Старый Молот

– Нам применить силу? – сказал рыцарь, двинув туловище вперёд.

– Ладно, ладно, – ретировался Брутто, выкидывая сигарету и уходя прочь. Черный рыцарь расстроился и даже неудовлетворительно вздохнул; вновь его оружие возмездия и правосудия оказалось не у дел. Как долго он нес с собой свою тяжелую огненную дубину, мня себя Александром, Святославом, Михаилом и всеми прочими, но орды подростков, забулдыг, никак не хотели идти «на вы».

Но вот его взор снова обратился вдаль. Кажется, кто-то был не так одет или подозрительно стоял, слишком фривольно, скрестив ноги и мешая общественной безопасности своей вычурностью позы. Он четко помнил наставления своего старшего: «Следи и помни, когда они так стоят, облокотившись и скрестив ноги, это начало конца. Они думают о себе и своем комфорте, забывая об обществе и государстве. Их скрещенные ноги – это крест на нашей стране». И черный рыцарь, покрепче затянув шлем, стремглав помчался с дубинкой на голо, охранять, защищать и спасать свою Родину.

Брутто зашагал дальше вдоль мостовой, перечитывая по ходу мелькающие рекламные вывески и плакаты. Настроение его значительно приподнялось, и хотя болезнь не ушла, но появилось и что-то новое. Будто в его голове среди густого и плотного, влажного тумана, преследующего его весь день, мешающего не только видеть и идти, но даже дышать, появилось долгожданное солнце. Это было уже совсем другое солнце, не то что с утра, когда он только шел в поликлинику. Это солнце не жгло чресла, проявляя ярость, выпаривая из тела укрытые капли чистой воды. Это было солнце, которое, словно белые флаги корабля, несло приятную весть – нет, не то что Тисей жив, и можно теперь не обрамлять свое горе трагическим концом, а что приплыл этот корабль на спокойных волнах.

Казалось, произошедшее было чем-то очень и очень славным, но от чего-то Брутто еще чувствовал черную горчащую слизь под ребрами. Как будто он уже видел дальше, и пока собравшиеся на берегу без оглядки радовались спокойному морю, он на борту ждал, что не опасность, а покой принесет с собой смерть. Нет, не с криком погибнут они в яростном шторме, а со вздохом в мертвом штиле. А всё это спокойствие, которого так жаждали страждущие, лишь капля – капля йода на развороченное и изуродованное тело человечества. Будто за тысячи лет, что орел клюет тело бедного Прометея, кто-то впервые капнул на него немного бриллиантовой зеленки. Достаточно ли это плата навечно распятому на камне античному Христу? А Брутто так и бродил до конца дня между двумя солнцами – красным, жарящим яростью, и белым, очищающим светом.

Глава 2. «Расход»

Беззвучие повисло повсюду, отражаясь в хрустальном льду, подобно посюстороннему гимну из неуловимых нот, который наигрывают неведомые призраки на органах, сотканных из проржавевших труб подвалов домов. Оно резонировало неясным образом с тяжелыми облаками, вероятно, и с далёким северным сиянием. Вдобавок к этому вращение небесных тел из недр космической неги сталкивалось со звуками земного исподнего, в чьем нутре с мегалитическим скрежетом терлись тектонические плиты, сливавшиеся в унисон с гулкими стонами неопознанных плавающих объектов под толщей воды.

А быть может, напротив, не макрообъекты, пугающие своим вычурным гигантизмом, а движение каждого объекта, даже до невообразимо малого и ничтожного, создает эффект оглушающей, абсолютной тишины. Многие свидетельства этого явления не позволяют отмахнуться от него. Видимо, в тот момент, когда эти предположительные причины становятся в нужном порядке, именно в этот миг можно услышать тишину, почувствовать звук того, что не может звучать по определению.

Между тем, не только абсолютная тишина, ужасающим топором повисшая над холодным городом, но и непроглядная тьма делала эту ночь исключительной. Небо потеряло свое привычное значение в этот вечер; не воздушные сливки, что укрывают нас от смертельной солнечной радиации, а небо стало синонимом черного, словно купол из жидкого обсидиана, полностью закрывающего город. Это пугающее природное величие совершенно не забавляло человеческий род, который с давних пор пытался развеять природное могущество веселым иррационализмом: песни, пляски и пламя костров, что взмывали на метры вверх, эволюционировали в зловещие массивные электростанции, в которых даже саму смерть удалось на время приручить и заставить работать на человечество в этой вечной борьбе тьмы и света.

