Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Первое.

Политик, занимающий высокий политический пост, нередко преувеличивает свою историческую значимость, и не понимает ограниченный характер своей власти. Даже когда все перед ним склоняются, и он волен унизить, даже уничтожить, любого из них.

Второе.

Понимание того, что в театре человеческого духа, не стыдно, даже полезно, оказаться «мышонком», имеющим ничтожно малый социальный ресурс. При условии, что сумеешь сохранить достоинство, сам, в себе, и для себя. И не следует возмущаться, торопиться свергать «господина», не возвысившись в себе самом до стоицизма и скептицизма.

Третье.

Господин, который не видит в слуге, иное самосознание, создаёт вакуум в собственной душе, не осознавая, что его господство оказывается пустым и мнимым.

Четвёртое.

Господин и слуга всегда были и всегда будут.

Только в одном случае, институты мешают им окостенеть, мешают прорваться атавистическому началу. В другом случае, господин может позволить себе играть со слугой, как кошка с мышкой. Играть долго, развлекаться, а потом и не съесть.

Чтобы получить изысканное удовольствие от своего господства. Чтобы упиваться своей всесильностью.

Пятое.

Традиционно у нас мужчина был господин, женщина – слуга. У женщины не было прав, не было статуса. Рьяные националисты, всё равно мужчины или женщины, могут привести множество примеров высокого статуса той или иной женщины в нашей истории, но это не меняет сути.

Это «традиционно», а что сейчас, в современной жизни.

Как и во всём другом, здесь много имитационного. На словах, везде, и в социуме, и в семье, главенствует мужчина, хозяин, господин, но это только на словах. Думаю, в наших семьях давно происходит перераспределение ролей, но по инерции все делают вид, что ничего не изменилось. Остаётся ожидать, когда будут сброшены маски. Думаю, что не только женщина, мужчина, в этом случае, спокойно вздохнёт.

Мне остаётся привести буддийскую притчу о человеке, который сначала обладал большим внешним авторитетом и производил угрожающее впечатление на окружающих. До такой степени, что те восторженно вставали, когда он входил в помещение.

Потом этот человек обрёл внутреннюю власть над собой и люди перестали его замечать. Этот человек обрёл мудрость, мудрость постепенно стали обретать и люди вокруг.

Эта притча, увы, пока не про нас.

…вернёмся к Азербайджану… к семидесятым…

Надо ли говорить, что Азербайджанская ССР, была составной частью СССР, и принципиально отличаться от других союзных республик не могла.

Как везде и здесь был застой. Иначе говоря, за редким исключением, было мирно и смирно. Не принято было высовываться, хотя никто под микроскопом не искал крамолу.

Как и везде ассортимент продуктовых и промтоварных магазинов был крайне скуден. Отсюда «достать» и «дефицит» было почти жизненной программой.

Как и везде была номенклатура, со своими спецмагазинами, спецполиклиниками, путёвками в спецсанатории. Признаюсь, какое-то время входил в данный «контингент»

…разумеется, не на самой высокой ступени пирамиды…

и могу засвидетельствовать, что в сравнении с современными супермаркетами и модными бутиками, они показались бы просто нищенскими.

Одним словом, тот же советский застой, те же нравы, та же политическая иерархия.

Политических институтов в реальном их значении, не было в СССР, не было и в Азербайджанской ССР.

Понятия гражданин в реальном политическом значении, не было в СССО, не было и в Азербайджанской ССР.

Тогда что же означал Большой нарратив о «великом руководителе», который живёт до сих пор, и не только в официальной пропаганде, но и в сознании многих людей?

Легко сказать «Большой миф», не на голом же месте он родился и продолжает жить. Большой миф невозможен без доли правды, которая потом гипертрофируется, мифологизируется, закрепляется в массовом сознании.

В чём она, эта «доля правды», заключалась?

Почему многие деятели нашей культуры до сих пор остаются апологетами этого нашего самого «великого руководителя»?

Почему критическое мышление у нас отступило перед лицом «Большого нарратива»?

Почему никто по-настоящему не задумался, как одному и тому же человеку удалось стать (быть или казаться?) национальным героем в республике, сделать головокружительную карьеру в центре, которая невозможна без проявления верноподданнических чувств, вернуться на самую вершину власти уже в независимом государстве?

