Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

…Почему меня подмывало бесить его, я и сам не знаю. Впрочем, знаю. Я слепо, непримиримо ревновал к тому, что с ним случилось. Хоть я и считал случившееся в порядке вещей, это ничего не меняло. Я, несомненно, ненавидел его…

Не могли пережить и другие. Один из них скажет с простодушной, но пугающей откровенностью.

…Почему люди делают такие сверхъестественные глупости? Почему она не поехала с кем-нибудь из своих? Или с тобой? – Он поперхнулся и торопливо прибавил: – Или со мной? Почему не со мной?

Это всё мужчины «после войны», готовые отказаться от тысячелетних запретов, придуманных ими для женщины, но не способных скрыть свою растерянность, если поступки женщины разрушают их привычные принципы.

Майкла Кэмпбела, того, за которого Брет собирается выйти замуж, принимают все друзья. Он один из них, он знает правила приличия, он никогда не бывает лишним, как Роберт Кон.

Лучше всего характеризуется Майкла история с медалями, которую, как выясняется, он рассказывал много раз, и история эта постоянно смешила слушателей.

Как-то Майкл получил приглашение на грандиозный банкет, на который, как ожидали, приедет принц Уэльский. На билете было написано, что следует быть при знаках отличия, медалей у Майкла не было, и он попросил портного достать их ему. Тот достал ему несколько штук, целую коробку, Майкл сунул их в карман, и забыл про них. В тот вечер убили сына Вудро Вильсона[436], принц не приехал, знаков отличия не полагалось, и все пыхтели, снимая их с себя, а медали Майкла лежали у него в кармане, в коробке. Потом, уже после банкета, он нашёл у себя в кармане коробку с медалями, и раздал их знакомым девчонкам, каждой по медали, на память, все девчонки были потрясены. Портной полгода писал Майклу письма, требовал медали обратно, оказывается, они принадлежали какому-то военному, который принёс их, чтобы их почистить, страшно дорожил ими, чуть с ума не сошёл, когда медали потерялись. Майклу пришлось платить портному сто фунтов в год, чтобы не приставал, и он никогда не присылал счетов, но потом Майкл обанкротился, перестал платить сто фунтов, что окончательно сразило портного.

Все смеялись и над этой историей, и над самим Майклом, злостным банкротом, который вечно пьяный, и как только напьётся, не устаёт повторять, как Брет очаровательна, и что ей необходимо купить новую шляпу.

Однажды, когда Майкл был то ли был пьян, то ли внезапно отрезвел, он сказал о Роберте Коне с жёсткой, даже с жестокой, прямотой:

Всё равно, он дурак. Приехал в Сан-Себастьян, где он никому не был нужен. Он тёрся возле Брет и глаз не сводил с неё. Меня просто тошнило…

Вы поймите. У Брет были любовники и раньше. Она мне всё рассказывает. Она давала мне письма этого Кона, но я не стал читать…

Нет, я не пьян. Я говорю серьёзно. Я желал бы знать, долго ещё Роберт Кон будет, как эти волы, тереться возле Брет?..

Что вы сидите здесь с похоронной физиономией? Предположим, что Брет спуталась с вами. Ну и что же? Она путалась со многими, почище вас.

После «Фиесты», после того как схлынут «страсти-мордасти», Брет признается Джейку:

Я вернусь к Майклу Он ужасно милый и совершенно невозможный. Он как раз такой, какой мне нужен.

Пожалуй, к этому добавить нечего.

…явление тореро

Новая вариация любовного треугольника, четырёхугольника, (Брет и остальные мужчины), острие которого молодой тореро Педро Ромеро. Парадоксальный, вывороченный наизнанку парафраз знаменитой новеллы Мериме «Кармен»[437], та же коррида, тот же тореро, та же женщина, которую невозможно покорить. Дальше начинаются кардинальные различия, так и хочется сказать, «другие времена, другие нравы». Прямолинейный Хосе становится мрачным Робертом (не деликатным же Джейком), свободная Кармен, для которой страсть это жест, становится не менее свободной, но избегающей какого-либо жеста Брет, яркая чёрно-красная гамма становится пастельной, в которой ни одного локального цвета.

