Жулик

Опоздав на прощание, может и к лучшему, я не увидел его, и положил свой букет на крышку гроба.

Находясь под впечатлением, я много думал и, кажется что-то понял: одаренные от природы часто довольствуются тем что есть, даже не пытаясь заглянуть за горизонт своих возможностей, не видят стимула. Заурядным, таким как я, всегда есть куда стремится. Их ведет мечта к достижению цели. Главное вовремя понять, что ты не талант и по-другому никак!

В итоге миром правит амбициозная серость и наша многострадальная страна тому подтверждение!

Но все это я пойму много позже, а пока, в 1973-м, отцу дали отдельную квартиру, и мы переехали на юго-восток, в Печатники, где, по мнению авторов современной прозы, живет одна московская гопота.

Мой новый класс отличался от предыдущего, где половина пиликала на скрипках, а вторая занималась хореографией. Не прошло недели, как на меня наехали. Как базарить по-пацански, я не знал и ответил, как смог. Старшеклассники нас растащили, а меня, обозвав психом, с тех пор не трогали. Учиться, как и прежде, я не хотел. Ремень отца и подзатыльники мамы ненадолго исправляли ситуацию. Учителя, махнув рукой, пересаживали все дальше. Так я оказался на галерке, где «кинули якорь» главные дебилы нашей восьмилетки Ширяй с Акулой, хотя однажды, совершенно неожиданно, произошло чудо.

Проверяя домашнее задание, математичка поставила меня к доске. Конечно, я ничего не знал и мазюкал мелом лишь для вида. Решив для профилактики помурыжить недотепу, училка не спешила ставить двойку. В качестве примера она вызвала Борисова – отличника, комсомольца и отъявленного негодяя. Тот подготовился и бодро начал. Прислушавшись, я понял, что его теорема и моя задача – в принципе, одно и то же, и движения по доске стали осмысленными. Я ответил. Математичка сказала: «Садись, пять!», по классу пронесся удивленный шепот, а Ширяй с Акулой пожали мне руку.

Не смотря на всплески, науки не увлекали, и природа заполнила пустоту интересом к девочкам. В детстве такое любопытство объяснялось гендерным отличием. Становясь старше, я начал обращать внимание на лицо, волосы и цвет глаз. По мере созревания, пропорционально количеству прыщей, меня начали возбуждать формы одноклассниц. Девицы выставляли себя напоказ, делая юбки короче, а грудь выше. Отношение их тоже изменилось: они стебали и дразнились. Как с ними себя вести, я не знал, поэтому робел и стеснялся, однако инстинкт плевать хотел на мои комплексы. Качая гормоны, он от души покрывал тело нешуточной растительностью и угрями. Пялясь в душе на мой лобок со всеми атрибутами взрослой жизни, лагерный вожатый удивленно цокал языком. Но скрытый до времени мужской потенциал, пока доставлял только страдания и неудобства.

К пятнадцати годам баланс приличного поведения и буйства плоти нарушился в пользу последней, и меня понесло. Когда первое мартовское солнце растопило скуку самой длинной школьной четверти, у мальчиков появилось экстремальное развлечение: лапать девочек. Вызывающих похотливый интерес училось несколько, хотя больше всех доставалось тихоне Алле Кориной. Высокая, костлявая, с развитой грудью и худыми коленками, она, в отличие от прочих баб, дралась вяло, на помощь не звала и молча, с еврейской покорностью принимала свою участь. Зажатая в угол раздевалки, Корина безразлично смотрела на обшаривающих ее тело красивыми миндалевидными глазами. Участие в коллективном бессознательном, где перепадало немного, радости не доставляло. Я хотел Алку единолично и, набравшись смелости, притаился в подъезде. План удался. Пытаясь сдержать напор, Алла уперлась мне в грудь длинными пальцами начинающей пианистки, но, прижатая к стенке, обмякла и, тяжело дыша, мирно скрестила руки на моих плечах. Идиллию нарушило появление ее мамы и жуткий скандал за этим.

Происшествие зародило искру взаимного интереса. В десятом классе, готовясь к выпускным, Корина приходила ко мне домой. Однажды наш петтинг прервал папа. Мы схватили книжки, правда, вверх ногами. Переполненный тактильными впечатлениями, я добивался от Алки большего. Она устояла, и слава богу: что делать дальше друг с другом, мы не знали.

