скачать книгу бесплатно
Мы вышли в коридор. Он дружески обнял меня за плечи и повёл в свой кабинет. Там мы устроились за небольшим столиком, и он спросил меня, глядя прямо в глаза:
– Ты как относишься к шахматам?
Я вспомнил, что всё начальство в нашем городе к шахматам относилось с большой любовью, в том числе и мой отец. Единственным украшением стен в нашем доме являлись похвальные грамоты за достижения в области шахматной идеи.
– Неплохо отношусь, – предерзко ответил я, чувствуя себя некоей составной частью начальствующей прослойки. – Но играю чуть-чуть похуже. Боюсь Вас разочаровать.
– Тогда, что… давай попробуем?
Я не успел ни отказаться, ни согласиться, как Ларочкин папа расставил шахматные фигуры и приказал:
– Ходи.
Что было делать? Бывало так, что я и выигрывал у сверстников, но только после того, как листал перед игрой книжку «От Филидора до Стейница». Она приносила мне шахматную мысль, правда, ненадолго. Потому я на тот момент к игре оказался не готов, хотя какое-то время держался за счёт того, по-видимому, что мне удавалось делать более-менее умное лицо. Конечно, Папа меня быстро раскусил. Он очень деликатно, после моих ходов, ставил фигуры на место и выдвигал другие, соответствующие моей же позиции. Только сказал однажды:
– Ну кто так ходит…
А потом спросил:
– Как твой отец?
– Неплохо, – ответил я, хотя это было не совсем так. Обстановка дома держалась в напряжении уже чуть не целый месяц. Я это чувствовал, но причину мне никто не объяснял.
– Ага… – сказал Большой папа. – Иди уж к друзьям. Сегодня ты как-то не сосредоточен.
Ну я и пошёл, вежливо извинившись, поклонившись и пожелавши взрослым спокойной ночи, хотя, как мне показалось, папа не очень был доволен и самой игрой, и нашим разговором.
Выйдя из кабинета, я вновь оказался в коридоре, имевшем по обе стороны множество дверей. Отворив одну из них, я оказался в ванной, где возле одного из зеркал, украшенного канделябрами, стояла Ларочка. Смутившись, я только собрался сделать задний ход, но Лариса мило улыбнулась, вся расцвела и спросила:
– Как ты меня нашёл?
Вопрос застал меня, конечно, врасплох, так как я искал не её, а по крайней мере Бориса или того альтиста из музкомедии, но, поскольку времени на размышления не было, постольку мы тут же и поцеловались. Вернее, это она меня привлекла к себе и поцеловала. Вообще, это было так неожиданно, так здорово… В голове стучал единственный вопрос: что теперь делать дальше? Как поступают порядочные люди в подобных ситуациях? Сразу же объявляют о помолвке? Но, в данном случае, кому? Родителям? Друзьям? Или Борису, за руку приведшему меня сюда, в дом своей невесты… Доступная мне на тот момент часть всемирной художественной литературы не давала никаких конкретных по этому вопросу рекомендаций, поскольку, как мне казалось, ранее ничего похожего на наш с Ларисой случай никем описано не было. Немедленно захотелось обратиться в библиотеку и посоветоваться с тем самым Автором, которому я более всего доверял. Куда там – Ларочка тут же утащила меня в банкетный зал и усадила за стол рядом с собой, подальше от грустного Бориса. Совершенно обалдевший, я сидел, как чёртова кукла, прислушивался к музыкальной тематике и ожидал ежеминутно, каким взрывом сейчас для меня окончится вся эта рапсодия. К счастью, новые друзья сохранили для меня малую толику шампанского, которую мы тут же совместно употребили за счастье прекрасной именинницы. И разговоры закипели мимо меня. Речь шла о «Марице», славной оперетте, которая совсем недавно была поставлена в театре музкомедии. Я хорошо запомнил это произведение искусства, поскольку именно в тот вечер мне удалось впервые услышать его фрагменты в исполнении скрипки, фортепиано и самой Ларочки. Впечатление от вечера было непередаваемым. Музыку помню до сих пор, а вместо слов – ералаш, ибо в голове у меня тогда