Возможно, не меняется фиеста, не меняется коррида, но и изящный тореро Педро Ромеро совершенно не похож на брутального матадора Лукаса[438].

Педро Ромеро молод, ему ещё нет двадцати, «ещё совсем ребёнок», признавалась Брет, «настоящий тореро», «чистейшей воды», признавались другие. Джейк (именно Джейк) объяснял Брет, почему движения Ромеро, когда он стоит вплотную к быку, прекрасны, и почему те же движения, у других тореро, смешны. Ромеро демонстрировал абсолютную чистоту линий, при максимальном риске спокойно и невозмутимо ждал, когда рога быка минуют его. Брет не могла оторвать глаз от движений Ромеро, особенно её завораживали его зелёные штаны.

Все они были в ладу друг с другом. То, что произошло с Брет и с молодым тореро, внесло смятение в их дружбу. У каждого по-своему.

Брет пыталась объясниться с Джейком.

– Знаешь, я погибла, – сказала Брет.

– Что ты?

– Я погибла. Я с ума схожу по этому мальчишке, Ромеро. Я, наверное, влюбилась в него.

– Я не стал бы этого делать, на твоём месте.

– Я не могу с собой сладить. Я погибла. У меня всё рвётся внутри.

– Не делай этого.

– Не могу с собой сладить.

– Это надо прекратить.

– Как же я прекращу. Посмотри.

Она протянула мне руку

– Всё во мне дрожит…

– Милый, пожалуйста, останься со мной. Ты останешься со мной и поможешь мне?

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Пойдём, – сказала Брет. – Пойдём, разыщем его.

Майкл, как всегда, был пьян больше других и, как всегда, за маской шута пытался спрятать свою горечь:

«скажите ему, что все быки безрогие», «скажите ему, что Брет до смерти хочется знать, как он влезает в свои зелёные штаны».

А самой Брет предъявил «своё мнение», почти как ультиматум:

«если она будет путаться с евреями и матадорами и тому подобной публикой, то это добром не кончится».

Но самой горькой его шуткой, окажется шутка о волах.

Быки и волы, часть корриды, без них коррида невозможна. Быки и волы, быки и волы, которые так и не стали быками, поскольку были кастрированы.

Интересно, – сказал я. – Быков по одному выпускают из клетки в кораль[439], а волы поджидают их и не дают им бодаться, а быки кидаются на волов, и волы бегают вокруг, как старые девы, и стараются унять их.

– А они бодают волов?

– Бодают. Иногда бык прямо кидается на вола и убивает его. – А волы ничего не могут поделать?

– Нет. Они стараются подружиться с быками.

– А на что они вообще, волы?

– Чтобы успокоить быков, не давать им ломать рога о каменные стены или бодать друг друга.

– Приятное, должно быть, занятие – быть волом

Не будь Роберта Кона, все эти шутки о быках и волах были бы вполне безобидными. Свои могут шутить и на грани фола, а дружеские шаржи не обязательно должны быть безобидными. Но в том-то и дело, что Роберт Кон был с ними, не менее, чем с ними была Брет.

С этим приходилось считаться. А Майкл уже не может остановиться.

– А вы видели, как он забодал вола? – спросил Майкл. – Замечательно!

– Невесело быть волом, – сказал Роберт Кон.

– Вы так думаете? – сказал Майкл. – А мне кажется, что вам понравилось бы быть волом.

– Что вы хотите сказать, Майкл?

– У них очень покойная жизнь. Они всегда молчат и трутся возле быков.

Не будем спрашивать, кто здесь бык, а кто здесь вол. «До войны» сам вопрос показался бы нелепым, обидным, а сейчас, «после войны», пойди разберись, кто бык, а кто вол.

А Майкл, несмотря ни на что, продолжал свой рассказ, внезапно меняя его тональность:

«Знаете, Брет была великолепна. Она всегда великолепна. Я устроил ей скандал по поводу евреев и матадоров и тому подобной публики, а она, знаете, что сказала: «Ну да. Хлебнула я счастья с вашей британской аристократией! Это великолепно…

Нельзя сказать, чтобы она много счастья видела в жизни. Свинство, в сущности. Она так всему радуется».