Оставляют этот вопрос философам, историкам, политологам, всем тем, кто любит и умеет думать.

Выскажу только своё твёрдое убеждение, что две редакции повести «Звук свирели» факт не случайный. За этим фактом стоит целая философия жизни, которая сплошь должна состоять из искусных манёвров, тактических уловок, когда цель оправдывает любые средства для её достижения.

Господин должен оставаться господином, слуга слугой, и следует любыми средствами разрушить политические институты, которые могут нарушить эту субординацию.

По аналогии с известной мыслью А. Чехова придётся по капле выдавливать из себя «великого руководителя»[929].

Особенно это касается слуг…

«На Хребтовой»…

В 1967 году азербайджанский писатель Рустам Ибрагимбеков напечатал повесть «На 9-й Хребтовой».

В 1969 году по этой повести был снят знаковый для Азербайджанского кино, фильм «В этом южном городе»[930].

Сейчас, когда я пишу эти строки (27 июля 2015 года), название фильма мне кажется неудачным. «Хребтовая» конкретное название улицы в Баку, а всего было 12 Хребтовых, последняя «12-я Хребтовая».

«В этом южном городе» вызывает у меня санаторные ассоциации, где-то там, в одном из южных городов. «Хребтовая» не оставляет сомнений, где это происходило. И с кем.

Фильм не книга, у неё другая, более многочисленная аудитория. Время, когда был снят фильм «В этом южном городе», хотя и было «мирное и смирное», но время советское, цензура уже не свирепствовала, но не была ещё отменена. Название «На Хребтовой», вкупе с событиями, которые происходили на этой «хребтовой», могли вызвать недоумение и неприятие, и не только у цензоров. Жизнь показала, что и название не спасло, не трудно было догадаться, имена персонажей, их поведение, их облик, говорили сами за себя, – не где-то там это происходило, а у нас. Фильм был про нас.

Нас это шокировало, мы к этому не привыкли. Фильм вызвал резкий протест у той части нашей интеллигенции (весьма многочисленной), которая была уверена, в мир следует транслировать наш благообразный облик. Мало ли что могут о нас подумать, вдруг решат, что мы такие же развращённые, как эти европейцы.

Или, ещё хуже, решат, что мы не такие как они, европейцы. Что мы, дикие азиаты.

«Хребтовая» не просто точное название улицы в Баку, название рождает множество ассоциаций. Тот самый случай, когда «дышит» культурный ландшафт. И не просто «азербайджанский», на мой взгляд, как раз лишённый конкретного культурного ландшафта, подобно «одному южному городу», а именно «бакинский», «апшеронский» культурный ландшафт.

Точно также как «дышит» культурный ландшафт западного региона Азербайджана в повести Исы Гусейнова «Звук свирели».

Что я имею в виду?

Во-первых.

Название улицы, несомненно, дали не сами жители этих улиц, а «колонизаторы» (не следует рассматривать это определение как обличительное).

У нас есть все основания назвать колонизаторами тех предприимчивых людей, которые оказались в Баку в период нефтяного бума XIX века. Колонизаторы не только хотели разбогатеть с помощью бакинской нефти, но и начали благоустраивать город, в котором намеревались жить. Местных жителей в ту пору называли «туземцы», без капли уничижительности. Часть «туземцев» (меньшая часть) подхватила это «благоустройство» и, тем самым, стала преодолевать свою «туземность». Другие так и остались «туземцами, отодвинувшись на периферию городской жизни. Туземцы в собственном городе.

«Хребтовые», «Нагорные», «Параллельные», как бы, названия без названий, говорящие о том, что эти улицы находятся за пределами культурной ойкумены города. Названия как указание на безымянность. Названия как указание на «туземность», как на жизнь, в которой время неподвижно.

Советские «колонизаторы» предпочитали другой стиль, никакой безымянности, точные идеологические названия как часть монументальной пропаганды. Та же «9-я Хребтовая» стала улицей Мирза Давуда Гусейнова[931].

Во-вторых.