вертелся текст, наподобие «Только раз бывает в жизни встреча…» и ещё один: «Чтобы не зашиться, мне бы надо смыться». И то сказать – пригласили в гости, впервые в жизни, в порядочную компанию… Все аристократ на аристократе… А я что? Сразу, как свинья, целоваться полез. Плохо дело. Если не пошёл разговор о помолвке – могут и в рыло дать. А ещё хуже – до родителей дойдёт. Опять собеседование. Из огня да в полымя. Настроение моё металось из крайности в крайность, Лариса порхала надо всем этим весельем, ничего страшного для меня не происходило, только Борис становился всё мрачнее и мрачнее. Скрипка в его руках уже не пела, а завывала на тему любви диковатым до хрипа голосом. Явно, кто-то из них был расстроен. Скорее всего, оба – и Борис, и скрипка. Он и ранее не слишком контролировал выражение своего лица, да и тела, если можно так сказать. Уж он удивлялся, так удивлялся: глаза и рот округлялись, брови вылезали на самый лоб, руки задирались к небесам, а ноги приседали, хоть и ненадолго. Не человек – театр ходячий. Но сегодня Боря превзошёл самого себя – он в процессе игры на своей скрипке многократно извивался из стороны в сторону, скалил зубы, морщил лоб, строил такие страдальческие гримасы, что я уже начал опасаться получить от друга скрипкой по голове в качестве заключительного аккорда и этой встречи, и нашей с ним короткой дружбы. Блистательные Ларочкины глаза, очаровательные взгляды и улыбки явно давали мне намёк на существующую возможность некоей дружеской перспективы, однако, там, на ступенях летящего железнодорожного состава, мне казалось, я чувствовал себя поспокойней.
Вдруг музыка умолкла. Борис надолго замер в позе Штрауса с одноименного памятника, ныне стоящего в городе Вена, если эту статую никто ещё не разгромил. Я сумел воспользоваться возникшей паузой и высказал единственно правильную, на мой взгляд, идею:
– А не пойти ли нам с вами, дорогие товарищи, погулять?
Девочки обрадовались, Борис промолчал, только общий друг, филармонический Альтист, пробормотал мне на ухо:
– Слышь, Лексей, кочумай… Смотри, еды сколько остаётся.
– Обожраться, что ли, – тихо возразил я. – В меня не лезет.
– В тебя не лезет, я при чём? – дружески заметил альтист, допивая кофе с пирожком, но вынужденно отправился на прогулку вместе со всеми.
На улице мы пошли, конечно, к театру оперетты. Здание это волновало всех. Девушек – потому, что это было их первым настоящим рабочим местом после студенческого оркестра и занятий с педагогом в классах. Меня – потому, что располагалось в бывшем здании КГБ, переданном театру после окончания строительства новейшего специального помещения. А во дворе старого дома, ныне ярко окрашенного, расцвеченного огнями и афишами, я часто гулял с мамой, приведённый ею за руку, между елями и чужими дядями в гражданской одежде. Так было странно осознавать – куда меня водила в детстве мама, туда меня ведут милейшие девушки и такие взрослые знакомые, одного из которых я сегодня ещё вполне бы мог назвать другом, а теперь вот и не знаю, кто я ему. И кто он мне.
Альтист тоже был слегка взволнован, ибо под ручки с ним шагали две прекрасных спутницы, что, похоже, совершенно его устраивало. Они шли впереди, перед нами с Борисом и Ларочкой, весело общались между собой, да ещё и нас старались время от времени привлекать к беседе. Вдруг я понял, что их разговор коснулся и моей скромной персоны. Это до меня дошло, когда одна из сопровождающих Альтиста девушек, которую я лично для себя назвал Рыжей, обратилась лично ко мне с непростым вопросом:
– Лёшенька, скажите, пожалуйста, знаете ли Вы, где находится у женщины пистолет?
«Ну, началось… – подумал я. – Теперь что говорить-то?»
Компания наша приостановилась. Рыжая с хитрым лицом ждала от меня хоть какого-нибудь ответа. Борис отвернулся. Филармонический Альтист закашлялся сигаретным дымом.
