Жулик

Однажды, включив телевизор, я попал на криминальную хронику в «Вестях недели». «Звездный» представитель Следкома пугал с экрана, что в рамках заведенного уголовного дела в «Фонде развития нанотехнологий и прогресса» проведены обыски. Далее следовал репортаж с места событий.

«Отряд СОБРа, оттолкнув охрану, входит в знакомое здание на Ленинском проспекте. Разделившись на группы, бегут по этажам. Одна упирается в железную дверь Департамента имущественных отношений. Им не открывают, но через пару минут срезанная болгаркой железяка с грохотом падает. Сотрудницы, бросив уничтожать документы, испуганно жмутся по углам, и только Чернов, единственный парень в комнате, продолжает совать в измельчитель листы бумаги. Обрезки еще змейками ползут из шредера, а коллеги уже дружно лежат на полу, положив руки за голову». Затем дали интервью Михалыча на ступенях СКР. Гневно отвергая обвинения, он жаловался на провокацию политических оппонентов, козни мировой закулисы и лично Сороса.

Не разбирая слов, я долго смотрел в телевизор. В Москве произошло то, чего я боялся и так счастливо избежал. О сделанном тогда выборе, естественно, не жалел, однако вопрос, что делать дальше повис в воздухе. Перебрав за неделю десятки вариантов, я решил не менять ничего. Новость из телевизора влияла только на срок моей «альпийской» ссылки. Вместо предполагаемых пары месяцев, пребывание здесь могло затянуться надолго. Чтобы не отупеть от ежедневных лыж, скалолазания или бэккантри, я начал искать развлечение для ума и придумал, как оставлю свой след в истории.

На следующий день, позавтракав, я удивил Тома желанием никуда не идти. Тот понимающе кивнул и не настаивал. Лыжники цветной вереницей потянулись к фуникулеру, отель опустел и стало тихо.

Я сел в кресло и, закрыв глаза, кажется, задремал, но ясность восприятия до конца не утратил. В сознании не спеша поплыли картины из прошлого. Цепляясь за нити памяти, они сменяли друг друга.

Вот меня маленького заносят в скорую и машина, срываясь с места, ревет сиреной и несется по улицам. Мне хорошо и не больно, хотя я умираю.

Крутая и огромная, как гора, крыша нашего дома на Преображенке. Я медленно, под смех ребят, иду по ней, спотыкаюсь, падаю и медленно скольжу к самому краю. Пропасть близка. Ужас в каждой клетке.

Ночь. В комнате дурманящий и неведанный раньше аромат женской плоти. Он будоражит кровь, мутит рассудок и заставляет двигаться еще сильнее. Вдруг сладкий спазм и взрыв мозга… Я мужчина!

Грязная комнатенка с решетками на окнах. Под блеклым, засиженным мухами гербом РСФСР стоят трое. Двое кивал, и судья в центре с козлиной бороденкой и фамилией Козлицын: «Именем Российской…Признать виновным… ст. 154, ч.2…Назначить наказание… лишения свободы…» Три года! Твари, за что? Будьте вы все прокляты! Сбылось. Страны нет!

С каждым виражом кулуар становится круче, лыжи не успевают обработать фирн, и я торможу. Взгляд вверх. Из-за поворота несется лавина снега. Мгновение и, сбитый с ног, в полной темноте я лечу в пустоту. Неожиданный свет. Остановка. Тишина. Жив!

Удар из темноты, отключка. Свет фонаря и бородатая морда абрека. Воняет овчарней. Нож у кадыка: «Убью!» Сознание плывет. Что делать? Паника!

Белый нос корабля уже висит на до мной. Бросаю серф и что есть мочи гребу в сторону. Волна от форштевня накрывает меня. На палубе машут и ржут.

Охранник прикрывает за мной дверь депозитария. Я иду по лестнице, затем коридор, холл и, ответив на дежурные улыбки клерков «Credit Suisse», весело думаю: «Вот я и миллионер! Сбылась мечта идиота!»

Солнечные зайчики, отражаясь от ледников La Meje, прыгнули в окно и заметались по комнате. Я сел к столу, открыл ноут и, выбрав шрифт, набрал название: «ЖУЛИК», а под ним «Глава1. Юность героя».

Я начал писать книгу

Глава 1

ЮНОСТЬ ГЕРОЯ

Родился я в 1963 году, на перепутье времен, когда хрущевская оттепель, сходя на нет, уступала место брежневскому застою, что, в прочем, никак не влияло на мою маленькую жизнь.

