Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Как писатель Гамсун находится за порогом «новой драмы» (те же 31 год), не мог бы он оказаться и среди «молодых венцев», для них он босяк, эстетические изыски его мало волнуют. Не будем забывать, что в 1920 году он получил Нобелевскую премию по литературе «за монументальное произведение «Плоды земли» о жизни норвежских крестьян, сохранивших вековую привязанность к земле».

Но в 1890 году (напомню, в год когда была написана «Гедда Габлер») он пишет любопытную работу «О бессознательной духовной жизни». Уже тогда он задумывается над «необъяснимыми душевными состояниями», о «внезапном, сверхъестественном проникновении в неведомые царства», о «предчувствие грядущего несчастья в момент безоблачности», и о том, что «из этих почти незаметных душевных движений… и созревают мысли, решения, побуждения к началу дня».

Но «весёлый апокалипсис», «грядущее светопреставление» не для него, ему чужды любая эсхатология с одной стороны, любая надрывность с другой. И, как не парадоксально,

…кто-то может возразить, что в этом как раз нет никакого парадокса, эсхатология всегда надрывна…

его трудная жизнь, в которой случалось всякое, не заставила его восстать против предустановленности самой жизни.

«О, этот неповторимый мир, в котором бесконечно малое растворено в бесконечно большом»,

повторял он, вновь и вновь возвращаясь к жизни.

…Ибсен: отказ от романтизации «народного духа»

Что же сам Ибсен, как изнутри, а не извне, он пришёл к «Гедде Габлер»?

Ибсен начинал как романтик. Национальные идеи, национальный фольклор, воспринимались им как неисчерпаемая сокровищница нетленной духовности, как выражение подлинного «народного духа».

…от этого же «народного духа» отталкивался Кнут Гамсун, но у него изначально не было какой-либо романтизации…

Но разочарование пришло очень быстро.

Приведу один, на мой взгляд, весьма симптоматичный пример. У феи норвежского фольклора – Хульдры, в которую влюблён герой пьесы «Иванова ночь»[345], обнаруживается коровий хвост.

«Коровий хвост» – почти символ национального фольклора, «грубого искусства грубых людей».

«Пер Гюнт»[346] Ибсена сегодня воспринимается как выражение истинно норвежского духа,

…и на этом строятся многие туристические маршруты по Норвегии…

в то время как сам Ибсен написал это произведение, с целью развенчать любые способы идеализации фольклора. Крестьяне выступают в «Пер Гюнте» как грубые, злые и жадные, а фантастические образы национального фольклора как уродливые, грязные, злобные существа. Совсем не случайно, многие любители литературы в Норвегии и в Дании, критически отнеслись к «Пер Гюнту» Ибсена.

Великий сказочник Ганс Христиан Андерсен[347]

…при всём его величии, признаемся, что массовая культура придала его сказкам «хрестоматийный глянец», который налипает на любое восприятие…

называл «Пер Гюнт» худшей из когда-либо прочитанных им книг, презрение к народному фольклору казалось ему кощунственным. Если добавить, что Эдвард Григ[348], который воспринимается сегодня как самый «норвежский» композитор, с большой неохотой согласился писать музыку к пьесе (попросту не смог отказаться от гонорара), и в течение нескольких лет откладывал выполнение заказа, то картина станет достаточно полной.

Парадокс в том, что музыкальная сюита «Пер Гюнт» Грига, оказалась чрезвычайно популярной во всём мире, и, по существу, возвратила слушателей к романтически-идеализированному восприятию «эксклюзивной» Норвегии. А нам остаётся примириться с тем, что «хрестоматийный глянец» неизбежно сопровождает сегодня всё то, что можно отнести к «национальному духу», возможности эксклюзивности которого, весьма сомнительны.

…«Гедда Габлер»: начальные эпизоды

Вернёмся к «Гедде Габлер». Вспомним, как она начинается.

Йорген Тесман, учёный, аспирант по кафедре истории культуры, после шестимесячного отсутствия возвратился домой с молодой женой, Геддой Габлер.

Тесман добропорядочный, трудолюбивый, смиренный человек, и в жизни, и в работе. Средний человек, который и в особой сказке не нуждается, его вполне устраивает «предустановленность жизни».

Вспомним слова Г. Гессе: «спокойное следование большинству для ведения средней умеренной жизни… без яростных бурь и гроз».