Все эти «Хребтовые», «Нагорные», «Параллельные» в советское время были перерезаны улицей, которая получила название «Советская». Наверно с целью всё той же монументальной пропаганды, чтобы «туземцы» становились советскими людьми. Составной частью «советского народа».

Много воды утекло с тех пор. Уже давно нет страны, которая называлась «Советской», в постсоветские времена переименовали улицу, которая долгие годы называлась «Советской», но в городском обиходе сохранилось название «советская». Иронический парадокс в том, что «советская» как жила по своим «туземным» нравам, так и живёт до сих пор, хотя город шагнул далеко за «Советскую», и последняя в этом смысле, даже приблизилась к центру. «Советская» так и осталась не «советской» или, точнее, вне «советской». Жители «Советской» так и не стали «советским народом».

В-третьих.

История историей, советское, постсоветское, но есть настоящее, в котором живу, в котором пишу свою книгу. А в этом настоящем, мне не трудно выйти из дома, пройти два квартала, и подойти к «советской». Сегодня это руины. Собирались провести магистраль, заложить парк, потом не хватило средств, только на более или менее пристойные заборы. Кое-где сохранились дома, живут люди, прямо на развалинах разводят костры, где-то сжигают старые покрышки, дым и копоть застилают всё вокруг, рядом играют дети.

Не знаю, что будет завтра, через год, через десять лет. Сегодня это «руины Советской». Горькая метафора.

Окраина Большого Города…

Место действия повести «И не было лучше брата» обозначено просто «отдалённый район города». Единственной достопримечательностью этого «отдалённого района» была баня, которая была построена «в середине прошлого века», т. е. в середине XIX века. Любители настоящей бани приезжали сюда из самых дальних районов города.

В повести нет названия улиц. Но по нравам людей, которые здесь живут, трудно ошибиться. Это «далеко, далеко», это «Хребтовые», «Нагорные», «Параллельные». Это «Советская».

Когда-то, в том же XIX веке, это был «отдалённый район», в тех же семидесятых годах XX века, о которых говорилось выше, возможно, уже не столь «отдалённый», но во всех случаях, «отдалённый» в значении отгороженный от остального города. Это периферия города, его окраина, даже если эта «окраина» находится уже не на окраине.

Там в Большом Городе всё динамично, время подгоняет людей, заставляет их меняться, способны они на это или не способны, заставляет менять даже предустановленность жизни.

Здесь на «окраине», которая может быть и не окраина, время давно остановилось, нравы не меняются, это некий бастион предустановленности жизни, который всегда будет сопротивляться Большому Городу.

Сопротивляться настолько, насколько хватит сил сопротивляться историческому времени.

Своеобразное «гетто» внутри Большого города, внутри Большой страны, Большого мира.

Здесь, в этом отдалённом районе, на «окраине» жил Джалил муаллим, герой повести «И не было лучше брата».

…Почему «муаллим»? Что означает «муаллим»? Такой естественный вопрос может задать читатель, не знакомый с нравами этого Большого Города. «Муаллим» – буквально «учитель», с какого-то времени стало в Большом Городе обычным обращением. Вроде «мистер», «сэр», «пан», «эфенди». В некоторых случаях, скажем, когда обращаешься к мяснику или парикмахеру, «учитель» может восприниматься как издёвка. Но привыкли, уже не режет слух. Может быть ещё и потому, что мясник или парикмахер по своему социальному статусу давно перестали уступать учителю. Периферия не стала походить на центр, зато центр стал походить на периферию…

Джалил муаллим, действительно, был муаллим, не потому что учитель, а потому что уважаемый человек. Его считали даже эрудированным человеком, хотя из года в год он перечитывал одну и ту же книгу, азербайджанские народные сказки. Ему нравилось, что в мире сказок люди жили правильно, и мир вокруг, рано или поздно, признавал в них правильных людей.

Джалил муаллим, действительно, был муаллим. Так воспринимал себя он сам, так воспринимали его окружающие.

Уважаемый человек…

В этом отдалённом районе жили в основном здравомыслящие люди. И эти здравомыслящие люди ставили Джалил муаллима в пример другим.

Заслужил он это тем, что жил правильно, не позволял себе опрометчивых поступков. Стал самым уважаемым человеком на этой улице, даже более уважаемым, чем прокурор Гасанов, который жил через квартал от дома Джалил муаллима.