Но как человечество не пыталось – все было тщетно. Взмывая вверх, как птица, достаточно оглянуться на Землю в ночи, чтобы увидеть все те же одинокие огоньки, хаотично раскинутые по планете, окруженные всепоглощающей чернотой. Этой же ночью, не только тьма и тишина, но и чудовищный холод изгнал людей-хозяев восвояси с улиц и переулков. Вьюга, словно стая диких псов, рьяно гналась за каждым, кто осмелился ослушаться и нарушить табу природы, бросив вызов её силам. А метель, жестокий тюремщик «Полярной совы», заперла людей в квартирах, как в клетках. Никто не выходил из дома, видя в нижнем уголке экрана телевизоров поистине библейские -40 градусов мороза

Вечные обитатели задворок и дворов – от городских собак до бездомных – просто вымерли, а на их излюбленных лежбищах встал крепкий лёд, храня их тела для исследователей будущих миллениумов. Одинокие путники, краткой усадкой перебегая от дома к дому, одевали десятки слоев одежды, напоминая огромные антропоморфные шерстяные клубки, неловко скачущие по сугробам и скользящие по улицам.

Сами сугробы, гонимые ледяным бураном, обтекали вокруг домов, повторяя их формы в меньшем масштабе, от чего создавалось впечатление, будто зима строит свой город в городе, словно белый архитектурный макет, а сугробы всё высились с каждым пройденным часом. Жители первых этажей уже никак не могли понять, что творится у них за окном; им проще было признать тот факт, что теперь они живут в подвале, потому что сама земля поднялась на пару приличных метров. Жильцы, что обустроились выше, могли лишь наблюдать, как некогда великий город беспомощно скован цепями, словно ядро Земли не было жидкой и кипящей магмой, а сверхновой звездой, горящей и источающей холод.

Город был законсервирован, целый город, словно кусок говядины, валялся в морозилке, погружённый в стазис, а жизнь в нём остановилась, как в криокамере. Ветер, что в обычные дни способствует созданию и распространению движения, и люди, которые, декламируя свои нелепые истории, постоянно дышали, помогая ему в рождении движения, – всё застыло. Теперь этот город принадлежит морозу; он взял его без крови, одним лишь страхом

Ведавшая ещё со времён Сталина ржавая тарантайка бренно и жалко пробиралась сквозь стужу. Какой ни бери промежуток времени и пространства, всегда можно найти тех представителей рода человеческого, которых не пугает ничто: ни глубины океанов, ни космическая пустота, ни тем более леденящий мороз.

– Да прямо последний круг ада, да и думаю, количество обитателей такое же, – сказал Брутто, невольно съёживаясь от вида за окном. Он накинул перед выходом на себя с десяток кофт и маек, и, несмотря на то что большая часть КПД двигателя шла на обогрев жигуленка, он чувствовал себя так, словно стоит в одном исподнем, обдуваемый арктическими ветрами.

– Надеюсь, более приятной наружности, – ответил ему водитель, по привычке включая поворотник, что было, конечно, абсолютно бессмысленно: на многие километры вокруг не было ни машин, ни людей, но даже освещения.

– Думаешь? – ехидно вторил ему Брутто.

– Тогда ты Брут!

– Если я Брут, то ты Кассий.

– Логично, тебя, по крайней мере, больше знают.

– Я ненавижу отсылки к Данте. Если я лично попаду в Ад, то там точно будет всё как у Данте.

– Второй тогда мой вопрос пусть останется не озвученным.

– Да уж, пожалуй, держи при себе, – чуть расстроенно и неловко произнёс Брут, пряча взгляд вниз.

– Ну что, куда дальше ехать? Что ты там хотел? – спросил водитель, вставляя ключ в зажигание и пару раз прокручивая его. В конечном итоге двигатель завёлся. Магия, не иначе! Только советский автопром мог завестись в такую погоду – то ли от тёплой дружеской атмосферы, то ли из-за работы поршней и сжигания солярки, едкий запах которой подло проникал в салон, напоминая об угрозе беспечного отдыха и сна в тёплой машине посреди ледяного града. Длинные улицы и отсутствие должного сцепления с дорогой превратили поездку на машине в весёлое катание по катку. Словно летящий призрак по мёртвому городу, улочки, тупики и задворки расплывались за окном.

– Ну что, Брут! Как ты думаешь, за какой грех тебя сошлют в Тартар? – спросил Кассий с улыбкой.

– Ох, даже не знаю. Похоть и чревоугодие точно не по мне.

– Значит, отметаем, – весело отметил Кассий.

– Я думаю, уныние всё-таки. Всё надоело, настолько всё противно, что даже смерть кажется скучной и банальной.

– Да уж, уныние создано для тебя, – подмигнул Кассий.