Сильнее Аллы возбуждала Люда Чупина. Крепкая, бедрастая, с большими, не по возрасту, грудями, она туманила мозг многим, хотя лапать ее боялись. Укоротив школьную юбку до трусов, Чупина открыто пользовалась косметикой и встречалась со взрослыми парнями. Когда на дискотеках я танцевал с ней, мои штаны оттопыривались, и Люда, чувствуя это, жалась ко мне еще крепче. Будь я смелее, она бы первая провела бы меня в долгожданный мир плотских удовольствий. Но не сложилось, и целых четыре года я еще мучился в плену надежд и разочарований.       После восьмого класса я оказался перед выбором. В рабочем районе гостеприимно распахнули двери десятки ПТУ, а в единственную десятилетку набирали, как в институт, по конкурсу. Сдав экзамены на отлично, я поступил в школу и снова забил на нее.

Наслушавшись дворовой брехни об автогонщиках, я записался в клуб юных автомобилистов. Занятия проходили, как в современных автошколах: мы изучали автомобиль, правила и пробовали водить на площадке. Тем, у кого получалось, разрешался выезд в город с инструктором. Апофеозом явились сдача экзамена и получение детских прав. Когда дело дошло до управления машиной, радости, в отличие от других, я не испытал. Нажимать педали, переключать скорость и одновременно крутить руль оказалось не так просто. Смутная догадка, что пассажиром я буду чувствовать себя куда комфортнее, не помешала получить права и на время стать телезвездой.

Во избежание скандалов, в клуб я ходил в тайне от родителей. Однажды к нам приехало Центральное телевидение делать сюжет. Мало того, что меня, как большого и заметного поставили в первый ряд, еще и попросили рассказать про учебу. Не задумываясь о последствиях, немного стесняясь камеры, я что-то сказал в микрофон и забыл об этом.

Слава нашла героя. Папа уехал в командировку, а мама, как миллионы советских людей, вечером смотрела программу «Время». Разнообразием сюжетов она не отличалась: награждение Брежнева, обличение США, новости культуры и спорт. В тот раз культуру заменили детским творчеством и показали автоклуб со мной в главной роли. Мама, не веря глазам, подошла к экрану и, убедившись, что зрение не подвело, активно прошлась по моей шее. Зато в школе только и говорили, что по телеку показали Авшерова и даже учителя с интересом смотрели в мою сторону.

Отношение педагогов к ученикам оставалось неизменным со времен Макаренко и его колонии малолеток, хотя кое-кто уже либеральничал. У нас прогрессивным педагогом считали историчку Инессу Борисовну. Костя Тожа, хохмач и приколист, на ее уроке достал пирожок. Заметив безобразие, Инесса могла бы выгнать его, однако сейчас съязвила:

– Вот ты, Тожа, ешь на уроке, а ведь не хлебом единым жив человек! Так написано в Евангелии две тысячи лет назад.

С набитым ртом Костя парировал:

– А Брежнев Леонид Ильич начал свою бессмертную книгу «Целина» словами: «Есть хлеб, будет и песня!» Класс грохнул. Историчка, не ожидая отпора, покрылась красными пятнами, но выставить Костю из класса, цитирующего генсека, она не посмела. Тожа в ответ улыбался и громко чавкал.

В десятом классе возникла дилемма: или, взявшись за ум, я поступлю в институт, или загремлю в армию. Наши уже вошли в Афган, умирать героем я не хотел, и, выбрав первое, засел за учебники.

Армии боялся не я один. Аксенов, сосед по парте, предложил заниматься вместе. Нервный, дерганный, он производил убогое впечатление. Безотцовщина, мать-уборщица породили в нем комплекс неполноценности, и в классе с ним общались мало.

Учебный год в делах и заботах пролетел быстро. Получив аттестаты, я и Аксенов подали документы в Московский инженерно-физический институт. Шансы попасть туда стремились к нулю, однако экзамены в МИФИ проходили раньше, чем в другие вузы, оставляя двоечникам еще попытку. Стойко выдержав три испытания, я получил неуд по физике.

Аксенову повезло: сдав на трояки, он прошел по конкурсу и, узнав мой результат, ухмыльнулся:

– А тебя, парень, армия ждет!

Так я впервые столкнулся с завистью, скрытной и злобной. Этот «кухаркин сын» втайне ненавидел меня! За отца, нормальную семью и еще бог знает за что! Радовался он не долго: я поступил в другой вуз.

В детстве произошло событие, во многом повлиявшее на мою жизнь. Ребенком я рос непослушным, своенравным, и только возмездие за проступок могло призвать меня на время к порядку.