Первые шесть – семь лет я провел у бабушек и дедушек. Родители мамы жили на Варварке у Красной площади, папины – в Лосинке, в собственном доме. Детство, проведенное в центре Родины, наложило отпечаток на восприятие мира. То, на что ехали поглазеть со всей страны, для меня казалось повседневностью. Часто бывая в Кремле, я видел Царь-пушку, Царь-колокол, соборы и ничему не удивлялся. Когда наступала, зима из кладовки доставали санки. Снег в центре убирали, хотя место для катания нашли. Под горку приспособили спуск от кремлевской башни до Москворецкого моста.

Дед, офицер в отставке, гулял со мной в Ильинском сквере или водил в Александровский сад. С удивлением и гордостью я смотрел, как встречные военные козыряли нам, а дед прикладывал в ответ ладонь к папахе. Решив сфотографировать внука на Красной площади, он попросил дежурного гэбиста, и тот поставил меня к Мавзолею. Караул, охранявший покой вождя, и глазом не повел на такую вольность. Люди в то время искренне уважали фронтовиков

Жили бабушка с дедушкой в бывших Морозовских конторах, превращенных советской властью в обыкновенные коммуналки. О прошлом напоминали высоченные потолки, чугунная лестница и огромная, на три этажа люстра в стенном проеме. Еще дом запомнился небольшим двором с деревянной песочницей и парадами под крики машущих из окон соседей.

В Лосинке жили по-другому. Ухоженный старый сад с дорожками и скамейками, просторный дом в пять комнат, где каждой отводилась своя роль. В столовой только ели, в спальнях отдыхали, а в гостиной отмечали праздники. Летом на террасе пили чай из самовара. Впервые я помню себя здесь в возрасте трех- четырех лет. Открыв от яркого солнца глаза, я, радостный и довольный, ору во все горло. Кричу, потому что мне хорошо, впереди целый день и целая жизнь. А с кухни, спотыкаясь, заслышав мои вопли, торопится бабуля, на ходу причитая: «Господи помилуй! Внучок проснулся, Лешенька!»

После тесноты Варварки, в Лосинке, я вихрем носился по большому дому, однако, добежав до гостиной, затихал. В комнате, обставленной старинной мебелью, я с интересом глазел по сторонам. В углу стояли большие напольные часы с мелодичным, каждые полчаса, и громким часовым боем. Завороженный непонятным действом, я смотрел, как дедушка останавливал время и, подтянув гири, запускал маятник снова. У стены в линию выстроились сервант, полный красивой посуды, и книжный шкаф с золотыми корешками энциклопедии. С высокого постамента, прижимая к каменной груди букет цветов, смотрела на входящих мраморная девушка. Между окон стояла радиола «Эстония». Папа, навещая нас по выходным, садился в кресло и, медленно вращая ручку, сквозь треск эфира искал волну, а, когда находил ее, из динамика раздавалось: «Вас приветствует «Голос Америки» из Вашингтона или «Немецкая волна» из Кельна». Сидя рядом, я не понимал: зачем отец слушает здесь, когда на кухне так хорошо работает радио…

Раздолье в Лосинке не прекращалось ни зимой, ни летом. Когда выпадал снег и рано смеркалось, я сидел у окна и, глядя в черноту сада, с нетерпением ждал деда. Дедушка одевался, и мы доставали лыжи. Лыжня начиналась у калитки. Поскрипывая свежим снегом, мы не спеша скользили по темной улице Карла Маркса. Первый, уверенным, плавным ходом, шел дед, а я, переваливаясь, еле поспевал за ним.

Лето в Лосинке радовало буйством цветов и зелени, личной песочницей и качелями, но с Джамгаровкой сравниться не могло ничто. Поездка на озеро за мотылем превращалась в путешествие. В гостиной стоял небольшой аквариум с золотыми рыбками. Дедушка любил их, кормил, и рыбы отвечали ему взаимностью. Когда еда кончалась, дед выводил из сарая огромный довоенный велосипед и, посадив меня на раму, вез на Джамгаровку. На озере каждый занимался своим: дед добывал мотыля, а я ловил пиявок.

Рос я в семье технической интеллигенции. Папа, перспективный ученый-ракетчик, тогда еще кандидат наук, работал в закрытом НИИ. Когда радио сообщало о запуске космонавтов, отец ходил в приподнятом настроении, прощая мне разные шалости. Мама, экономист министерства, работала на Арбате, в одной из «книжек». Однажды она взяла меня на работу. Воображение поразил скоростной лифт со множеством кнопок, взлетающий так, что закладывало уши и вид города с 23-го этажа. Герой известной комедии скажет потом: «Эх, красота-то какая! Лепота!»

