй выяснить, кто виноват во всём этом, мир вокруг, дурная кровь, которая появляется невесть откуда, невесть как, пиявки, которых ведь тоже придумал Господь Бог, кто же ещё, камень, который приходиться тесать, когда умирают люди, а от него столько пыли.

Мне хочется вмешаться, пусть не всё ещё сказано, если надо повторю, в самом конце, когда всё будет сказано, меньше всего виновата женщина, меньше мира вокруг, меньше пиявок, которые способны высасывать дурную кровь, меньше камня, в котором столько пыли, что если попадает в глаза, глазам становится очень больно, меньше самого Муслим киши, который находил пиявок, тесал камень, и воскликнул в изнеможении «закончилось».

Мне хочется вмешаться, чтобы защитить эту женщину если придётся, то от самого писателя.

Мне хочется вмешаться, даже если у меня нет на это право.

Рассказ дяди…

«С того дня, как Муслим помнил себя, не было у него ни отца, ни матери. Только дядя, «ami», брат отца. Во всём он походил на «ами». Рот Муслима походил на рот «ами», нос Муслима походил на нос «ами».

– Спасибо, боже, что у меня есть «ами». – думал Муслим – да буду я жертвой ради тебя, «ами».

От «ами» и узнал Муслим про своих родителей.

…Про мать не спрашивай, сын мой, она была женщиной, а рассказывать про женщину бесстыдство (biqeyrətlik).

Что касается твоего отца, то он, сын мой, был мужчиной!

Если спросишь у кошек, собак, ворон, лягушек, этого села, все они скажут, он был мужчиной!..

Он был мужчиной, сын мой, но не был он человеком.

Он был твоим отцом, он был сыном моего отца, но он не был человеком.

Он был волком…»

…Не будем торопиться комментировать эти слова. Только запомним, рассказывать о женщине, «бесстыдство».

Комментариев требует только слово «волк». На азербайджанском языке есть два слова, означающие «волк»: «qurd» и «canavar», которые имеют разные коннотации.

Первое, «qurd», если говорить иносказательно, имеет такие коннотации, как «хитрый», «вероломный», а также, обгладывающий, съедающий не сразу. Второе, «canavar», если опять же говорить иносказательно, имеет такие коннотации, как «беспощадный», «не знающий снисходительности».

Так вот, дядя Муслима, называет его отца «canavar», имея в виду, что он был беспощаден, он не знал снисходительности, он считал, что всё принадлежит ему, всё, от плодородия земли до красивых женщин. Ничто не могло остановить его…

И ещё добавляет дядя Муслима, правду пишут в газетах, правду говорят на собраниях, Бога действительно нет, но у каждого человека должен быть свой Бог.

А у твоего отца, сын мой, Бога не было.

Каждый человек должен чего-то бояться, сын мой: бояться травы, дерева, ветра, дождя, бояться головной боли, бояться боли в животе, – каждый человек должен чего-то бояться!..

Когда человек начинает какое-либо дело, он должен задуматься, может быть не стоит его начинать, может быть, мерзкое это дело, живот может заболеть, или срама перед людьми не оберёшься…

Если человек задумывает мерзкое дело, и не боится срама, или не боится, что живот у него заболит, подальше убегай от такого человека, зажми нос и убегай, иначе от мерзкого запаха сам задохнёшься!..

А твой отец ничего не стыдился, сын мой, наплевал он на всё. Наплевал на деревья, ветер, дождь, головную боль, болезнь живота, – на всё он наплевал!

Наплевал он на людей, сын мой, наплевал на людей!

Он не был моим братом, он был моим господином. Я не был его братом, я был его слугой, его батраком, я был пылью под его ногами…

И ещё рассказывал дядя.

«…Когда умирала наша мать, она спросила нашего отца:

– Может быть, я была тебе плохой женой, прости меня, отпусти мои грехи!

Знаешь, что ответил наш отец, сын мой, ответил своей жене, нашей матери?!

– Ты не была мне женой. Ты была опорой нашего чахлого дома, ты была нашей водой, нашим хлебом?

Ты не была женщиной!..

Женщина должны быть женщиной, сын мой, а не опорой, или чем-то иным, водой, хлебом, прочим?!

…А вот твоя мать была женщиной, сын мой! Она была женщиной!

Когда падали на неё лучи солнца, лицо её светилось, когда ветер овевал её платье, оно шелестело. Мы боялись на неё взглянуть, боялись, что от наших взглядов лицо её запачкается, покроется сыпью, ранами.