Наказанный сидеть дома, скуки ради, я открыл книжный шкаф и наугад вытащил толстенную книгу. На обложке дядька в белоснежном кепи и длинном шарфе стремительно рвался в светлое будущее. За ним семенил сутулый старик в пенсне и шляпе. Книжку написали двое, что раньше не встречалось, удивило и название: «Двенадцать стульев», «Золотой теленок». Прочитав лист, оторваться я уже не мог!

Дома облегченно вздохнули: я перестал дерзить и баловаться. Читал я запоем и вскоре заговорил цитатами. На вопрос взрослых: «Кем станешь, когда вырастешь?» отвечал: «Идейным борцом за денежные знаки!», что, в принципе, и определило мою судьбу, а соседскому мальчишке пригрозил: «Набил бы тебе рыло, только Заратустра не позволяет!» Тот, конечно, ничего не понял и на всякий случай пожаловался. Терпение близких лопнуло, когда один из гостей, хвастаясь успехами, услышал от меня: «С таким счастьем и на свободе!»

Книгу забрали, но поздно ‒ зерно авантюризма надежно осело в благодатной почве, зародив мечту о своих Эльдорадо, белых штанах и далеком Рио.

Приключения Остапа подтвердили то, о чем раньше я лишь интуитивно догадывался: потакать общественному благу, в обмен на собственное благополучие, к чему так упорно готовили семья и школа, мне претит. Я собирался жить для себя, а главное, по своим правилам. Что делать для этого толком не знал, но то, что не сделаю, представлял уже хорошо.

Спустя полвека, пусть ненадолго, я смог, вернуться в свое детство, однако радости не испытал.

Ради какой-то мелочи я оказался на Электрозаводской и, выйдя из метро, сразу почувствовал «запах родины». «Аромат» этот забыть не возможно и, хотя ткацких фабрик давно нет, но вонь от них намертво въелась в бытие этого района.

Покончив с делами, я решил дойти до Преображенского кладбища и навестить своих. Путь мой лежал по улице «9-я рота», не имеющей к одиозной девятой роте никакого отношения. Слева также торчали корпуса бывших фабрик, превращенные современностью в бизнес-центры, справа, на холме, та самая школа, куда я так не хотел идти в первый класс. Перейдя через узкоколейку, я остановился: впереди чего-то не хватало. «Да, конечно, здесь стоял первый корпус!» – вспомнил я. Вместо этого пятак будущей реновации огораживал забор. «И повезет же кому-то жить здесь!» – съязвил я и тут же сквозь уцелевшие деревья увидел свой бывший дом и крышу, на которой чуть не погиб. Опутанный металлопрофилем, давно отселенный, он смиренно ждал своей участи. Срезанные на металл кованные балконы, забитый от бомжей первый этаж ничего хорошего не сулили и только пилястры лестничных пролетов с огромными витражами, белели на фоне кирпичной кладки.

Двое работяг открыли калитку. Я окликнул:

– Когда снесут?

– Реставрируем. Памятник.

«Хоть это радует. Все-таки поздний конструктивизм!», – я подошел под свои окна и задрал голову. Сквозь разбитое стекло увидал дыру в потолке, торчащую дранку. Стало грустно и неприятно.

Зачем-то, обогнув дом, вышел к подъезду. Рядом с открытой дверью стояло несколько человек.

«Могу же войти! – садануло внутри и я спросил:

– Подняться можно? Я жил здесь когда-то.

– Нет, посторонним нельзя! – прошепелявил беззубым ртом деградант в форме охранника.

«Это я то посторонний, чмо иногороднее! – вскипело внутри, но тут стоявший рядом паренек, обнадежил: – Подойдет начальник, у него спросите.

Главный ждать не заставил. Пивным животом и красным лицом прораб выдавал сам себя.

– Извините, у меня необычная просьба. Я провел в этом доме детство и, случайно оказавшись здесь, хотел бы на минуту подняться. Можно?

Оценив меня, тот, помедлив, распорядился:

– Дайте ему каску. Коля, проводи.

Я натянул снятую с таджика каску и, обгоняя провожатого, через ступеньки, взлетел на третий этаж. Через дверной проем попал в набитую мусором прихожую и встал на пороге нашей комнаты. В душе разом что-то оборвалось! Я застонал, брызнули слезы, Коля тактично вышел на кухню. Глядя на этот хаос сквозь влажную пелену, мой взор так и не смог выделить хоть что-то, напоминающее мне о прежней жизни. Строительный хлам, прореха в полу, оборванные белые обои, которых при нас не было и вообще все такое маленькое, убогое, вызывающее, скорее, брезгливость, чем ностальгию. Эта не моя комната! Где та благородная окраска стен нежным красным колером, орнамент по филенке, где массивные портьеры на входе, стол посередине, пианино в углу? Где все это? Как вы посмели, сволочи! Я взвыл.