В семь лет я переехал на Преображенку, поближе к будущей школе. Папа с мамой жили на Суворовской улице, в старом доме и, естественно, в коммуналке. Став старше, я хорошо запомнил эту квартиру: три звонка на входной двери, с табличками кому, сколько раз звонить, три выключателя в туалете и столько же в ванной. Соседи соответствовали времени. Дядя Леша, благообразный старичок, осеняющий крестом углы, мог слить бульон из нашей кастрюли, разбавив его водой. Зайчиха, соседка слева, умеренно пьющая фронтовичка, начинала каждое застолье трелью гармошки, а заканчивала дракой с сожителем. Ей мы обязаны тем, что телефон из нашей комнаты

перекочевал в прихожую, став еще одним местом общего пользования. Кляуза орденоносной соседки подействовала на исполком сильнее доводов отца. Нечего сказать, любили тогда фронтовиков!

За год до первого класса родители затеяли подготовку к школе. Из-под палки, с уговорами, я учил буквы и счет, не понимая зачем, рисовал кружочки и палочки, а когда догадался, наотрез отказался идти куда-либо. Записали меня нехитрым обманом. Пообещав показать что-то интересное, завели к директору и, сунув букварь, попросили прочесть. Я оттарабанил, и участь моя на десять лет определилась.

Первое сентября 1970 года помню, как вчера. Настроение соответствовало погоде: шел дождь. Провожать меня в школу пришли многочисленные родственники. Радостные и возбужденные, они желали успеха и отличных отметок, а я, сдерживая слезы, не понимал, почему всем так хорошо, когда мне плохо. Прозвенел звонок. Вручив первокласснику букет гладиолусов, домашние ушли отмечать событие, и, ведомый старшеклассником, я поплелся в новую жизнь. За парту меня посадили с Андреем Бурановым. В отличие от меня, он школой не тяготился и учился хорошо. Благодаря маме-учительнице Андрей вырос патриотом, закончил военное училище, прошел Афган, другие горячие точки, а сейчас, судя по соцсетям, «геройствует» где-то на Донбассе.

Став школьником, я оставался любимым внуком и маменькиным сынком. Бабушка добросовестно водила меня на занятия, хотя большинство бегали уже одни. Идем мы как-то после уроков, а мальчишки дразнят с высокого дерева, что я к ним не влезу. Бабуля, не раздумывая, приказала: «Лезь!» Я обхватил ствол и, под хохот ребят, повис, не в силах подтянуться. Тогда бабушка, не смотря на возраст, толкая меня в задницу, помогла забраться, доказав остальным, а главное – самому, что я не хуже. Так шаг за шагом зарождалась моя вера в собственные силы.

Не выделяясь силой и ловкостью в компании сверстников, я становился объектом насмешек, а то и откровенной агрессии среди физически развитых и желающих самоутвердиться ребят. Естественно, я искал защиту у «сильных мира сего»: дворовых хулиганов. От меня требовалось немного: находиться в «свите» «пахана» и учувствовать во всех его проделках. У нас верховодил некто Самолдин, местный Квакин. Мне строго-настрого запрещалось подходить к «плохому мальчику», но рано закончив второй класс, я стал на время безнадзорным и сразу попал в его компанию. Мы весело носились по району, хулиганили от души и это впервые чуть не стоило мне жизни.

Однажды наш «Квакин» предложил залезть на крышу дома. Интуитивно я понимал, что делать это не стоит, но отказаться не смог и пошел за всеми.

Чердак встретил нас жаром раскаленного железа, грязью и кислой вонью голубиного помета. Вожак подвел нас к небольшому слуховому оконцу. Сверху двор завораживал и казался маленьким.

– Пошли! – скомандовал он и полез первым.

Несмотря на смрад и полумрак, покидать помещение не хотелось, однако, преодолев страх, я вылез наружу. Крыша оказалась крутой, как ледянка, и я присел на корточки от страха. От свежего воздуха и ветра кружилась голова, и мир, такой интересный из окна, вмиг оказался чужим и враждебным.

– Что прилип? – смеясь, спросил Самолдин, сидя верхом на коньке крыши. – Давай сюда! И я на четвереньках пополз к нему.

– Иди, не бойся! – подначивал тот. – Смотри.

Он встал и уверенно, бухая железом, зашагал.