Такой женщиной была твоя мать!

…Не будем спрашивать, почему дядя Муслима, вдруг заговорил о женщине, если говорить о ней бесстыдство. Из любого правила бывают исключения, тем более, если речь идёт о женщине, которая была женщиной…

…А было время – продолжал дядя Муслима – мать твоя жила в крайней бедности. Она была сиротой, живот пуст, ноги разуты, волосы не расчёсаны, глаза тусклые. Собака, и та не захочет лизнуть.

А вот твой отец увидел в ней женщину, ведь он был не собакой, а волком, «джанаваром», а у «джанавара» должен быть зоркий взгляд, чтобы не упустить свою добычу.

Все говорили, что же, понятно, почему он выбрал именно эту женщину, сирота, не будет лишних расходов, для него будет женой, а в доме будет служанка.

Они ошиблись, сын мой, она стала для него женой, но не стала служанкой.

Она стала госпожой в доме, она стала «ханум».[939]

И я был первый, кто стал ей прислуживать.

И все мы забыли время, когда она была сиротой, когда была голодна, когда была разута, когда у неё был неприглядный вид. У любого спроси, не вспомнит было ли то время. Но все мы помнили, не могли забыть, как светилось её лицо, когда падали на него лучи солнце, как шелестело её платье, когда овевал его ветер.

Все мы из одного села. Нас сразу можно отличить от других. По походке, по взгляду, по манере говорить, или по другим приметам. Мы сразу узнаём друг друга. Никогда не ошибаемся.

И твой отец был из нашего села. До тех пор, пока был он человеком. Он сам знал это, внутри себя, внутри внутри себя, внутри внутри внутри себя, но знал.

А знаешь, почему он так мучил своих сельчан, потому что хотел выдавить из себя, то, что сближало его с другими сельчанами, хотел выдавить из себя то, что делало нас похожими друг на друга.

Он и выдавливал из себя с помощью кнута, с помощью пинка, с помощью кулака, выдавливал из себя эту походку этот взгляд, эту манеру говорить. Потому что он не хотел видеть в этих людях самого себя, каким он был вчера, много лет назад.

И он успокоился только тогда, когда выдавил из себя человека этого села, скормил им «джанавара», которым постепенно становился.

Твой отец был из нашего села, но твоя мать, будто никогда и не была человеком нашего села. Неизвестно по каким причинам, как это могло случиться, как это оказалось возможным.

Какие могут быть на это причины? Кто может объяснить?

Она была другой, вот и весь ответ.

Стоило ей взглянуть на нас, как проходила наша боль, как стихал наш гнев. Да что там человек, стоило ей дотронуться до камня, камень терял твёрдость, становился мягким как воск.

Потом случилось то событие, которое и перевернуло твою жизнь. Сделало тебя сиротой.

Из районного центра приехали уполномоченные. Они искали зерно, которое могли припрятать, не сдать государству.

И нашли припрятанное зерно у твоего отца.

Знаешь, что он сказал тем, кто нашёл у него припрятанное зерно?

– Я припрятал его специально для ваших поминок!

А что это было за зерно, скажу я тебе. Ни одного здорового зёрнышка не было, мерзко копошились в нём насекомые, вот и всё зерно.

Отец твоей сидел на арбе, запряжённой быками. На ней его должны были увезти. Он сидел на арбе, пристально смотрел на нас всех, на молодых и старых, на мужчин и женщин, на собак и кошек. Смотрел и не отводил глаз.

Может быть, хотел в наших глазах увидеть человека, которым он когда-то был. Может быть, по другой причине.

– До тебя нам дела нет, ханум – сказали твоей матери – кем бы он ни был, собакой, волком, «джанаваром», он твой муж. Поступай, как знаешь, хочешь, отправляйся с ним, хочешь, оставайся.

Отец твоей сидел в этой арбе. Все сельчане собрались вокруг. А мать твоя стояла рядом, но никто не смотрел в её сторону, никто, ни старый, ни молодой, ни женщина, ни ребёнок.

Твоя мать стояла рядом, думала о чём-то своём. То ли о муже, который сидел на арбе, то ли о тебе, сыне своём, совсем крошечным, который был у неё на руках.

Но как только арба тронулась, мать твоя вдруг закричала, побежала за арбой.

Как она побежала, Бог ты мой, как она побежала. Побежала за своим «джанаваром».