Это в полной мере относится к Йоргену Тесману. С одним исключением.

Иногда «сказки» случаются и со «средними людьми». Так произошло и с Йоргеном Тесманом, он сумел жениться на красивой дочери генерала. Это придаёт особый смысл его смирению и его трудолюбию. Поднимает его значимость в собственных глазах.

Тесмана встречает родная тётка, которая воспитывала племянника, когда он потерял родителей. Тётка не скрывает своей радости, племянник сделал научную карьеру, не сегодня – завтра, станет профессором, к тому же, на удивление многих, сумел жениться на красивой дочери генерала. Они беседуют о самом обыденном («тысяча мелочей»), что составляет их каждодневную жизнь. Тётка не без удовольствия сообщает, что в доме всё подготовлено к их приезду, она даже сохранила старые, домашние туфли племянника (как не умилиться), купила нарядную шляпу для Гедды (ещё один повод для умиления).

Но в словах тётки проскальзывают нотки тревоги. Всё-таки жена племянника генеральская дочь, красавица, с этим нельзя не считаться, она помнит, – как такое можно забыть – как генеральская дочь мчалась верхом, в длинной чёрной амазонке, с пёрышком на шляпе. Да и в остальном, она не может не понимать, что жена племянника другая, из другого мира.

…«аттракционы» Гедды Габлер

Уже первое появление Гедды подтвердит опасения тётки.

Сначала она откажется разделить восторги по поводу сохранённых домашних туфель («право, меня это мало интересует»).

Потом прямо заявит, что вряд ли уживётся со старой прислугой, которая много лет жила в этом доме.

Откровенно посмеётся над нарядной шляпой, которую купила тётка. Назовёт её «старой шляпкой прислуги», хотя не могла не заметить, что шляпка не старая, и не шляпка прислуги.

А потом, когда Тесман пойдёт провожать свою тётку, «будет ходить взад и вперёд по комнате, то заламывая, то стискивая руки, словно в бешенстве» (ремарка Ибсена).

Бешенство переполняет её. Не может она так жить. Не хочет.

Эта мещанская интимность не для неё, она подкоркой чувствует, что её беременность сделает её заложником этой интимности, обволакивающей, словно липкая тина.

«Все эти мизерные условия, в которые я попала. Это они делают жизнь такой жалкой, прямо нелепой»: признаётся она.

Так будет продолжаться и дальше.

Гедда не смирится, она придумает различные «аттракционы», чтобы взорвать этот мир изнутри. Настолько, насколько хватит сил.

Пока не дойдёт очередь до последнего «аттракциона». До неё самой.

Сначала придёт очередь её «подруги» Tea.

Tea увлечена Эйлертом Левборгом. Бросила ради него свою семью и теперь готова во всём разделить его участь.

Гедда когда-то сама увлеклась этим Эйлертом Левборгом, не могла не понимать, что он намного талантливее, чем её избранник Йорген Тесман. Но всё-таки вышла замуж за Тесмана, то ли потому что он готов на всё ради жены, то ли как раз потому, что он зауряден, то ли по другим причинам.

Tea доверилась Гедде то ли по наивности, то ли потому, что очень хотелось рассказать про рукопись Эйлерта Левборга, то ли потому, что просто боялась.

Разве могла она забыть, как однажды, то ли в шутку, то ли всерьёз, Гедда пригрозила, что спалит её красивые, густые, волнистые волосы.

Самым циничным образом Гедда использует доверие Tea, чтобы разрушить её отношения с Эйлертом.

Ревность? Это для неё слишком просто, да и увлечение Левборгом давно прошло. В треугольнике Гедда-Эйлерт-Теа (у нас нет оснований называть его «любовным») одна Гедда способна различить фальшь, прячущуюся в романтической упаковке.

И она отомстит и за эту фальшь, и за то, что, вольно или невольно, сама стала частью этой фальши.

Потом настанет очередь Эйлерта Левборга.

Может быть, в отместку за то, что позволила себе когда-то им увлечься, то ли, потому что сам Левборг по-прежнему к ней неравнодушен, а на ответное чувство Гедда уже не способна, то ли по другим причинам.

Сначала, пользуясь своей властью над ним, она подтолкнёт Левборга на то, чтобы тот нарушил зарок больше не пить.