Осторожно, боясь потерять равновесие, я выпрямился и сделал пару робких шагов. Осмелев, пошел быстрее, споткнулся, упал и начал скользить вниз. Край крыши, за которым бездна, неумолимо приближался. Я уже видел остатки ржавого ограждения и лихорадочно искал опору. Мне повезло. Стыки листов затормозили мое сползание, и, цепляясь за них, я в панике полез вверх. Мальчишки смеялись на до мной. Не обращая на них внимание, я добрался до спасительного окна, вполз внутрь и перевел дух. Стеб сверстников не смог затмить пережитой ужас. Смерть в этом возрасте не воспринимается, однако жуткий страх ее неотвратимости запомнил надолго. Этот случай навсегда предостерег меня от коллективного безумия, но не от собственных ошибок.

Учебный год заканчивался. Отец, придя из школы, ругаться не стал, а закрылся с мамой для серьезного разговора. Не сомневаясь, что лупить будут, но позже, я прильнул к двери и узнал, что остаюсь на второй год. Усердием я не отличался, и наша Зинаида Моисеевна, оценив платежеспособность семьи, ставила неуд по каждому поводу. Позора родители допустить не могли, и денежный компромисс с хитрой еврейкой состоялся. На дополнительные занятия я ездил в ее грязную квартиру трижды в неделю. Моисеевна не подвела: из моего дневника чудесным образом исчезли и двойки, и тройки, и даже четверки. Первый класс я закончил почти отличником.

Наступило лето, и родители отправили меня в пионерский лагерь. Не видя никакого смысла, ехать я не хотел, капризничал и, только повзрослев, понял, что этот небольшой перерыв в моем воспитании, давал близким долгожданный отдых.

Поездка в лагерь на первую смену повторялась из года в год. Не испытывая дискомфорта в детстве, становясь старше, я все сильнее ненавидел общественное лето провождение. Особо напрягали хождение в ногу, совместный досуг и отсутствие возможности побыть в одиночестве. Коллективное безумие начиналось с первых дней: конкурс рисунка, танца, смотр строя и песни. Проявляя индивидуализм, я пытался остаться за бортом общественной жизни, однако воспитатели тут же тянули обратно на борт. По территории лагеря мы передвигались строем, горланя глупые речевки. За этим строго следили вожатые – вчерашние дембеля, не позабывшие армейской муштры. Ежедневные проверки с горном, флагом и барабаном обостряли ощущение несвободы, а тучи комаров с ближайшего болота – чесотку и зуд. Жизнь усугублялась присутствием локтя товарища, от которого некуда деться. Чтобы побыть в одиночестве я уходил на хоздвор, куда смелые бегали курить, а ловкие таскали девок. Нежный возраст прошел, я вырос, и пионерское лето для меня закончилось.

Летней альтернативой лагерю, сыгравшей в моей жизни не последнюю роль, была, конечно, дача.

Родители отца, прожившие полвека в собственном доме с трудом привыкали к квартире, полученной взамен снесенного жилища, когда город Бабушкин стал Москвой.

Новый участок нашли в Игнатьево, в поселке Минторга, к чему мой дед имел прямое отношение, за год построили дом, зимний флигель и все остальное.

Впервые меня привезли туда летом 1970 года, сразу после обустройства дачи. Мои предыдущие семь лет прошли в Лосинке, и что такое загород я хорошо знал. Однако здесь многое отличалось от прежней жизни. Другой дом, большой сад, за невысоким штакетником чужие люди. Там, за забором, бегал мальчик в таких же коротких штанишках с лямками. Рыжий, конопатый и с виду недоброжелательный.

В Лосинке, то ли по малолетству, то ли из-за отсутствие интереса, соседей я почти не встречал, а может просто забыл о них.

Как-то дед подозвал меня к забору. С той стороны, рядом со своей бабушкой стоял рыжий.

– Леша, познакомься! – сказала она, улыбаясь. – Это наш Костя. Вы теперь можете играть вместе!

– У тебя велик есть? – тут же спросил он.

– Есть! – буркнул я и спрятался за спину деда. Стесняясь новых лиц, я не знал, как себя вести, робел и довольствовался одиночеством.

Знакомство мало что изменило: наблюдая друг из далека друга, каждый из нас занимался своим.

Однажды мама решила научить меня кататься на велосипеде. В Лосинке я освоил «Ветерок», правда, с двумя колесиками по бокам. Сейчас их сняли и мои мучения начались. Как только меня отпускали, я тут же терял равновесие и падал. Мама, поддерживая за седло, бегала со мной по улице, но тщетно.