Так они и уехали, сын мой. Куда уехали?

Откуда мне знать, в Сибирь, в Ашхабад, в Ардебиль или в Мазандаран[940], откуда мне знать, куда они уехали.

Ты был крошечный, ты был у неё в руках. Когда она бросилась за арбой, я бросился за ней. И вовремя. Когда она садилась в эту арбу, ты чуть не вывалился у неё из рук. Хорошо, что я вовремя подоспел. Успел выхватить тебя. Иначе твой череп раскололся бы пополам, сын мой, иначе тебя давно бы не было на свете, давно бы тебя черви съели.

А теперь пошевили мозгами, сын мой, подумай, сравни, как поступил я, и как поступила она, твоя мать. Она даже краешком глаза не взглянула в твою сторону. Только закричала и побежала за своим «джанаваром».

И вот в чём признаюсь тебе.

Ты знаешь, почему я по ночам плачу? Ноги болят, это правда.

Но ещё потому, что каждую ночь вижу её во сне. Стоит мне закрыть глаза, как вижу её. Вижу её девочкой, голодной, босой. Худенькой. Вижу, как она бежит, бежит, спотыкается, падает, ползёт, плачет, стонет. Что это за страшное место, не соображу. Там снег, там лёд там мороз.

Сибирь? Бог мой, не Сибирь, много хуже, страшнее.

Кто знает, Может быть, сейчас она смеётся. Смеётся надо мной. Знает ведь, что сейчас в эту минуту, я плачу по ней. Потому что знает, не мужчина я, сердце у меня слабое.

Эта Советская власть, скажу тебе, на многое способна, она из человека всё что угодно может сделать, она из пастуха может сделать учёного, из батрака наркома. Только и она не способна сделать мужчиной того, кто не мужчина. Мужчиной следует родиться, сын мой, мужчина должен быть у человека в крови.

Только я смогу сделать тебя мужчиной, смогу сделать тебя человеком. За счёт этого топора, этого молотка, этого камня. Только наноси удар топором, сильно, мощно, как палач!

Вот-вот, вот так!..»

Нет необходимости особо комментировать рассказ дяди. Только запомним, только включим в наш длинный ряд любовных треугольников, ещё один, из азербайджанского села.

Двое мужчин и женщина. Два брата и женщина, жена одного из братьев.

Один из братьев настоящий мужчина, «джанавар». Тот, кто был мужем женщины.

Женщина – настоящая женщина, а значит больше чем опора дома, больше чем мать.

Женщина, которую отмечает провидение, и что здесь можно добавить. Ничего вразумительного.

Другой из братьев, который рассказывает эту историю, признаётся, что он не мужчина, имея в виду, что он не «джанавар».

Признаётся, не стыдиться признаться, но мы не будем слишком строги.

Ведь признал женщину женщиной, ведь прислуживал ей, прислуживал самоотверженно, бескорыстно, рыцарски.

Ведь признаётся, что каждую ночь видит её во сне, видит, что ей плохо, что ей холодно, что она спотыкается, падает, видит во сне, хочет помочь, страдает от того, что помочь не может.

Не согласимся с этим братом.

Пусть он не «джанавар», пусть не может не стыдиться, дерева, ветра, дождя, боли в животе, многого другого. Есть в нём что-то другое, не менее важное для настоящего мужчины. Даже то, что сердце у него «слабое», как посмотреть, недостаток это или достоинство?

Кто знает, может быть, рыцарь, который служит Прекрасной даме, служит совершенно бескорыстно, без намёка на «джанаварство», и в поступках, и в скрытых желаниях, и есть настоящий мужчина.

История мясника Газанфара, цирюльника Абиля, и его жены…

Эта вставная новелла не имеет прямого отношения к Муслиму, к его родителям, к его дяде, но она имеет прямое отношение к тому, что не только в этой повести, но и во всех трёх повестях, можно назвать «разговоры о мужчине и женщине» («kişi-qadın söhbətləri»).

В повести «Камень» несколько любовных треугольников.

Об одном мы говорили чуть выше, дядя Муслима, его брат, его жена. Любовный треугольник, в котором нет драматизма.

О другом любовном треугольнике, связанном с самим Муслимом, мы коснёмся чуть позже. Но и в нём многое окажется подспудным, только один раз женщина закричит, чтобы замолкнуть навсегда.

История мясника Газанфара, цирюльника Абиля и его жены, более кровавая. Буквально кровавая, проливается кровь. Можно сказать, брутальная история.