Потом хладнокровно сожжёт рукопись Левборга, понимая, что издание рукописи стало смыслом жизни Tea:

«Теперь я спалю дитя твоё, Tea! Кудрявая!.. Твоё дитя и Эйлерта Левборга!».

Наконец, вложит в руки Левборга револьвер, призывая его к «красивому самоубийству», и будет сокрушаться, что «красивого самоубийства» не получилось.

Потом дойдёт очередь до асессора[349] Бракка.

Сначала она доверится Бракку, не сразу понимая, что это не только самый умный, но и самый циничный из окружающих её людей.

В лице Бракка она столкнётся не столько с «мещанской интимностью», сколько с самоуверенностью циничного мужчины, убеждённого, что женщина, в конечном счёте, должна покориться.

У Гедды останется только два выхода, или смириться, стать любовницей Бракка. Или выйти из игры, ценой собственной жизни.

Практичный и циничный Бракк сильно разочаруется. Не сможет скрыть досаду, он не ожидал, что женщина расстроит его планы.

Второй треугольник (с некоторой натяжкой его можно назвать «любовным») Бракк-Гедда-Левборг, настолько же фальшив, насколько смешон. Неординарная женщина, а вокруг двое бездарных мужчин (тишайшего мужа, вынесем за скобки) – сдавшийся и спившийся романтик, сдавшийся и проигравший циник.

…загадка Гедды Габлер

Некоторые исследователи считают, что в образе Гедды Габлер есть загадка.

В чём она? Что за тёмная сила в ней запрятана, что за огонь в ней клокочет, заставляя последовательно и хладнокровно разрушать «нормальную» жизнь, «нормальных» людей, которые её окружают? Что ею движет? Почему Ибсен, который, как правило, дотошно прослеживал предысторию конфликта, в отношении Гедды Габлер отошёл от этого правила?

Мы только знаем, что Гедда дочь генерала, который хотел иметь сына и привил дочери мужские задатки. Знаем, что она каталась с верхом с генералом «в длинной чёрной амазонке», с «пёрышком на шляпе». И что от отца, генерала, ей досталась пара прекрасных пистолетов, которые и стали её любимыми игрушками.

Можно ли сказать, что отец был для неё воплощением рыцарско-романтического духа, который она не находит в окружающих её мужчинах? Отсюда и одержимость романтической идеей «красоты», которую невозможно найти в окружающем её мире?

Не будем торопиться, будем только иметь в виду, что создатель «новой драмы» был чужд какой-либо романтизации прошлого. Он заглядывал в будущее, а не искал утешения в прошлом.

…природа женщины?

В разгадке Гедды Габлер возможно и такая, назовём её «физиологической», точка зрения.

В поступках Гедды, не стоит искать какие-либо смыслы и сверхсмыслы, всё можно списать на причуды беременной женщины. Всё элементарно, такова природа женщины. Родит, остепенится.

Или ещё проще. Разгадка поступков Гедды скрывается за завесой спальни. Такая страстная женщина, как Гедда Габлер, и такой тишайший мужчина, как Йорген Тесман. Явная разность потенциалов. Отсюда метания Гедды и даже её истерия.

Пошлое объяснение? Возможно.

Но, во-первых, – известная точка зрения – мы живём в реальном мире, который по определению всегда пошлый. А от женских грёз один только вред. Никогда не сбываются, только наносят женщине психологическую травму.

Во-вторых, Генрик Ибсен достаточно трезв, романтические иллюзии и есть для него самая большая пошлость. Их он и развенчивает.

А проблемы женщин, как и сегодня считают многие мужчины, во все времена одни и те же: недолюбили, в том числе в физическом смысле слова.

…опустим мужскую лексику, которая используется в таких рассуждениях…

Возможна и противоположная точка зрения. С точностью наоборот. Гедда Габлер лишена естественного женского начала, красота её не спасает.

Асессор Бракк вынужден даже воскликнуть: «Будто у вас нет задатков для того, что для большинства женщин является… призванием?».

Женщина должна быть женщиной, и выполнять своё призвание. Это норма, а всё остальное уродство, греховность. Даже преступление.

Что до Гедды Габлер, то её разгадывать смешно и глупо. Вышла замуж по расчёту, и при этом позволяет себе презрительно относиться к мужу. Просто «ехидна, а не женщина». Опасная патология. Мужчинам следует её сторониться, а здоровому обществу подвергнуть её остракизму.