Насладившись моим фиаско, сосед выводил свой «Школьник» и, ловко запрыгнув на него, уезжал.

– Смотри, как Костя может! Ничего сложного! – мама призывала поверить в себя, а я чувствовал только зависть и стойкую неприязнь к рыжему.

Взрослые пытались подружить нас. Дед выпилил биты, чурки и показал нам игру в городки. Здесь у меня что-то получалось и рыжий не раздражал.

В конце концов мяч, футбол и обоюдное одиночество свели нас. Я все-таки кое-как освоил велосипед и нам разрешали кататься по улице.

На следующий год, запертый на июнь в пионерском лагере, я мечтал о даче и встрече с Костей. Однако рыжий стал каким-то другим. Мы также пинали мяч, гоняли на великах, но он все больше времени проводил со своим дедом и что-то мастерил. Играть в солдатики и машинки ему быстро надоедало.

Я же бездельничал, взрослых не слушал и мой дед, как веский аргумент, кивал на соседский участок:

– Бери пример с Кости! Вот пытливый мальчик!

Убеждало слабо. Глядя на сопящего у верстака соседа, я, лежа в гамаке, не понимал зачем пилить и строгать, когда можно и так ничего не делать.

Анархию в мою жизнь вносил и старший кузен, живший у нас на даче. Неформал с детства, Майкл оказался неистощимым на разные каверзы, плохо на меня влиял, и справиться с нами двумя взрослые уже не могли. Потерпев пару лет, дедушка решил: внука-дебила ему достаточно, и Майкла больше не звали.

Дед как в воду глядел: повзрослев, Майкл наделал кучу глупостей и много детей, а, спустя полвека, я напишу о нем повесть «Enfant terrible».

Одно лето сменяло другое, и мы, ровесники, вошли незаметно в протуберантный возраст. Интуитивно я понимал, что Костя сильнее, ловчее, одним словом, авторитетнее, хотя принять это не мог и отстаивал в меру своих сил право на лидерство.

Родители тогда подарили ему настоящий, как мы думали, гоночный велосипед «Спутник». Он совсем не походил на наши: руль с гашетками тормозов напоминал бараньи рога, а несколько скоростей – автомобиль. Доказывая, что мой «Орленок» не хуже, я выжимал из себя все до последней капли, но Костя менял передачу и буквально летел по улице, оставляя позади конкурентов. Я требовал реванша и, сбивая в кровь ноги о педали, все равно проигрывал.

Точку в нашем споре поставила покупка его отцом автомобиля «Москвич». Событие это вызывало зависть не только у взрослых. Когда, провожая родителей, Костя сам садился за руль и вез их по улицам поселка, я признавал, что он недосягаем.

Потом на два года сосед пропал. Его родаков направили в Афганистан (еще до войны) и они взяли сына с собой. Оттуда повзрослевший Костя привез настоящий bubble gum, джинсы и массу баек. Кайфуя от американской жвачки, я с интересом слушал его.

Молодость брала свое и каждое следующее лето давалось нашим близким все труднее. Мы стали уходить в ночь жечь костры. Гитара, вино и девушка, накрытая рядом одним ватником, будоражили фантазию и волновали плоть. Первый в моей жизни стакан бормотухи налил мне, возможно, Костя.

Появился даже дресс-код: рваная телогрейка и джинсы. Сосед опережал меня и в этом: джинсов я не имел. Собирались на веранде библиотеки. Болтали, курили, кого-то ждали. Костя меланхолично вырезал буквы на перилах перочинным ножиком. Его надпись «Носите маски!» не затрется и через тридцать лет.

Дачные романы являлись неотъемлемой частью лета. Студентка МГУ Наташа Барышникова возбуждала меня своими формами, семитской внешностью и недетским кокетством. Она так же нравилась и Сереже Сеньчукову, толстому еврейченку с нашей улицы, на фоне которого я выглядел атлетом. Встречались, как правило, втроем и, пытаясь завладеть вниманием дамы, мы лезли из кожи вон. Бравший на гитаре три аккорда, Серега хрипел. под Высоцкого, я читал свои стихи, а Наташа в ответ декламировала нам Бернса. Все выглядело чинно и благородно, хотя каждый из нас мечтал остаться с ней наедине, однако соперник, всячески мешая, припирался некстати.