Цирюльник Абиль точил, точил свою бритву, а потом перерезал горло (чьё горло? об этом в своё время). Ружьё в первом акте висело на стене[941], в последнем выстрелило.

Хотя и здесь многое остаётся подспудным, мужчины отношений не выясняют, да и о женщине мы мало что знаем. Зато отчётливо представляем зрителей этой драмы. Это не просто зрители, они обвинители и судьи в одном лице (в адвокатах они не нуждаются).

Они выносят окончательный вердикт. Они зримы, даже когда их нет рядом.

Это древнегреческий хор[942], от которого многое (почти всё) зависит. Без их участия драма троих развивалась бы иначе, трудно сказать более кроваво или более мирно, но по-другому.

Этот незримый и зримый хор, выступает от имени предков («dədə-baba qaydaları»), а это аргумент неоспоримый.

И ещё одного вопроса хотелось бы коснуться, в связи с историей мясника Газанфара, цирюльника Абиля, и его жены.

Кто-то сказал, другие подхватили как приговор: «вторично». Как будто не вторичен Шекспир, как будто не вторичны многие писатели, художники, режиссёры. Другой вопрос, что у кого-то есть предмыслие, предчувствие, они рвутся наружу пригвождают к столу к мольберту становятся судьбой художника, другие упиваются собственной персоной, между другими удовольствиями жизни могут и искусством побаловаться, и вполне пристойно может у них получиться.

Другой вопрос, что Шекспир остаётся Шекспиром, даже когда не стесняется заимствовать у других, темы, мотивы, образы, а эпигоны остаются эпигонами, копиистами, имитаторами, даже когда пытаются никого не повторять.

Все эти рассуждения нужны, чтобы напомнить о мощном художественном направлении в искусстве слова, который связан с латиноамериканской прозой[943]

…для меня, прежде всего, с именами Габриэля Гарсиа Маркеса[944] и Марио Варгаса Льосы[945]…

Эта мощная художественная волна, преобразовала в себе произведения фольклора, которые, на мой взгляд, не бывают аутентичными, а живут в культуре только преображёнными. Эта мощная художественная волна, вобрала в себя преображённые сказки из «Книги тысячи и одной ночи»[946], и открыла новых рассказчиков пряных «историй», таких как Орхан Памук (как пример: «Меня зовут Красный»[947]) и Салман Рушди (как пример: «Гарун и море историй»[948]).

Эта художественная волна, накатываясь на различные страны и культуры, дала жизнь нашей истории о мяснике Газанфаре, цирюльнике Абиле и его жене. И речь должна идти не о вторичности художественного текста, а о понимании того, что микрокосм азербайджанского села, и, шире, азербайджанский микрокосм, репрезентативен для мировой культуры. Хотя при этом я не закрываю глаза на то, что нередко страх пред сложностью и непредсказуемостью жизни, может выдаваться (и нередко выдаётся у нас) за какие-то особенные национальные ценности. Азербайджанское «xof» (страх), хорошо передаёт этот панический ужас, когда так и хочется немедленно зарыться в какую-нибудь нору.

А потом, чуть отойдя в сторону, принять героическую позу.

«История эта начинается с запахов.

Девушки села вырастали, и каждая из них из сотен запахов своего тела обретала свой единственный собственный запах. Многое менялось, когда они выходили замуж. Когда дочь Али становилась женой Вели, и случайно проходила мимо стайки молодых девушек, все они не могли не обнаружить, что от неё несёт запахом вареной репы. И ещё все обнаруживали, что к запаху вареной репы, которым несло от дочери Али, которая стала женой Вели, примешивается запах её мужа.

От жены цирюльника Абиля несло запахом лука, но к этому запаху примешивался запах мясника Газанфара. От мясника Газанфара несло запахом лука, но к этому запаху примешивался запах жены цирюльника Абиля.

Каждый раз, когда цирюльник Абиль брил голову мясника Газанфара, этот запах лука смешивался с дыханием Абиля, проникал ему в самое сердце, раскалывал его голову.

У мясника Газанфара была кошка, красивая кошка. Шерсть у неё была белая, мягкая. Она сама забиралась к тебе на колени, руки начинали гладить мягкую шёрстку, глаза сами по себе закрывались, невольно, от удовольствия, начинал целовать кошку, тискать её всё сильнее и сильнее. Кошка от боли взвизгивала, выскакивала из рук, оцарапав, убегала.