Дедушка и бабушка с моим маленьким отцом въехали сюда сразу после сдачи дома в 1928 году. Сначала ютились в маленькой комнатенке, где при мне квартировала Зайчиха, потом переселились в эту и перед войной комната обрела тот вид, который я хорошо запомнил. Стараниями деда такими интерьерами похвастаться тогда могли немногие.

Дедушку призвали в армию как раз перед компанией 1939 года, назначили интендантом второго ранга, однако долго «повоевать» не удалось. Не званных гостей местные не привечали уже тогда и обстреляли из кустов эмку деда. Ему не повезло: пуля, пробив колено, серьезно повредила ногу.

Тем не менее он успел отправить в Москву кое-что из «трофеев». В отличии от большинства, он не мародерил и на каждый предмет имел купчию, заверенную еще и нотариусом. Хотя, когда приходил «человек с ружьем», цена, наверно, здорово падала. Зная в какой стране живет, эти расписки мой дед хранил до конца жизни, и я в свое время нашел их.

В Балтии повезло больше и в результате «добровольного» аншлюса нашу комнату украсили пианино, рижская радиола, дюжина венских стульев и многое другое. Со стен из позолоченных рам смотрели друг на друга прусский курфюрст и дама в декольте.

Все это намертво закрепилось в моей памяти и то, что я видел сейчас, не укладывалось в голове.

Я вышел на кухню и заглянул в ванную. Здесь, конечно, весь металл давно вынесли и лишь дырки в кафеле напоминали, что, где и как стояло.

Коля смотрел на меня и ждал.

– Я ушел от сюда в десять лет, а вернулся через пятьдесят два года! – не понятно зачем прохрипел я, парень безразлично хмыкнул, и мы вышли.

Прораб удивленно посмотрел на мою зареванную физиономию, а я, выдавив из себя: «Спасибо, родной!», махнул рукой и скрылся за углом.

Идя по скверу, я не мог отделаться от ощущения, что все еще продолжаю видеть заваленную хламом, разоренную нашу комнату. Не хватало только старого патефона на куче мусора, как в «Покровских воротах», и хрипотцы Утесова: «Затихает Москва…»

Прошли годы, мой семейный круг сузился: близких, так искренне любивших меня, давно нет, однако память о них и своем детстве остается со мной

Глава 2

ПЕРВЫЕ ГОРЕ-РАДОСТИ

В 1980-м СССР жил под девизом «Citius, altius. fortius!». Благодаря Олимпиаде абитуриенты получили лишний месяц на подготовку, и это спасло меня.

На последнее занятие к репетитору я поехал вместе с папой. Из десяти задач по алгебре я с грехом одолел половину, по физике и того меньше.

‒ Посмотрите, ‒ преподаватель раскрыл перед отцом тетрадь, ‒ нельзя за три месяца пройти школу!

‒ Какие у него шансы? – спросил родитель, пошуршав листами с моими каляками.

‒ Математику, может, и вытянет, а по физике беда – тройка в лучшем случае!

Возвращались молча, отец хмурился, и я старался не смотреть на расстроенного папу.

Дома, обсудив поездку, мама разрядила гнетущую атмосферу легким скандалом:

‒ Догулялся? Отец не пристроит – осенью загремишь в армию! Не дури, иди куда велят.

Я хорошо понимал маму. Если выбор МАИ разногласий не вызывал, (папа работал начальником в МАПе), то кастинг факультета оставался камнем преткновения: на моторный идти я, хоть убей, не хотел.

Склонностей к чему-то я не испытывал. В детстве мечтал стать летчиком, пожарным, потом танкистом. К семнадцати годам желания иссякли. Теперь хотел пожить в свое удовольствие, не обременяясь

ни новыми знаниями, ни трудностями их получения. Оценив науки, я выбрал экономику, как наименьшее зло. К тому же факультет считался бабским, и там я надеялся потерять тяготившую меня невинность. Не радовал высокий проходной бал, однако плюсы перевесили, и, наперекор родне, я подал документы туда.