Жизнь не баловала Джалил муаллима.

Не вернулся с фронта отец. Все заботы о семье, матери, и двух младших братьев легли на его плечи.

Тогда и пришлось Джалил муаллиму бросить учёбу. С утра продавал газеты, потом разносил почту по домам, во второй половине дня продавал поштучно папиросы, сахар, ириски.

Только и мечтал о том, как сумеет заработать столько, что освободит от тяжёлой работы мать, даст образование младшим братьям.

И всё это могло бы исполниться, но в самом конце войны неожиданно умер младший брат.

Заболел, но болел не долго. Тело, изнурённое недоеданием, не справилось с болезнью. Мать долго не могла прийти в себя, так до конца и не оправилась.

С окончанием войны дела пошли лучше. Работал почтальоном, наградили его медалью «За оборону Кавказа», а спустя два года, когда ушёл на пенсию старый директор, назначили директором почты.

К обязанностям своим относился Джалил муаллим очень серьёзно. Начальство его ценило, работу почты отмечали грамотами. Работников часто поощряли денежными премиями.

Жизнь постепенно налаживалась.

Младший брат Симург учился, как и полагается мальчику из нормальной семьи. Правда, учился хуже, чем хотелось бы старшему брату, Поговорил с ним Джалил муаллим, тот послушал его, не стал огорчать. Учиться стал лучше, даже в библиотеку начал ходить.

Зарабатывал Джалил муаллим в это время совсем неплохо, на всё хватало, даже удавалось кое-что отложить. В конце каждой недели давал Симургу деньги, вспоминал, как тяжело жилось ему самому, старался, чтобы брату жилось легче. Никогда не упрекал его, чтобы не случилось, был уверен, кровь у Симурга хорошая, отцовская. Не даст оступиться.

Чувствовал Джалил муаллим, что любит его брат, что гордится им. Не было послушнее и лучше брата на всей улице, а, возможно, и во всём городе.

Действительно, не было лучше брата.

В то лето Симург поступал в медицинский институт. Не приняли. По конкурсу не прошел. Джалил муаллим и к ректору на приём ходил, и в министерство обращался, – ничто не помогло. Никак это в голове Джалил муаллима не укладывалось, кто им дал право так обращаться с человеческой судьбой. Что значит билет с тремя вопросами, который решает судьбу человека, с горечью думал Джалил муаллим. Спроси у человека, кто он, в какой семье воспитывался, легко ли без отца было расти, спроси всё, а потом уже решай, какую отметку ставить.

Не поступил Симург в институт, забрали в армию. Пусто стало в доме без него, очень его недоставало. Не отчаивался Джалил муаллим. Вернётся, обязательно поступит. В тот же медицинский. Ещё лучше учиться будет.

Поездка в Кисловодск…

В последнее лето, перед возвращением брата из армии, решил Джалил муаллим повезти семью в Кисловодск.

Правильное было решение. Без сомнения, поездка в Кисловодск придала бы ему солидности в глазах всей улицы. Да и матери хотелось сделать приятное, в последнее время часто болела, поездка помогла бы её здоровью. Подумав об этом, Джалил муаллим растрогался, хорошо, когда человек заботится о близких. Самому приятно.

Джалил муаллим нигде не бывал, как родился, так и прожил всю жизнь в Баку, на своей улице. А в Кисловодск стоило поехать, ведь все расхваливают, мать, не в последнюю очередь.

В доме хранилась старая фотография. На ней молодые отец и мать в непривычных костюмах стоят вдвоём на скале, на которой было написано: «Стеклянная струя. Кисловодск». Мать рассказывала, что лучше Кисловодска, где они с мужем провели медовый месяц, нет места на земле. А жили они в доме с фруктовым садом, на улице с диковинным названием «Ребровая балка». Рассказывая об этом, мать оживлялась, становилась будто моложе.

И ещё любила мать рассказывать о случае, происшедшем в неведомом ресторане «Храме воздуха», где были музыка, танцы, шампанское, и где знаменитый полковник царской армии Мехмандаров[932], дальний родственник её мужа, два раза приглашал её на танго, а её муж, Байрам-бек, приглашал на танец жену знаменитого полковника царской армии Мехмандарова. После ресторана, взяв с собой шампанское и музыкантов, они поехали кататься на двух фаэтонах. Пьяный Байрам-бек был очень забавным, и уже дома, на «Ребровой балке», ей долго прошлось уговаривать мужа, чтобы он ложился спать.