– Мне кажется, это самый сильный грех. От похоти и чревоугодия можно избавиться, от похоти даже физически. От гордыни и тщеславия, гнева нас избавляет сама жизнь. Алчность тоже такой грех, много есть способов совладать с ним.

– Например, насытиться.

– Ага, а вот что делать с таким грехом, который рушит любое желание шевелиться? Грех, который разрушает любое стремление и любое желание.

– Грех нашего поколения. И думаешь, нет ничего, что с ним бы совладало? Может быть, счастье? Любовь?

– Любовь – субъективная абстракция. Кажется, подумаешь об этом более сконцентрировано, и вот уже ничего и не любишь. А счастье? Не смеши меня, все знают, счастья нет – есть лишь покой и воля. А когда ты в унынии, тебе не хочется покоя, и у тебя нет воли.

– Чушь какая-то! Всё тебе не то. По мне так любовь – субъективная абстракция только тогда, когда кое-кто расстался на днях с подружкой. А до сего всё с любовью было в порядке, и уныния не бывало. И из нас двоих именно мне перестало цитировать Поэта, – саркастично подмигнул Кассий, театрально поправив свои кудрявые волосы.

– И то верно. В любом случае, у меня есть и другие грехи, и немало. Один порождает другой, подпитывая друг друга.

– В целом, вероятно, ты не далёк от истины. Что есть тщеславие, как не гордость за то, что ты удовлетворяешь похоть и чревоугодие чаще и лучше других? Что есть алчность и зависть, как не обида от того, что ты удовлетворяешь похоть и чревоугодие меньше других? А лень и гнев – разочарование в возможности достигнуть этого. И что есть уныние, как не отчаяние, вызванное пониманием примитивных сил, что движут тобой в жизни?

Усмехнувшись, он ответил:

– Да уж, выбрать научную специальность в качестве места работы – это твоя проблема, которая стала проблемой других.

– Брось, Брут, кто бы говорил! Ты вообще ватакат, словно перекати-поле, и нигде не задерживаешься. Даже интересно, где ты окажешься через пару лет.

– Мне кажется, кто-то просто кидает кости, выбирая мою судьбу.

– А мне кажется, тебе надо сменить пластинку. Не ты первый попал в отчаяние, и не ты последний. Смирись, переживи это, переосмысли это и иди дальше.

– Дальше куда?

– Куда подальше от того, где ты сейчас.

Брут засматривался через заледеневшее окно на хмурый город. Большинство окон жилых домов были черны, как сама ночь, их хозяева мирно спали. И только на одном из сотен окон ярко горел свет, слабо рассеивая тьму. Брут блаженно закрыл глаза, представляя себя мотылём, который стремглав мчится на этот свет. Подлетая ближе, он уже видит устоявшийся быт: пар от горячей пищи, сготовленной надежной супругой, тучного, но с добрыми чертами лицом вождя патриархальной ячейки, восседавшего словно на троне на крепком деревянном стуле. Домашние животные – кошки и собаки – игриво путаются под ногами домочадцев. Муж с женой, словно акробаты, перекидываются теплыми, но бессмысленными фразами, а дети то вбегают на кухню, повторяя за животными, то прыгают на тяжелые и крепкие руки отца и нежные, ласковые к матери, то снова убегают. Вот Брутто-мотылёк уже долетает до окна, он хочет внутрь, чтобы лучи тепла согрели и его, но ставни закрыты, а стекло покрылось слоем инея. Он всё быстрее скребётся своими лапками, фасеточным зрением выискивая щели, в которые можно забраться. Оглядываясь, он с ужасом понимает, что нужно срочно лететь назад, но уже слишком поздно: его верные крылышки подло тяжелеют, заледеневают, и он срывается вниз, как камень.

Брут очнулся от причудливой метаморфозы и пронзающего холода, пришедшего к нему в незатейливой дремоте, и взглянул на Кассия – тот, словно блаженный, улыбался и светился, докуривая последнюю сигарету.

Брутто поежился, смотря на легкое одеяние Кассия. Его самого холод пронзал, словно молнии, и сколько бы он ни одевал нафталиновых свитеров под низ, принадлежащих еще дедам его дедов, он все равно чувствовал этот холод. Кассия же, казалось, это вовсе не волновало. Брутто не понимал, почему эта мысль не дает ему покоя. А всё потому, что сколько бы ты ни грел лед, в итоге он просто исчезнет, но никогда не станет теплым.