Однажды мне это удалось и, проведя с Барышниковой целый день, вечером мы собрались вместе в Москву. Проходя мимо дома Сеньчукова, я интуитивно ускорил шаг и, как оказалось, не зря. Заметив нас из окна, да еще и держащихся за руки, Сережа, схватив топор, выскочил на улицу и только насмешливый взгляд Наташи привел маленького Отелло в чувство. Страсти у нас кипели недетские!

Сплоченные речкой, футболом и ночными посиделками, мы в конце лета представляли одну большую компанию. Расставались тяжело и, откладывая отъезд на последний день августа, заполняли собой вагон электрички. Игнорируя замечания, передали портвейн друг другу, куражились, и мой букет гладиолусов, срезанных в школу, выглядел комично.

В десятом классе началась «битва» за институт. Я таскался к репетитору, много занимался и переживал. Костя же, выбрав ближайший к дому вуз, жил как и прежде: бухал, курил и совсем не напрягался. Результат оказался одинаков: мы оба поступили.

Учились по-разному: я неуклонно сползал на «тройки», а он ходил чуть ли не в отличниках. Причем ни хрена не делая! На городской олимпиаде по начерталке Костя занял седьмое место, обойдя многих из МГУ и других престижных заведений.

Студенческая жизнь это прежде всего тусовка. Мы ходили на дискотеки в другие вузы, знакомились с девчонками, потом встречались. Прийти в компанию одному считалось тогда неприличным: везде находились бесхозные девицы, и я приглашал Костю. Почему его? Наверно, подсознательно. Красивая девушка берет с собой дурнушку и на ее фоне выглядит еще привлекательней. Здесь же наоборот. Присутствие рядом Кости, казалось, поднимает и мои шансы. Так продолжалось недолго, пока я не стал мужчиной, а это произошло как раз на даче, в зимнем флигеле.

Лето все также продолжало собирать нас. Ночные бдения превратились в пьянку, их прежний флер исчез. Не нажраться считалось моветон: пили много и бестолково, не задаваясь вопросом «для чего». Алкогольный батл выигрывал всегда Костя и, наблюдая мои пьяные зигзаги по улице, ржал от души. Однако мой алкотреш быстро выдохся. Блевать надоело, а бабы интересовали меня куда сильнее водки.

На четвертом курсе я узнал о женитьбе соседа и ничего не понял. Невеста оказалась старше него на целых девять лет. Зачем? Секса хватало и без таких жертв. Подумал тогда: «Это ненадолго!» и оказался прав. Через год в Миассе Костя найдет молодую девку, на которой женится во второй раз.

Из-за конфликта с Советской властью на дачу я попал лишь в1988 году. Родители предупредили:

– Соседи ничего не знают. Мы сказали, что ты уехал по распределению в Куйбышев.

Прошла половина лета, а Костя так и не приехал. На вопрос где он, мама его ответила:

– По распределению на Урале работает.

Зародившееся было сомнение, быстро переросло в убеждение: наши родители врут одно и тоже!

Спустя год появился Костя. Подошли к забору.

– Давно вернулся? – спросил я.

– Пару месяцев, – он отвел взгляд и закурил.

– Ну как там?

– Смотря где… – казалось, Костя не понимал вопроса. В его голосе чувствовалась растерянность.

– На Урале!

– На Урале? Матушка сказала? – переспросил он и, улыбнувшись, признался: – Откинулся. Сидел.

Я предполагал это и рассказал свою историю. Выслушав друг друга, мы рассмеялись. Оторвавшись от грядок, мамы недоуменно посмотрели на нас.

Считая себя жертвой системы, я с удивлением узнал, что Костя пострадал от собственной глупости: пырнул ножом собутыльника. Тот, слава богу, остался жив, однако сосед, как и я, получил три года.

В зону он не попал. За него хлопотали и оставили в СИЗО сапожником. Детство не прошло зря: пытливый мальчик оказался мастером на все руки.

В дальнейшем наши пути расходились все сильнее. Я всеми правдами и неправдами зарабатывал деньги, причем вторым способом не в пример больше, а Костя, чтобы прокормить новую семью ходил по шабашкам, халтурил, что-то строил и пил!

      Жена, не выдержав, вместе с сыном вернулась в Миасс, а он, сдав комнаты в коммуналке, переехал на дачу и здесь, на пленэре, бухал, как и раньше.

Бывало, задрав голову, он подолгу смотрел в бездонную пустоту голубого неба.

– Что видишь там? – спрашивал я его.

Прервав созерцание, он поворачивался ко мне и, ничего не ответив, возвращался в свою нирвану.

Костя умер в мае 2016 года.