И как бы не было им горько, они были способны порадоваться за Брет.

Придут его друзья одевать его. Он говорит, что они очень сердятся из-за меня. Брет сияла. Она была счастлива. Солнце сверкало, день стоял ясный – Я точно переродилась – сказала Брет – Ты себе представить не можешь, Джейк.

Она призналась Джейку, но могла признаться и остальным, они бы её поняли, они смогли бы порадоваться за неё. И вновь все, кроме Роберта Кона.

…Роберт Кон, который никому не нужен

Сначала от его кулаков досталось Джейку, тому, кого он называл «единственным другом», а теперь назвал «сводником». Потом он пустил в ход кулаки, чтобы избить этого мальчишку, тореро.

Он вернулся сюда и нашёл Брет и мальчишку матадора в его номере, а потом он изуродовал бедного, несчастного матадора…

Потом Кон хотел увезти Брет. Вероятно, хотел сделать из неё честную женщину. Ужасно трогательная сцена…

Ну Брет ему показала! Отделала его. Она, должно быть, была великолепна…

Матадор держался молодцом. Он ничего не говорил, но после каждого удара подымался на ноги и потом опять падал. Кон так и не сумел уложить его. Потешно было.

Потом матадор из последних сил ударил Кона по лицу и сел на пол. Он сказал, что если Кон дотронется до него, то он убьёт его и что он всё равно убьёт его утром, если Кон ещё будет в городе.

Кон плакал, и Брет отделала его, и он хотел пожать им руки…

Кон плакал и говорил, как сильно он её любит, а она говорила ему, что нельзя быть таким ослом…

Вот именно тогда, на следующий день, Роберт Кон окончательно уехал.

Оставим третьи стороны треугольника, кто-то со мной согласится, кто-то не согласится, но думаю, несмотря на все страсти-мордасти, откровенные или подспудные, спрятанные в недомолвках, или высказанные непосредственно, она эта третья сторона особого значения не имеет. Доверимся самому писателю, который выбрал в качестве эпиграфа слова «все вы потерянное поколение», и строки из Экклезиаста «Род приходит, и род уходит, а земля пребывает вовеки…»[440], но не будем связывать себя ни этим конкретным временем («потерянное поколение»), ни вневременными проблемами (Экклезиаст).

Точно также, «Шум и ярость» может иметь различные интерпретации, они неизбежны, но мы вправе выделить отношения Бенджи к старшей сестре, исключая психиатрические проблемы.

…мало ли какой диагноз поставили Сабине Шпильрейн, можно ли этот диагноз считать приговором…

Вот почему, оставляю третьи стороны треугольника, непосредственно подхожу к самому главному, взаимоотношениям рассказчика с «Брет, которая была с ними», хотя опосредованно говорил выше именно об этом.

…несколько слов о стиле Хэмингуэя

Я уже говорил о минимализме описаний Хемингуэя, это относится и к тому, как он описывает Брет.

В закрытом джемпере, суконной юбке, остриженная под мальчишку, – была необыкновенно хороша. Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного изгиба…

Вот Брет идёт – сказал Билл. Я поднял глаза и увидел, что она идёт сквозь толпу на площади, высоко подняв голову, словно фиеста разыгрывалась в её честь и это ей и лестно, и немножко смешно…

Брет улыбнулась ему и в уголках её глаз собрались морщинки

И только один раз рассказчик позволит себе преодолеть дистанцию фамильярности, которую никогда не переступает.

Билл прошёл в бар. Он разговаривал с Брет, которая сидела на высоком табурете, положив ногу на ногу. Она была без чулок

А во всём остальном, лучше недосказать, чем пересказать, хотя как хочется говорить, говорить.

В начале романа:

– Не трогай меня – сказал она – Пожалуйста, не трогай меня.

– Что с тобой?

– Я не могу

– Брет

– Не надо. Ты же знаешь. Я не могу – вот и всё. Милый, ну пойми же!

– Ты не любишь меня?

– Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня…

Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял её, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть – пока не начинало казаться, что это уже не её глаза. Они смотрели, и всё ещё смотрели, когда любые глаза на свете перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.