Наконец они прибыли к месту высадки, заехав в глубины темных переулков. Кассий остановил машину напротив железных ворот. Брутто привычным движением открыл дверь и вошел в свое древнее жилище, где он не был так давно. В его комнате все еще оставались остатки любви: три бутылки вина хаотично разбросаны по квартире, последняя из которых не была пуста, но уже превратилась в едкий уксус. Разбросанные кучки бычков и поломанная кровать служили памятником прошедшей последней ночи. Только одна сигарета из всех еще оставалась целой – зажжённая, но не выкуренная, с испачканным кровью фильтром.

Знал ли он тогда, что эту сигарету ждет такая судьба? Была ли она предвестником конца, зажжённая в пылу страсти, но так и оставшаяся не докуренной? Теперь она словно могильная плита, неприятное напоминание. Брутто смотрел на нее и, вертя в руках, думал о ней: знала ли тогда эта сигарета, что всё так закончится? Она словно подмигивала ему. Было столько знаков, но верно говорят, что влюбленные словно слепые. Брутто положил её в карман, огляделся, оставил тяжелый пакет посередине, тяжело вздохнул и вышел.

Кассий стоял у машины, пространно смотря в небо. Увидев друга, он приветливо улыбнулся: дело закончено, обещание выполнено.

– Ну что, сделал своё дело? По домам?

– Да, спасибо, что подвез.

– Да ну!

Кассий вскочил в машину и стремглав завёл мотор. Брут сел рядом, и они снова пустились по ледяной дороге. На обратном пути Брут не думал ни о чем, не представлялся мотыльком и не видел город, скованный льдом. Перед ним будто не было ничего больше; он просто смотрел в пустоту, всё пропало из его поля зрения, а страх и отчаяние совсем сковали его. Кассий был хорошим парнем и с грустной улыбкой смотрел на мучение своего товарища. Он через это проходил, и это прошло, и у него пройдет.

– Слушай, Кассий!

– Да, Брут?

– Окажи мне честь, подари зажигалку.

– Конечно, убийца.

Кассий достал её из кармана куртки и передал своему товарищу.

– И можешь меня здесь высадить?

– Здесь? Но мы же в центре, у набережной, тебе далеко до дома.

– Да я не домой, высади здесь, пожалуйста.

– Ты уверен? Не переживай так, всякое случается, и…

– Не беспокойся, я в порядке, просто хочу пройтись.

– Эх… ладно, как знаешь.

Кассий остановил машину, попрощался с Брутто и немного отъехал, держа своего товарища в поле зрения еще некоторое время. Убедившись, что тот вроде как не собирается выкинуть какую-нибудь несуразную глупость и играть в юного Вертера, он дал по газам и помчался в свое уютное гнездо, улыбаясь и посмеиваясь, вспоминая, как и сам когда-то стоял на перепутье.

Брут вышел из машины и так тяжело вздохнул, что припорошил снег под ногами. «Всё на этом», – подумал он. Теперь он наконец один, один во всем этом чертовом городе. Он стоял на набережной и всматривался в тьму, в замершую намертво реку и ледяную крепость за горизонтом. Брут медленно спустился к набережной, вступил на лёд и дошёл до середины, шаг за шагом, на своей маленькой личной голгофе. Присев прямо на клубы снега, он достал ту самую сигарету и закурил.

Не шевелясь, он мерно добивал последнюю, а вьюга и снег быстро сделали его частью городской декорации, обледенев его, словно кусок мрамора. Он продолжал смотреть вдаль и ни о чем не думать. Его пугала внутренняя безмятежность. Он не хотел кричать, не хотел стонать, не ругаться, не плакать – он просто сидел, и хоть взгляд его и был устремлён в одну точку, он ничего не видел, совсем не контролируя бессознательные потоки в собственной голове. Только изредка задаваясь вопросом: «Что происходит?». Ему все казалось, что шел по проторенной дорожке, шел по калие, как и нужно, и в какой-то момент все сорвалось, рухнуло в дребезги и он сошел с рельс.

Бог весть, сколько он сидел на этом месте: зимой дни и ночи сливались в одно, и непонятно, что это – минуты, секунды, часы или сутки. Всё казалось, как во сне. Наконец ему показалось, что он встал. Он уже был словно гора, заледеневший и весь в снегу. Поднявшись, он встрепенулся, словно ретивый конь, и побежал. Побежал неисповедимо по лучу света Луны, отраженному в тонком льду.

Глава 3. «Движение с Запада на Восток»

Брутто открыл глаза, и перед ним развернулись массивные двери с провокационной надписью: «НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ». Армейские ботинки Брутто ступили на мраморные полы станции, было еще раннее утро, солнце только-только встало. Он, будто очнувшись ото сна, тут же закурил, стоя на перроне. Его длинная полувоенная куртка и черная футболка едва прикрывали тело от мощного ветра, силу которому придавал спешащий поезд.