Джалил муаллим вежливо прерывал рассказа матери. Подрастала дочь, не следовало ей слушать про ресторан, танцы, шампанское, и пьяную ночную езду на фаэтонах.

В поезде, и уже в Кисловодске, в такси, когда они ехали в то место, которое называлось «Ребровая балка», мать была оживлённая и радостная. Она внимательно разглядывала всё вокруг, всё пыталась вернуть свои воспоминания. Но неожиданно оживление её прошло. Она обернулась к сыну, и он увидел её растерянное, даже испуганное, лицо.

– Куда мы приехали?

– В Кисловодск.

– Нет. Это не Кисловодск.

Джалил муаллим пытался шутить, но мать была непреклонна: это другой город, как бы он не назывался, здесь всё другое, не как в «Кисловодске.

В следующие дни они гуляли по Кисловодску, но мать не узнавала прекрасный город своих воспоминаний. Она устала и решила оставаться дома. Джалил муаллиму часто приходилось гулять одному.

Ходил Джалил муаллим по чужому городу и не мог понять, почему все так рвутся в этот Кисловодск. Ничего особенного, народу слишком много, никто ни с кем не здоровается, особенно младшие со старшими. Скорее всего, решил он, что большинству людей, которые сюда приехали, стыдно возвращаться раньше времени. Вот и торчат здесь.

Сам он считал дни, когда вернётся на свою улицу, в свой двор.

И испытал неизъяснимое волнение, как только они вернулись домой. Правы были предки: «Да будем мы всегда в доме своём, с семьёй своей».

Мудрый человек большего и не пожелает.

…в это раннее летнее утро

Двор Джалил муаллима примыкал к бане, которая была построена в прошлом веке. Стараниями Джалил муаллима двор был тщательно ухожен, Будто это не городской двор, а ухоженный дачный участок.

Во дворе Джалил муаллима росли виноград и инжир, гранат и красный тут. А ещё разбил он небольшой огород, где выращивал овощи и свежую зелень. Но предметом особой гордости Джалил муаллима были два пчелиных улья. Ни у кого во всём этом отдалённом районе, а может быть, и во всём городе, не было пчелиных ульев. Хотелось Джалил муаллиму надеяться, что именно во всём городе.

В это раннее летнее утро, в воскресный день стоял Джалил муаллим посреди двора, испытывая глубокое душевное спокойствие. Было от чего. Правильно жил, правильно живёт. И этот ухоженный двор, его райская обитель, бастион от Большого Города, прибавлял спокойствия.

Он поливал двор вечером, ближе к ночи, и сейчас, ранним утром, земля сохраняла влагу. Было приятно идти босиком, глубоко погружая ноги во влажную землю. Знакомый фельдшер рассказал ему, что в организме человека, живущего в городе, скапливается электричество, которому обувь и асфальт не дают выхода. Джалил муаллим ясно представлял себе, как в его теле, в голове, в сердце, собираются тяжёлые комки вредного электричества, как давят они на нервы. Приходилось только сожалеть, сколько не ходить босиком по влажной земле, не все тяжёлые комки уходят в землю. Что-то всегда остаётся. Как бы правильно не жить, множество этих комков электричества остаётся в теле, давит, давит на нервы, мешает душевному спокойствию…

Потом Джалил муаллим с удовольствием постоял около ульев пчёл. Он каждый раз испытывал чувство тихой радости и умиления, наблюдая за действиями этих трудолюбивых и самоотверженных существ. Так должны жить люди, так должны относиться друг к другу. Ведь самый страшный порок, свойственный некоторым людям, неблагодарность. Порок, не свойственный пчёлам.

И ещё подумал Джалил муаллим о том, что хорошо бы всегда, во все времена, было бы такое утро, такая утренняя прохлада, чтобы на улицах было малолюдно, как было в Баку до войны, все были знакомы друг с другом, встречаясь друг с другом, непременно здоровались, первыми здоровались младшие. Какой приятной была бы жизнь.