Такая вот – минус «физиологическая» точка зрения.

Или ты женщина и должна быть такой как все, или ты просто мутант, и подобные мутации могут привести к вырождению человеческого рода.

Легче всего сказать, что подобная «разгадка» поступков Гедды Габлер, неверна, ошибочна. За ней тысячелетний опыт, который нельзя игнорировать. Её скорее следует назвать ограниченной, учитывая, что «ограниченность» не синонимична ошибочности.

Просто границы тех или иных суждений могут превратиться в оковы мысли.

…архетип женщины?

А может быть стоит шагнуть за горизонты тысячелетнего опыта, и назвать то, что мы назвали естеством женщины, просто архетипом[350] женщины?

На мой взгляд, «архетип» слишком туманный термин, больше запутывает, чем объясняет. Существуют такие мифы от имени науки, ими нередко спекулируют. «Архетип» один из них.

Не буду ввязываться в подобный спор, просто напомню о трёх самых известных древнегреческих богинях: Афине, Афродите, Гере[351]. Все три богини лишены основного женского призвания, материнского инстинкта. Даже Гера, жена олимпийского владыки Зевса[352] и мать хромого Гефеста[353].

Джин Шинода Болен, написавшая блистательные книги, «Богини в каждой женщине» и «Боги в каждом мужчине»[354], разъясняет, что богини (боги) есть в каждой женщине (мужчине). В одной больше Афины, в другой Афродиты, в третьей Геры. А в четвертой может быть больше Гестии[355], богини домашнего очага. И наивно думать (мужские мечтания), что в одной женщине может быть и Гера, и Гестия, а заодно и Афина с Афродитой.

Какую же богиню можно отыскать в Гедде Габлер? По отсутствию материнского инстинкта она напоминает и Геру, и Афину, и Афродиту. А в остальном, трудно обнаружить в ней ту или иную богиню.

Остаётся допустить, что древние греки не смогли прозреть на тысячелетия вперёд. Прозрение это досталось на долю норвежского гения.

…сословный протест?

Ибсен писал своему французскому переводчику Морицу Прозору[356]: «…Название пьесы – «Гедда Габлер». Я хотел этим сказать, что моя героиня – больше дочь своего отца, чем жена своего мужа».

Ибсен выносит в заглавие пьесы не просто женское имя,

…впервые, после Фру Ингер, и, насколько могу судить, в последний раз…

а имя девичье, не то имя, которое женщина должна была получить, выйдя замуж, не Гедда Тесман, а Гедда Габлер, дочь генерала Габлера. И подсказка названия в том, что она остаётся дочерью генерала, а не женой «мещанина», который мечтает о профессорской карьере. Она остаётся в своём прошлом, так и не приняв, не смирившись, со своим настоящим.

Гедда привыкла иметь скаковую лошадь, чтобы мчаться на ней по полям и лугам, она привыкла развлекаться, стреляя в воздух из револьверов своего отца. Пусть с некоторой долей условности, её следует отнести к аристократии. Она не способна жить «для дела», в том числе не собирается посвящать себя карьере мужа. И самоотверженной быть не хочет, для аристократического сознания это слишком скучно, слишком «для дела».

В окружении Гедды, нет ни одного «злодея», все стараются ей подыграть, возможно, инстинктивно боятся её неожиданных поступков. Муж Йорген Тесман считает её необыкновенной и готов многое ей простить. Благодаря Тесману с терпимостью к ней относятся и многие другие. Но они не могут не понимать, что она из другого мира, непонятного и чужого.

В одном из писем, Ибсен разъясняет:

«…Йорген Тесман, его старые тётушки и Берта, долгие годы прослужившая у них, образуют единую и цельную картину. У них одинаковый образ мысли, одинаковые воспоминания, одинаковый взгляд на жизнь. Гедде они противостоят как некая чуждая сила, враждебная самим основам её существа».

Трудно спорить с самим автором, но всё-таки уточним, что в их «враждебности» нет ни капельки агрессии, они скорее заискивают перед ней, чем пытаются что-то противостоять.