– У женщины? – уточнил он. – Или у девушки?
Тут Ларочка взяла меня под свою защиту.
– Ну как вы так можете! – расшумелась она. – Что за дурацкие вопросы! И что вы к мальчику пристаёте? Что вы от него хотите? Вообще, откуда ему знать?
– Твой, что ли, мальчик? – возмутилась Рыжая. – И что я такого у него спросила? И ничего особенного я в виду не имела.
– Скажи тогда, – добивалась Лариса, – а что ты такого простого имела в виду?
– Ну, – будто засмущалась скрипачка, – совершенно уж ничего такого, что могло бы вашего мальчика огорчить. Я просто хотела сказать, что есть такой предмет женского туалета…
– Какой! – настаивала Ларочка.
– Или это предмет одежды, – хитрила Рыжая, – я просто боюсь ошибиться. Потому и хотела уточнить.
– Да будешь говорить или нет? – вскричал Альтист. – Говори, не рви душу. Только без форшлагов.
– Что ты, какие форшлаги… Вообще, ты слышал от меня когда-нибудь хоть один форшлаг? Я имела в виду одну вещь… Вы все, может быть, знаете. Пажики. Да, именно их. Что такого… Это одежда или туалет? Лёшенька, как ты думаешь?
– А что, – спросил я, – туалет и одежда – это не одно и то же?
Тут девушки устроили беготню, писк и смех. Я, вообще, пажик один раз видел, он дома у нас на полу валялся, и пистолет видел, даже в руках держал, но никак не мог взять в толк, как на пажиках будет пистолет болтаться? Чудно, что только женщины не изобретут. Видимо, это просто какие-то фантазии, ничего больше. И у отца, главное, не спросить, не говоря уж о матери. Надо будет впоследствии Ларочку озадачить по этому поводу – удержится ли на пажиках пистолет. Только бы не забыть, размышлял я, да улучить удобный момент. Хотя, ужас какой – с девушкой общаться на такую сомнительную тему… Что она может обо мне подумать?.. Вдруг объяснять начнёт. А как Борис посмотрит на такие объяснения… И что у них за любовь …Так продолжалась в тот вечер наша прогулка между пажиками, пистолетом и ариями из прекрасной оперетты «Марица». Кстати, всем, кто не слышал или не смотрел это фундаментальное произведение великого композитора Кальмана, я категорически рекомендую его как сглаживающее многие углы и разрешающее противоречия сложных межчеловеческих отношений. Вот и мы со смехом и шутками добрались в тот вечер до конечного пункта нашей прогулки – театра Музкомедии, где на всех афишах чёрным по белому был обозначен в качестве участника Большой филармонический оркестр. Убедившись в этом факте, надышавшись ароматом елей, окружавших здание театра со всех сторон, команда наша двинулась в обратный путь. Получалось так, что всю дорогу Ларочка то была со мной под ручку, то с Борисом, лепетала что-то такое неопределённо-воздушное, и все наши любовные страсти как-то постепенно улеглись. Или улетучились. Или никогда и не возникали. Или возникали, но только в одной моей голове? Я очнулся от этих размышлений только возле Ларочкиного крыльца, когда она со всеми распрощалась, расцеловалась и упорхнула в свой подъезд со своего высокого крылечка. Компания тут же распалась, мы с Борисом остались вдвоём, друг напротив друга. И пошли мы с ним к нашему дому, палимы ярким лунным светом.
Шли недолго, хоть и не спеша. Борис впервые к разговору как-то был не склонен. Огромная яркая луна сопровождала нас до самого дома. Около своего подъезда Борис вдруг повеселел, встрепенулся и протянул мне листок бумаги с телефонным номером.
– Вот, – сказал он, – это тебе. Лариса просила позвонить. Так ты уж, пожалуйста, не забудь.
– Звонить Ларисе? – переспросил я. Похоже было, что мои любовные приключения ещё не окончились. – А я-то почему должен звонить?
– А кто же ещё-то? Она тебя просит, не меня.
– Что-то случилось?