Подошли вступительные экзамены, время крушения надежд, либо воплощения их в жизнь. На кону стояла моя судьба: или армия с непредсказуемым финалом, или кайф на ближайшие пять лет. Сдав физику на пять и алгебру на четыре, вопреки прогнозам родни, я досрочно поступил на экономический.

Первый день студенческой жизни запомнился далеким от учебы событием. В ожидании лекции я сидел у двери и с любопытством наблюдал, как аудитория наполняется молодежью. В числе прочих вошла девушка и в поиске свободного места расположилась рядом. Выглядела она бесподобно! Высокая, не ниже 170 см, стройная, затянутая в нежно-голубой «Wrangler» девица расстегнула ворот ветровки. Время остановилось. С замирающим сердцем я смотрел, как под длинными тонкими пальцами бегунок молнии открывает большой красивый бюст, затянутый в нейлон водолазки. Я замер, боясь пошевелиться, в брюках моментально стало горячо и тесно. «Какая телка!» – в голове вихрем пронеслись похотливые мысли, и я лихорадочно стал искать повод для знакомства. Выяснилось, что мечту мою зовут Наташа Касинская и учится она будет в параллельной группе.

Забегая вперед, скажу: мечта сбылась. Спустя три года я все-таки познал Наташкины прелести, не испытав при этом ничего нового: восторг от первого секса пропал вместе с невинностью годом раньше.

Учебная рутина быстро свела на нет эйфорию от поступления. Рано вставать и таскаться в институт на другой конец города быстро надоело, а предвзятое отношение преподавателя окончательно расстроило мой и без того хрупкий альянс с науками.

Экзаменационная сессия заканчивалась. Мою зачетку украшали четыре пятерки, впереди маячили перспектива повышенной стипендии, зависть и уважение сокурсников и последний экзамен по физике.

Экзаменатор, гипертоник с красным лицом и мясистым носом, выслушав ответ, что-то спросил, потом еще, и пошло-поехало. Вопросы посыпались, как из рога изобилия. Дядька поймал кураж.

‒ Что-то вы слабо! В других науках преуспели, а по физике не очень, ‒ полистав зачетку, высоким тенорком пропел он, оскалив рот в гадливой улыбке.

‒ Можно я приду еще раз? ‒ мне не хотелось закрывать сессию тройкой.

Препод издевательски помедлил и размашисто, залезая на пустые строчки, вывел «удовлетворительно». Храм науки в моем сознании рассыпался, как карточный домик. В институте я стал редкий гость.

Статус вольного студента, помимо неоспоримых преимуществ, таил и скрытые, неприятные сюрпризы. Alma mater напомнила о себе звонком старосты – ответственной, строгой и некрасивой барышни.

‒ Хочу обрадовать, – сказала она скрипучим и полным снобизма голосом, – ты догулялся! Маринин, лектор по «Сопротивлению материалов», ни разу тебя не видел и решил познакомится с тобой на зачете, который примет лично. Ты понял, чем это грозит?

‒ Понял, ‒ оторопел я. ‒ И что делать?

‒ Сопромат учить, ‒ ехидно ответили в трубке.

Ситуация складывалась мрачная. Зачет я, конечно, не сдам, сессию провалю, а там и отчисление!

Вспомнив старосту, я засел за учебники, однако ничего не высидел. Наука в голову не шла, и я придумал сдать зачет кому-то другому. Предвидя это, злобный Маринин предупредил коллег, и все, кого я просил, ругаться с сыном маршала Победы, почетным английским лордом и парторгом кафедры не хотели. Я приуныл, но помощь пришла от куда не ждали. По секрету мне рассказали, что на днях из отпуска выходит преподаватель, более самостоятельный в принятии решений, чем его малопьющие коллеги, и это мой единственный шанс. Главное – застать его трезвым и угадать этиловые предпочтения.

Сумерки несмело заглядывали в большие окна старого корпуса, когда в коридоре гулким эхом отозвались нетвердые, шаркающие шаги. Мы слезли с подоконника. Навстречу двигался невысокий дядька с большим портфелем. Седоватая щетина, мятые брюки с вылезшим краем несвежей рубашки подтверждали алкогольное реноме субъекта.

Препод зашел в аудиторию и буркнул в дверь:

‒ Кто сдавать, заходите

Рассевшись, мы уставились друг на друга. Дядька, достав билеты, оставил портфель открытым.

Первым отвечать пошел второгодник, бывалый студент-вечерник. Вместе с зачеткой он прихватил завернутую в газету бутылку вермута и, подойдя к столу, сунул ее в портфель. Роль саквояжа определилась. Вдохновленные примером, мы наполнили переносной погребец нехитрым ассортиментом винного отдела и, получив зачеты, разбрелись кто куда.