Всё располагало к тому, чтобы Джалил муаллим сохранил в это утро душевное спокойствие. И утренняя прохлада, и босые ноги, и мокрая земля, и пчёлы, и предстоящий визит в баню. Но что-то постоянно мешало.

Например, эта собака, чёрная кавказская овчарка с какой-то посторонней примесью.

Джалил муаллим нашёл её крошечным щенком, принёс домой. Первое время поил молоком, потом регулярно покупал на базаре обрезки мяса и требуху. Держал в чистоте, купал, преодолевая чувство брезгливости. Серьёзно относился к её воспитанию, по необходимости наказывал специально заведённой для этой цели плёткой, но так, чтобы не повредить позвоночник. Считал подобное наказание справедливым. Когда заслужил это пёс, гладил, давал конфету. Как и наказание, поощрение должно было содействовать правильному воспитанию.

Но никак не мог понять Джалил муаллим, почему собака не признаёт в нём хозяина, почему не радуется, когда его видит, почему каждый раз норовит убежать на ту, другую половину двора, где жил его брат со своей семьёй.

Как-то раз, когда пёс упирался, не хотел возвращаться с той части двора, Джалил муаллим ударил пса плёткой, сильно ударил, даже про позвоночник забыл. Пёс яростно зарычал, но укусить не посмел. А Джалил муаллиму так хотелось, чтобы укусил его пёс, так хотелось, чтобы укусил. Забил бы его до смерти. По справедливости забил бы.

И сон никак не выходил из головы. Сон был неприятным, но почему-то хотелось его вспомнить. С этим мучительным желанием Джалил муаллим ничего поделать не мог.

Джалил муаллим ещё раз пнул пса ногой и пошёл за вещами. Пора было идти в баню. От душевного спокойствия не осталось и следа.

И он не мог понять, если всё делает правильно, почему в нём столько «вредного электричества».

Баня, построенная в прошлом веке…

Джалил муаллим каждое воскресенье ходил в баню. Это был заведённый порядок жизни, и он не собирался его менять. Не было другого такого места, где он чувствовал бы себя так хорошо и спокойно. Может быть, кроме его двора.

Баня за все эти годы совершенно не изменилась, какой была, такой и осталась. И бассейн в центре зала, и картина на стене, выложенная цветным кафелем, и густой аромат хны, обволакивающий всё вокруг.

Кассирша Рахшанда, как обычно, расспросила о здоровье близких Джалил муаллима, дала лучший номер, сказала, что через полчаса пришлёт тёрщика Гусейна. Всё было как обычно, только душевного спокойствия не наступало. Не удавалось избавиться от тяжёлых комков вредного электричества. Может быть, больше следовало ходить босиком по влажной земле.

Не улучшил настроения и то, что рассказал Гусейн.

Он поделился страшной тайной. Рассказали ему сведущие люди, а им нельзя было не поверить. Не хотел рассказывать, но как такое удержишь в себе. Почти как тайну о рогах Искендера, рассказать опасно, убьют, не расскажешь, сам умрёшь. Так вот, сведущие люди рассказали, что есть страны, в которых мужчины и женщины купаются вместе. Совершенно голые.

Джалил муаллим чуть не захлебнулся от возмущения. «Таких убивать надо», только и нашёлся что сказать. Что только не происходит в этом мире, совсем люди с ума сошли.

Не понимают простых вещей, мужчина должен оставаться мужчиной, а женщина – женщиной, стыд должен их разделять, даже мужа и жену.

А всё потому, что не сидят дома, взяли моду ездить по миру. Распространять по миру порчу.

Гусейн соглашался, только считал, что не обязательно убивать, достаточно посадить в тюрьму. Только мужчин отдельно, а женщин отдельно…

Когда Джалил муаллим был просто Джалилом, было ему всего четыре года, мать впервые взяла его с собой в баню. А Рахшанда пришла в их номер, чтобы помочь искупать мальчика. Рахшанде, которая позже стала заведующей баней, а по совместительству кассиршей, было тогда приблизительно 16 или 18 лет. Говорили, что Рахшанда была красавицей, как и её мать, которая работала в этой же бане.