Примем во внимание, что в Норвегии этого времени, аристократию составляли верхи чиновничества и офицерства. Именно они ведут светскую жизнь «ради безделья»,

…приёмы, концерты, прогулки с поклонниками…

в отличие от класса буржуа, от мещан, которые живут и создают семьи «для дела». Конечно, Норвегия не Франция, аристократия «по крови» и аристократия «по статусу» не могут не отличаться.

Отец генерал, скаковая лошадь, длинная чёрная амазонка, стрельба из пистолета, и многое другое в этом же роде, многое объясняет в поведении Гедды Габлер. Эта отчасти придуманная, отчасти реальная жизнь, как вызов, как намеренный эпатаж, противостоит её мужу и его окружению. Она признаётся асессору Бракку, что, похоже, у неё есть склонность к единственному занятию – «умирать со скуки». Или, добавим мы, развлекать себя, играя судьбами окружающих её людей.

Но было бы большим упрощением свести суть поступков Гедды к эпатажу взбалмошной женщины.

Как и во многих других случаях, мы соглашаемся, это следует учитывать, но не можем на этом останавливаться. Будто пройдя через одну «комнату» её души, мы открываем следующую «дверь».

Двигаемся к «разгадке», понимая, что последней «комнаты» не будет.

…эстетика декаданса[357]?

Две стороны одной медали, нередко, настолько же противоположны, насколько похожи. С точностью наоборот.

Один взгляд, о котором говорилось, женщина есть женщина, во всех случаях, во все времена, у всех народов.

Другой взгляд – другая сторона медали – женщина существо внеземное, в ней, и только в ней, есть отсвет божественного.

Один взгляд, Гедда Габлер, ехидна, а не женщина, пародия на женщину.

Другой взгляд, в «Гедде Габлер» Ибсен воплотил «великий декаданс» своего времени, когда красота увядания,

…«яркий, как румянец у чахоточного»[358]…

окончательно заслонила проблемы обычной жизни. Полыхающий в Гедде тёмный, мистический огонь, истребляет и её саму.

Так ли это? Можно ли сказать, что главная пружина действия в пьесе Ибсена, одержимость Гедды Габлер «красотой, которая спасёт мир»[359], какой бы ценой эта «красота» не достигалась. Отмахнуться от этих мнений нельзя, всё-таки 1890 год «закат века», начало «великого декаданса», но по своей «голой сути» «Гедду Габлер» невозможно назвать пьесой декадентской.

Иначе говоря, вряд ли эту пьесу можно поместить внутри культурного вектора, который идёт от позднего Древнего Рима к эстетике итальянского фашизма, к творчеству де Аннунцио[360], и, далее, до наших дней. Здесь нечто принципиально другое, даже если можно обнаружить элементы «эстетики декаданса».

…красивый жест?

Я уже напоминал известную фразу Чехова:

«если в первом акте пьесы на стене висит ружьё, то в последнем акте оно непременно должно выстрелить».

В «Гедде Габлер» красивая игрушка «револьвер для безделья», станет едва ли не главным «персонажем» всей пьесы.

…Только в XX веке, этот «предмет для безделья» предстанет столь безжалостным и бесчеловечным, что окончательно похоронит мужские доблести. Массовые убийства не оставят места ни красивому жесту, ни рыцарскому поступку…

Револьвер, которым можно убить, можно шантажировать, но, прежде всего, позволить себе красивый жест, обретёт в руках Гедды Габлер, почти символический смысл.

Этим револьвером Гедда Габлер будет призывать Эйлерта Левборга к «красивому самоубийству»:

«Вы узнаёте его? Когда-то он был направлен на вас»,

«Напрасно вы тогда не пустили его в дело»,

«Ну вот… теперь можете сами»,

«Спасибо!»,

«И помните… красиво, Эйлерт Левборг!».

На следующий день, узнав о смерти Левборга, она с упоением, почти с радостью, воскликнет, «наконец-то смелый поступок… в этом есть красота».

Когда же выяснится, что никакого самоубийства (никакой красоты) не было, револьвер сам разрядился во время пошлейшего спора с женщиной, Гедда скажет всё те же сакраментальные слова:

«За что я ни схвачусь, куда ни обернусь, всюду так и следует за мной по пятам

смешное и пошлое, как проклятье какое-то!».