Потом, когда завершилась её история с Педро Ромеро, завершилась по её инициативе, она понимала, у Педро свои мужские стереотипы, он считает, что отвечает за женщину, которую приручил, нет у неё подобных стереотипов, у неё вообще нет стереотипов, она знает, когда следует поставить точку, больно, не больно, не стоит принимать в расчёт, продолжать не следует, без обсуждения, и как всегда, как обычно, обратилась она к Джейку Барнсу, и как всегда он оставил все свои дела, и поехал за ней.

Теперь, кажется, всё. Так, так. Сначала отпусти женщину с одним мужчиной. Представь ей другого и дай ей сбежать с ним. Теперь поезжай и привези её обратно. А под телеграммой поставь «целую». Так, именно так. Я пошёл в отель завтракать.

Брет всегда его понимала, когда не понимали другие, понимала лучше других.

Брет дотронулась до моего локтя. – Не напивайся, Джейк, – сказала она. – Не из-за чего.

– Почем ты знаешь?

– Не надо, – сказала она, – Всё будет хорошо

– Я вовсе не напиваюсь, – Я просто попиваю винцо. Я люблю выпить винца.

– Не напивайся, Джейк.

И последние строки:

Мы сидели близко друг к другу. Я обнял её одной рукой, и она удобно прислонилась ко мне. Было очень жарко и солнечно, и дома были ослепительно белые.

– Ах, Джейк! – сказала Брет, – Как бы нам хорошо было вместе.

Впереди стоял конный полицейский в хаки и регулировал движение. Он поднял палочку. Шофёр резко затормозил, и от толчка Брет прижало ко мне.

– Да, – сказал я, – Этим можно утешаться, правда?

«Так, именно так» – хочется сказать и мне.

…Невольно вспомнил эпизод из фильма, название которого не помню, то ли польский, то ли венгерский.

Эпизод который врезался в память, происходит не с главными героями фильма. Мужчина, кажется по профессии фотограф, рассказывает главному герою, как от него много лет назад ушла жена с каким-то капитаном (могу что-то переврать, но, главное, почему запомнилось, и как запомнилось).

Ты до сих пор её помнишь? – спрашивает герой фильма. Помню. И хотел бы, чтобы она была с тобой? Хотел бы. Так что тебя останавливает, поезжай и привези её домой. Почти как Парис Елену[441].

Отправляется за женой. Помню – вновь моё воображение, впрочем, какая разница, – наблюдает, как жена переходит площадь. Помню, как женщина, переходя площадь, двумя руками поправляет белую блузку в спадающую юбку (тогда подумал о всесилии языка кино, как в литературе это описать, ведь за этой «спадающей юбкой» судьба). Отправляется к ней домой. «Это ты?» – удивлённо спрашивает жена, будто расстались они пять минут назад. «Я», отвечает, и даёт ей пощёчину. Бывает же так, пощёчина как ласка. И дальше примерный диалог: «Пошли», «Куда?», «Домой», «Ты знаешь, сколько лет прошло?», «Знаю, пошли», «Пошли».

А как иначе переступить через то, что произошло много лет назад. Переступить, если хочешь, чтобы женщина вернулась…

Брет, какая она… есть ли ответ?

В ток-шоу «Игра в бисер», о котором говорил выше, обсуждали, что за человек Брет, можно ли говорить о моральных принципах, которых она придерживается.

Хотелось вмешаться. Вот что бы я сказал.

Не думаю, что такие вопросы корректны. Она такая, как она поступает, такая, как к ней относятся окружающие её мужчины, без неё этот мир стал бы пресным и безжизненным. Наше право читать или не читать роман, прервать своё чтение и никогда к роману не возвращаться, но у нас нет оснований судить о Брет, вне того, что прямо или косвенно, говорит Джейк Барнс.

Что до морали, если уж без подобной шкалы ценностей не обойтись, конечно, Брет разрушает традиционную мораль, которая не только резко развела мужчин и женщин, не только сделала мужчин и женщин заложниками друг друга, но и обрекла их на «невыносимую тяжесть бытия». Мораль Брет иного свойства, не из параллельного мира (так решили участники ток-шоу «Игра в бисер», может быть, по этой причине выражали свой восторг перед Брет), из нашего, земного, если удалить нашу излишнюю отягощённость земным. Брет легка и легкокрыла, в ней есть беспечность и спонтанность, но при этом – обратим на это особое внимание, – она не мотылёк на ветру, в ней есть остов, в ней есть твердь, которую остро чувствуют окружающие её мужчины, понимающие, что успели растерять и этот остов, и эту твердь.