Узнав про обман, Маринин расстроился и попытался аннулировать результат. В деканате почетного лорда выслушали, ведомость не исправили, а меня, пожурив за инициативу, оставили в покое.

«Сопромат сдал – можешь жениться!» ‒ гласила старинная студенческая мудрость. Жениться я не собирался, но к бабам влекли законы природы и рассказы опытных сверстников. Сначала я попробовал с одногруппницами. Девушки, как на подбор, красотой не блистали и, поглощенные учебой, отдавались лишь наукам. Не обошлось без исключения. Света Сафонова, эффектная крашеная блондинка, в отличие от инфантильных товарок, открыто флиртовала с парнями, возбуждая желания и сплетни. Дождавшись своей очереди, я предложил ей встретиться, она согласилась, и мы поехали ко мне на дачу. Зимой.

Преодолев большие сугробы, по пояс в снегу, мы добрались до дома. Светка без сил рухнула на диван. Дышала она глубоко и часто, грудь вздымалась высоко и красиво. Не чувствуя усталости, я нарубил дров и затопил печь. Пламя весело запрыгало в топке, и комната быстро нагрелась. Снедаемый вожделением, я пристроился к телке и, сунув руки ей под свитер, ощутил упругую плоть. Светка, разморенная теплом и портвейном, сопротивлялась вяло и без злости. Повозившись, я раздел ее, и когда до неизбежного осталось совсем чуть-чуть, в дверь стукнули.

‒ Кто это? – встрепенулась девушка.

Постучали снова, и я открыл. В тулупе до пят, на пороге стоял дядя с ружьем. Борода и брови, посеребренные изморозью, делали похожим его на Деда Мороза из детской сказки «Двенадцать месяцев».

‒ Вы кто? – прошепелявил он, хмурясь.

‒ В гости приехали, – и я назвал имя деда.

‒ Внучок, значит? – уже мирно переспросил он и добавил: ‒ Смотри дом не спали. Тушить некому.

Сторож развернулся и, стараясь попадать в собственные следы, полез по сугробам обратно.

Нега улетучилась, и Светка оделась. Попытка возобновить идиллию успеха не имела. Вино закончилось, Сафонова не поддалась и собралась домой. В электричке мы ехали молча. Телка отстраненно смотрела в окно, и я понял: повторения рандеву не будет. Невинность, напуганная ружьем Деда Мороза, так и не покинула мое бренное тело.

Зима прошла. Мечтая о сексе, я кое-как пережил весну, надеясь, что лето совершит чудо. Однако случилось наоборот. Моя измученная плоть подверглась тяжелому и, к счастью, последнему испытанию.

Наши дома стояли вперемежку с женскими общагами, и познакомиться с девкой труда не составило. Мечтая расстаться с деревенским прошлым, лимитчицы улыбались всем без разбора, надеясь побыстрее оказаться в сытом московском будущем.

Избранницу мою звали Галина Тимофеева. Бросив родной Алексин, она приехала за счастьем в Москву. Общаясь со мной, Галя выбрала беспроигрышную бабью тактику. Старше меня на пять лет, она без труда раскусила мою неискушенность и сдавала свою «крепость» по частям, не ускоряя события. Девка понимала: чем сильнее страдания, тем крепче связь. Казалось, близость неотвратима и мечты вот-вот сбудутся, но, придумывая новые отговорки, Галя указывала мне на дверь. Расстроенный, я шел домой, что бы, промучившись ночь, вернуться к ней снова. В результате Галя перехитрила сама себя. Я познакомился с Мариной Влодовой, ставшей моей «первой ласточкой», и таскаться к Тимофеевой смысл пропал.

Произошло это на даче. Быстро свернув нехитрое застолье, я увлек ее в темноту комнаты. На ходу раздевая друг друга, мы рухнули на скрипучий диван. Марина обвила руками мою шею и, подставив губы, доверчиво развела бедра. Миг – и я почувствовал чужой дурманящий запах. Метаморфоза заняла не больше минуты – с продавленного ложа встал не рефлексирующий юнец, а уже мужчина. Со временем острота момента стерлась из памяти, но тогда, впервые овладев женщиной, я испытал и радость, и гордость за себя, и облегчение одновременно.

Галину я встретил через пару лет. Не питая больше иллюзий, она сразу потащила меня в постель. Обид я не помнил и ей не отказал.