Этот револьвер спасёт её и от притязаний асессора Бракка, который попытается шантажировать её, так, «для дела», чтобы Гедда Габлер смирилась, согласилась на самый банальный треугольник. И когда Гедда Габлер, пытаясь разом освободиться от всех, и от мужа, и от Левборга, и от Бракка, и от всех других, он воскликнет

«Не свободна! Не свободна! Нет, этой мысли я не вынесу! Никогда!», на помощь придёт всё тот же револьвер.

А Бракку только и останется, что с удивлением воскликнуть:

«Но, боже милосердный… ведь так не делают!».

Ему непонятно, почему некоторые люди придумывают не существующую жизнь, и сами, добровольно, становятся её заложниками.

«Револьвер и жест» – ещё одна из разгадок поступков Гедды Габлер.

Огонь, который в ней полыхает, находит выражение в мрачной иронии её последнего поступка.

А нам, остаётся признать, что «Гедда Габлер» содержит в себе потенциал различных культурно-эстетических интерпретаций.

И менее всего декадентских.

…«не может быть такой норвежской женщины»

Практически сразу после опубликования «Гедды Габлер» две норвежские женщины высказали мнение, что в Норвегии не может быть такой женщины как Гедда Габлер. Наверное, они имели в виду, что норвежская женщина и есть норвежская женщина, она ведь не француженка, и, даже, не шведка.

Конечно, подобные мнения можно признать наивными и привести различные аргументы, опровергающие эту наивность – художественная условность, закат века с его предмыслями и предчувствами, призыв Гамсуна, научиться фиксировать в литературе «необъяснимые душевные состояния», будущее кредо молодых венцев[361], запечатлевать в литературе сны, а не явь, будущие литературные метаморфозы образа человека, который может превратиться и в маленькое насекомое[362], и в чудовищного монстра[363], этот список можно продолжать и продолжать – но, если вынести за скобки эти «наивные» взгляды, мы должны будем признать, что действительно существует загадка Гедды Габлер, которую режиссёры, филологи, культурологи, другие, пытаются разгадать вот уже на протяжении более 120 лет.

И не будем обвинять простодушных норвежских женщин.

Экзистенциальные[364] мотивы бунта Гедды Габлер…

Социальные мотивы поступков Гедды Габлер лежат на поверхности, они «грубы и зримы»[365], но загадка её образа далеко не социологическая.

Рискну предположить, что «Гедда Габлер» драма скорее экзистенциальная, чем социологическая, хотя во времена Ибсена такого термина не существовало.

В конце концов, на уровне социологии можно согласиться с двумя норвежскими женщинами, так не должна, так не может поступать норвежская женщина. Но откуда им было знать, что в XX веке «человек из подполья»[366], лишённый каких-либо национальных признаков, станет исторической реальностью, разрушительной для мира.

Откуда им было знать, что в психологии и психиатрии возникнет новое понимание онтологии человеческого существования, в которой национальные признаки не будут играть какой-либо роли.

XX век обнаружил экзистенциальный кризис человека, не просто как аномию[367], безнормность, не просто как разочарование в жизни, ведущее к противоправным поступкам, а как «нормальный» экзистенциальный кризис, в некотором роде, как предустановленность самой жизни, за порогом её нормативности.

Можно поспорить с тем, что после Освенцима кончилась история, что после Освенцима невозможно говорить о гуманизме в традиционном его значении[368]. Но факт остаётся фактом, что после XX века, после Освенцима, экзистенциальный кризис воспринимается не как кризис, а как новые условия человеческого существования.

Согласимся с Камой Гинкасом, что Гедда Габлер не протестует, она не жертва обстоятельств, в ней достаточно сил и воли, чтобы самой вершить свою судьбу. Она всё делает сама, хорошее и плохое, главным образом, плохое. Она сама вышла замуж, сама подчинила мужа своей воле. Она сама выбирает тот дом, который пахнет смертью и старостью. Она сама определяет правила игры, при этом, позволяет себе строить ловушки, в которые попадают её жертвы. Она сама, намеренно, разрушает всё вокруг, пока не доходит очередь до неё самой.

Такой вот Эдип[369] с точностью наоборот, то, что за Эдипа делает Рок, делает сама Гедда Габлер. Но это только её иллюзия, в конечном счёте, судьба распоряжается ею, а не она своей судьбой. Поэтому мы вправе сказать, что Гедда Габлер трагический персонаж, который смело идёт навстречу собственной судьбе.