…некоторые итоги

Подведём некоторые итоги.

Читаю о романе:

«своеобразный литературный манифест «потерянного поколения» 20-х годов XX века… способных не любить, но лишь страдать, и женщинах, жаждущих не страдать, а любить»,

«это – «Праздник, который всегда с тобой», поразительная летопись времени, города и целого поколения, созданная одним из героев эпохи – Эрнестом Хемингуэем»,

«герои романа, вернувшиеся с бойни Первой мировой войны жестоко травмированными (духовно и физически), стремятся уйти от тягостных воспоминаний, все они, несчастные и неприкаянные каждый на свой лад, ищут опоры в жизни и не находят ее. Отсюда – лихорадочный темп их существования, постоянная жажда новых переживаний и голод по сердечному человеческому общению»,

«яркая, раскалённая под горячими лучами летнего солнца книга. Как пряный воздух проникает под поры, как всплеск морской воды в разморенный день, как звуки льющегося вина в бокал. Море вина, и утопить в нём свою самость, свою суть, забыться. Море людей, криков, пьяных фраз. Море одиночества. Самого удушающего вида одиночества, от которого не спрятаться в карнавальной, ярко-расцвеченной толпе»,

и так до бесконечности.

Всё это верные слова, без них невозможно понять ни самого Хемингуэя, ни его романы. Но какие у нас основания считать, что раньше (где? когда?) был другой мир, где солнце ярче светило, трава была более зелёной, люди более порядочные, и т. д., и т. п. Мучительно трудно расставаться со старым миром, не потому что он был таким идеальным, а просто потому, что мы к нему привыкли, и нам трудно отказываться от своих привычек и столь же привычных принципов.

Брет, несомненно, в центре круга мужчин. Она способна принять за них то или иное решение, они за неё никогда.

Кончился патриархат, кончилась героическая эпоха? Бесспорно. Кончилась эпоха мужского превосходства, когда женская слабость подпитывала мужскую гордыню? Несомненно. Начинается матриархат? Вряд ли. Даже если Брет приходится принимать за мужчин то или иное решение, она остаётся женщиной, ранимой и беззащитной.

В новом мире «после войны», «мужское» и «женское» не исчезнут, как они будут распределяться между конкретным мужчиной и конкретным женщиной? Этого никто не знает.

Единственное, что можно сказать с большой долей вероятности.

Всё будет зависеть от того, какая женщина, какой мужчина, какой мир вокруг, что у них в головах, что в головах окружающих их людей, насколько мужчина и женщина подвержены предрассудкам, насколько способны от них избавляться, что произошло в их жизни вчера, позавчера, что произойдёт завтра, послезавтра, какая ситуация в этот момент, насколько они способны в этот момент забыть о своих предрассудках? Вопросы можно продолжать и продолжать, и они будут попыткой ответа на то, что произошло, что происходит «после войны».

И тогда окажется, что «после войны» пришло не просто «потерянное поколение». Пришло поколение свободное от предрассудков, способное понять, если мы разнообразны, если мы пластичны, а это, на мой взгляд главное, что получил наш вид в результате долгой эволюции, то только и остаётся, что понять, решают двое, мужчина и женщина (не буду говорить об однополых отношениях, они для меня всё тот же результат эволюции), если освободить их от давления окружающих, включая давление традиций.

Сам Хемингуэй напишет:

В прежние дни часто писали о том, как сладко и прекрасно умереть за родину. Но в современных войнах нет ничего сладкого и прекрасного. Ты умрёшь как собака, безо всякой на то причины.

И ещё:

Его весёлость столкнулась с серьёзностью войны, как мотылёк… и танк.

В конце концов, нам всем нужен мир, в котором мотылёк не будет встречаться с танком,

и в котором, Брет всегда будет с нами.