– Что такого могло случиться? Всё в порядке. Даже очень хорошо, – утверждал Борис. – Звони, и не вздумай стесняться. Жизнь, она, понимаешь, как оперетта. Штука весёлая. У меня свои отношения, у тебя другие. А музыка одна на всех. И персонажи всё те же. Ты только одно запомни, самое главное: Сильва Вареску никогда не даст поцелуя без любви. Запомнил?
– Запомнил… – пробормотал я.
– Вот так и дыши.
– Так-то оно так… Да, понимаешь, такое дело… Песня есть одна, хорошая песня. Так в ней поётся, что, будто бы, «если случится, что друг влюблён, а я, понимаешь, на его пути»…
– И что?
– «Уйду, значит, с дороги, такой закон. Третий должен уйти».
– Песня, Лёша, она песня и есть. Она есть молитва. Если, конечно, сильная песня. А я тебе про оперетту толкую. Прислушайся, внедрись. В оперетте, видишь ли, жизни побольше. Простой реальной жизни. Которая, бывает, нам тоже очень нужна. Впрочем, давай. Твой выбор.
Боря пожал мне руку и ушёл. Я тоже пошёл домой – делать свой выбор.
Наутро, как порядочный мужик, я позвонил Ларисе. Она очень обрадовалась, когда узнала мой голос. Вообще, как я уже понял, она очень любила радоваться, отчего постоянно пребывала в восторженно-воздушном состоянии. И как было ей не радоваться – дочке руководителя всеми потребительскими товарами нашего региона. Я, конечно, и сам был не лыком шит, но такой дикой роскоши, как у неё в доме, и на картинках не видел. И воспитан был в стиле казённо-казарменном, хоть отчасти в литературно-приключенческом.
– Лёшенька, – воскликнула Лара, – как ты меня нашёл?!
– Понимаешь, – сообразил я, что ответить, – очень хотелось встретиться.
Тут же мы договорились о месте встречи, и я побежал за цветочками. Но Ларочка явилась не одна, а с рыжей скрипачкой. Это меня даже успокоило. На настоящем свидании я, честно сказать, был впервые, не знал, что такое дуэнья, да и до сих пор точно не знаю, и не совсем понимал, как себя вести, особенно, если иметь в виду мощную вчерашнюю увертюру. Во всяком случае, после самых дружеских приветствий, речь, естественно, пошла о музыке. Да ещё в таком ключе, будто наше знакомство продолжалось долгие годы.
– Представляешь, – щебетала Ларочка, – сегодня у нас была генеральная репетиция, а Боренька как киксанёт… Из-за него дирижёр оркестр остановил! Говорит, что у вас со слухом! Опустите, говорит, вторую струну на четверть оборота, у вас там бемоль, а вы диез играете, вот до чего дошло. Ужас! Не знаешь, Лёшенька, что с это ним происходит? Почему он ходит, как в воду опущенный, вот уже недели две. Что случилось?
– Ларочка, откуда же мне знать?
– Вы же друзья, – настаивала Лариса, – ты просто обязан. Ему надо, ну… посочувствовать. Что за странная такая у вас дружба? О чём-то вы с ним говорите? А как общаетесь?
– Нормально общаемся. Говорим чаще всего о происхождении семьи, частной собственности и государства. Бывает, правда, ещё про материализм и эмпириокритицизм.
– Ага, – вставила своё словечко Рыжая. – Это значит – про любовь, так?
– Да! – подтвердил я. – Только про любовь. Про что же ещё-то? Причём, про любовь к Ларочке.
– Ко мне?! – вспыхнула Ларочка розовым милейшим цветом.
– А к кому? Тебя не любить невозможно… – пролепетал я в тон Ларочкиной окраске. И угадал – мои слова, похоже, были единственным текстом, который бы ей хотелось выслушать, да ещё в присутствии подружки. Рыжая выглядела озадаченно, и мысль изрезала её чело.
– Хорошо получается, – произнесла она, – вы, значит, здесь объясняетесь, а я стою одна, как дура. Мне кажется, я уже вам мешаю.