Опус седьмой. Марго Фонтейн и её мужчины:…жизнь на пуантах

…Марго Фонтейн[442], в одном ряду с Эдит Пиаф[443] и Коко Шанель[444]

Никогда особенно не интересовался балетом. Не помню когда в последний раз ходил на балетный спектакль, может быть, только в детстве.

Мир балета, балерины, танцовщики, балетная публика, балетная критика, всегда казался мне герметичным, с одной стороны, искусственным – с другой. Все, будто на пуантах, чуть приподнято, чуть напыщенно, чуть манерно. Невероятная лёгкость бытия без самого бытия как со-бытия.

Но как-то случайно по ТВ увидел, как танцуют Рудольф Нуриев[445] и Марго Фонтейн. Зацепило, особенно Марго Фонтейн. Не столько балет, сколько то, что просвечивало через балет. Почти по Пастернаку: «и здесь кончается искусство, и дышит почва и судьба»[446]. Не знаю относительно «почвы» (чуждый мне образ), за искусством «дышала» женская судьба.

Стал в Интернете читать всё подряд, и про Марго Фонтейн, и про Рудольфа Нуриева. Посмотрел два фильма, игровой «Марго» («Marqot», 2009, Великобритания)[447] и документально-биографический фильм «История Марго Фонтейн» («The Marqot Fonteyn Story», 1989, Великобритания.)[448]. После некоторых сомнений (мир балета?!), решил включить эту историю в свою книгу. Прежде всего из-за судьбы Марго Фонтейн – горькой и счастливой, монументальной и ломкой. Показалась похожей на Эдит Пиаф, такой же маленький «воробышек»[449], беззащитный и сильный в одно и то же время. А может быть на Коко Шанель – маленький «цыплёнок»,

…от песни «Ко Ко Ri Ко», которую пела молодая Шанель, родился псевдоним…

жизнь могла раздавить, но «цыплёнок» оказался с характером. Такой вот ряд женщин XX века.

Кто-то может возразить, ряд придуманный, даже вымученный. Не буду спорить, но что-то символическое связывает этих женщин. Родились в начале XX века (Коко Шанель, в конце XIX), умерли во второй его половине, что-то пытались доказать мужчинам, те вряд ли способны были их услышать.

В биографии всех трёх женщин есть пикантные стороны, не будем от них ханжески отворачиваться, но «низкое» в их жизни никогда не переходило грань «пошлого». Все три женщины были чужды фарисейски-лицемерному взгляду на взаимоотношения мужчины и женщины, «сладкий плод» мог их привлечь, обмануть, но не растлить.

Песни Эдит Пиаф, её неповторимый голос,

…стёртый эпитет, но не буду искать другой, голос на самом деле исключительный, не пение, а обнажённая исповедь…

стали продолжением её самой, её чувств, её любви, её беззащитности, не в смысле слабости, желания за кого-то спрятаться, буквально без защиты, от кого ей защищаться, от молвы, от унижений, что они ей, смешно, от себя самой, от боли, от страданий, какой ценой, и что получила бы взамен. А если кто-то скептически заметит, вот и получила, всего 47 лет жизни, то легко возразить, целых 47 лет своей (своей!) жизни, немыслимое пространство, куда больше…

Коко Шанель один из самых сильных вызовов XX века, до сих пор в должной мере не услышанный. Шанель – это новая женская мода, не просто мода, переворот в мировоззрении, один отброшенный корсет чего стоит, целая эпоха осталась позади, дистанция женского

…читай покорного, для мужской забавы придуманного…

отброшена, разрушена, можно примерить на себе мужскую одежду, оставаясь по-женски элегантной. С Коко Шанель начинается новая философия женской одежды:

«Если вас поразила красотой какая-нибудь женщина, но вы не можете вспомнить во что она была одета, – значит, она была одета идеально» – говорит Коко Шанель.

Шанель это духи, вся философия современной индустрии запахов, вышла из «шинели»[450] Коко Шанель.

Всё вместе, мода, духи, многое другое, позволяет назвать Коко Шанель самой великой женщиной XX века.

Мэрилин Монро[451], отвечая на вопрос, что она одевает, ложась спать, говорила «лишь несколько капель «Шанель № 5».