– Нет, нет, – вскричали мы оба, – и нисколечко ты нам не мешаешь! Можешь с нами постоять столько, сколько будет тебе угодно.
– Тогда ладно, – смилостивилась Рыжая, – остаюсь. Только мне скучно стоять, давайте гулять. Куда пойдём?
– Пойдём, – сказала Ларочка. – А куда ты хочешь?
Рыжая подумала, но недолго.
– Хочу в кафе.
– Так в чём дело? Лёшенька, как ты на это смотришь?
А как я мог на это смотреть? Две прекрасных, образованных, музыкальных, ослепительно красивых девушки, их смеющиеся лица, взгляды, направленные на меня с таким дружеским интересом – кто бы мог сомневаться? Конечно, через минуту мы шагали в кафе, хотя я совершенно не мог себе представить, как туда ходят, что там продаётся и сколько чего стоит. Я был в кафе, только тогда родители платили. Впрочем, какие-то денежки у меня имелись, и ничего, кроме веселья и радости не испытывал я тогда, прихваченный с обеих сторон милыми, воздушными красавицами.
Вскоре мы приблизились к специальному заведению, на котором так и было обозначено: «Кафе». Тут я, будто бы зная, что делать, отворил тяжёлую дверь, наподобие библиотечной, и пропустил девушек вперёд. Возможно, у меня сработали отцовские гены. Мест свободных было предостаточно, но мы, почему то, устроились почти в центре зала, рядом с небольшой компанией, состоящей из мужчины и женщины. Мужчина был здоров и волосат, сидел к нам спиной в белейшей, по моде тех дней, нейлоновой рубашке. Его пиджак висел на спинке стула по причине очень тёплого, почти летнего дня. Но более всего меня в тот момент интересовало меню – сколько платить и кому лично. Но этот интригующий листок никак не мог попасть мне в руки – девушки изучали его с повышенным, на мой взгляд, интересом. Но вот, наконец, Лариса указала мне пальчиком:
– Это и вот это. Как ты?
У меня камень упал с сердца – денег хватало. Даже с запасом. Но Рыжая опять заставила меня насторожиться. Она заявила:
– Хочу шампанского!
Я взглянул на строчку «Советское Шампанское» и обомлел. Два рубля пятьдесят копеек за бутылку! Хватало! И на шампанское хватало. А я думал – наценка будет, может, раза в два. Вот это да… А мама жаловалась на дороговизну. Какая же это дороговизна? Это нормально, жить можно. От мороженого мне, всё-таки, пришлось воздержаться, зато всем хватило ещё по маленькой шоколадке.
Мороженое официантка принесла в вазочках, а вино в бутылке и расставила перед нами по бокалу. Вообще, я знал, как оно открывается, даже в кино видел пару раз. Но сам пить пока не пил, если не считать Ларискиного Дня рождения, открывать тем более не открывал. Потому, для начала прикинул план действий. Сначала нужно открутить проволочку. Или нет: сперва снять фольгу. Или нет? Во дворе, я видел, человек откручивал сразу проволочку. Получилось у него лихо и даже красиво. Вообще, в те годы, я от старших слышал, что такие вина никто всерьёз не принимает. Считалось – пустая трата денег. Детский сад. Потому я, ничтоже сумняшася, приступил к делу. Поначалу всё шло превосходно. Я сразу начал с проволочки. Потом слегка надорвал фольгу, под которой, к удивлению своему, обнаружил какую-то красненькую полоску. Ослабил проволочку и стал раскачивать тугую пробку. Тут возникли небольшие проблемы, с которыми я бы, скорее всего, справился, но тут эта самая Рыжая решила, как раз мне под руку, вставить словечко. Она вдруг, ни с того, ни с сего, очень мило пролепетала, возможно, в продолжение каких-то своих прений с Ларисой:
– А ты, Лёша, кстати, знаешь такую дамскую маечку… она ещё называется лифчик.
И не успел я принять участие в их замечательной дискуссии, как пробка от шампанского зашевелилась сама собой, вырвалась у меня из-под пальца и так ударила в потолок, как стреляет, наверное, одно только противотанковое ружьё. И это всё было бы ещё ничего, как вдруг вслед за пробкой содержимое посудины на четверть вылетело в виде пузырящейся струи и окатило как раз всю спину близ сидящего товарища от его широченных плеч до самой гигантской поясницы. Короче говоря, на его блистательной рубашке сзади не осталось ни единого сухого места.
Пока мы с девушками изображали немую сцену, великан медленно поворачивался к нам лицом. Я успел подумать, что вот она, начинается борьба со смертью. Вот, здесь и сейчас, в любую секунду, как только на миг расслабишься. И в качестве, видимо, такой борьбы, когда большой дядя, наконец, обернулся и встретился со мной взглядом, я произнёс очень тихим голосом:
– Простите, пожалуйста… это у меня случайно вырвалось.
Дядя, мне кажется, так долго рассматривал наши смущённые физиономии, что мне показалось, у него и рубашка подсохла. Я мог ожидать всего, чего только угодно, но то, что далее произошло, мне запомнилось очень надолго. Дядя произнёс, не очень громко, глядя в мою сторону:
– Тёплое у вас шампанское. Как вы его пить будете?
И отвернулся. А девушки мои с восторгом зааплодировали, ибо я в их глазах одержал большую победу. Обстановка нормализовалась. Мы без дальнейшего шума выпили наше, уж какое есть, шампанское, слизнули подтаявшее мороженое и покинули помещение, напоследок улыбнувшись нашим милым соседям. Только оказавшись на улице, девушки так расхохотались, что остановить их и перевести разговор на какую-то более приемлемую для меня тему не было никакой возможности. Только они, вроде бы, угомонились, но тут Ларочка возьми, да и скажи своей подружке:
– Тебя, знаешь, ни на пикник нельзя взять, ни на похороны. Нашла, когда про лифчики рассуждать.
Веселье наше продолжалось до позднего вечера. Мне показалось даже, что не обо мне там шла речь. Какой-то я для такой изысканной компании непродвинутый. Над землёй неприподнятый. Деньгами необеспеченный. Хотя, конечно, я принадлежал к семье одного из городских начальников, может быть, не самого высокого ранга, но всё-таки… Свой человек. Я, на мой взгляд, девочек не слишком впечатлял. Или разные цели были у нас, или, может быть, разные устремления. Их интересы мне были понятны, отчасти даже близки: музыка, музыка, ещё раз музыка. И женское барахлишко. А мои… мне и самому-то были неясны. Прежде всего – смерть. Я смерти побаивался, хоть знал, что всё равно умру когда-нибудь. Страх смерти передался мне явно от родителей, работников тех самых органов, где они находились от смерти постоянно в самой непосредственной близости. Я даже знал, где живёт смерть. Например, между вагонным колесом и рельсом. Ещё она висела на мостовых перекладинах, сидела в дырке отцовского пистолета. Шансов родиться, получается, у меня было намного больше, чем потом, после рождения, погибнуть. Это я так, эмпирически вычислил, но уточнить у кого-нибудь, существуют ли иные точки зрения, было просто невозможно, даже в библиотеке. Там, в книгах, мушкетёр на мушкетёре – бей, коли, стреляй в разные стороны, городи горы трупов, порождай смерть… Хотя, вот один-единственный Мой Автор, похоже, мог бы что-то посоветовать. И объяснить.
Когда мы с Ларочкой в тот вечер, наконец, остались одни, то она сунула мне в ладонь свою ладошку и сообщила такую новость:
– Ты знаешь, мне Борька звонил.
– Не знаю, – насторожился я, – откуда мне знать?
– Потому, что вообще ещё никто не знает. Он такой чудак, ты не представляешь. Так трогательно со мной прощался, можно подумать неизвестно что.
– Ну почему, известно… Ты ему глубоко симпатична.
– Что ты сейчас имеешь в виду?
– Что он тебя любит, что же ещё… Ты, разве, не догадывалась?
– Ах, вот оно что… Нет, не догадывалась. И ни малейшего повода я ему не давала. Запомнил?
– Да.
– Очень хорошо запомнил?
– Конечно!
– Так это ещё не всё. Он столько начудил, не представляешь!