Луч света ярко переливался и преломлялся в дыму дешевых папирос, а издали к Брутто ровным шагом, тесным строем, шли двое тучных полицейских. Брутто давно заметил, что их всегда расставляют по весу: либо два тучных, либо один до безобразия жирный, либо три худых и тонких, как тростинка. Двери вагона уже открылись, полицейские спешили, а Брутто, словно лис, демонстративно «гулял» вокруг открытой двери, показывая свое намерение дождаться следующего. Он манерно взглянул на часы и, театрально чертыхнувшись, достал новую сигарету.

Улыбки на довольных лицах этих бродячих котов натянулись до неприличной степени, делая их лица кукольными до ужаса. И вот, когда створки дверей зашипели, а до него уже было рукой подать, Брутто, словно молодой сайгак, лихо впрыгнул в закрывающийся вагон. Ошеломленные представители правопорядка бессильно взирали на лицедейство, открывавшееся перед ними. Не упустив шанс, Брутто высунул в окно руку с неприличным жестом и, в довершение своего представления, кинул в них окурок, нагло выпуская из носа последние струи дыма, гордо смотря вверх и усмехаясь.

Его настроение значительно улучшилось, следов недосыпа как не бывало, а утреннее мятое лицо растянулось в довольной улыбке. Впереди предстоял долгий путь, поэтому, выбрав более удобное место, он уставился в пейзаж за окном. Он никак не мог уснуть в незнакомых местах и долго наблюдал, как деревья проносятся тысячами перед его глазами. Раньше он даже не думал о том, что здесь столько деревьев – миллиарды мириад деревьев, озера и реки. Постепенно и незаметно для его взора они сменились афганскими пустынями с единичными оазисами, которые изредка мелькали вдали. Наконец, озера стали гореть синим пламенем, а вокруг них кружили огромные волшебные драконы. Потом не стало и их, а поезд, словно истребитель, поднялся ввысь, в самые глубины вселенной, и ехал по кольцам Сатурна, словно по рельсам. «Тутух-Тутух».

Уже темнело, и Брутто не знал, сколько времени провел в пути. Млечный Путь разверзся над небом, словно река, сделанная из молока, и каждая звезда в нем была как капля. В вагоне, кроме него, никого не было, разве что одинокий мальчик с девственными усиками и совершенно несуразной нутриевой курткой. Река, тянувшаяся за окном, сверкала, как лунный свет: то удлинялась и выливалась в бескрайние озера, то маленьким ручейком тянулась вдоль путей.

Брутто ощущал себя словно в подводной лодке, как будто вокруг него были толщи воды, а его движение и взгляд были заторможены, все чувства слегка притуплены. Среди этого темно-лунного звездного пейзажа мелькали одинокие домики. С детства ему всегда было интересно, каково это – жить так, вдали от всех, прямо у железнодорожных путей. «Тутух-Тутух».

Брутто стало зябко, он окутался в свою куртку и мерно засыпал под стук колес, снова просыпаясь, жадно хватая воздух и снова глядя в окно. Он пытался вспомнить лица отца и матери: раньше это удавалось быстрее и легче, но теперь неприятная дрожь охватывала его, и с каждым разом приступы горечи и ностальгии добавляли новые секунды, а образы становились все более размытыми. В его сознании, словно в пазле, всплывали отдельные части лиц: то подбородок, уши, то глаза или губы, а потом уже достраивалась остальная картинка.

«Туту-х, туту-х» – выбивал поезд, словно метроном или медитативная молитва старого усидчивого монаха, помешанного на поездах. Свежий лесной и ночной запах приятно разливался по купе, в нем ощущалась какая-то гарь и оттенки смолы сосен, а также огромное количество свежего, приятно-ледяного кислорода. «Тутух-Тутух».

Сознание его безвременно уплывало и пряталось в тени, отбрасываемой сном. «В жизни бывает много дорог, но только одно начало и один конец» – не весело пронеслось у него в голове. «Тутух-Тутух».

Он снова просыпался и совершенно терялся во времени, а реалистичные сны путали его еще больше. За окном ему мерещился то снег, «Тутух-Тутух», то листопад, «Тутух-Тутух», то жаркое лето, «Тутух-Тутух», то расцветающие поляны гречишника и сирени. «Тутух-Тутух».

Брутто то казалось, что он едет несколько дней, «Тутух-Тутух», то словно вообще не прошло ни секунды – все это казалось набором картин, которые проносились со сверхзвуковой скоростью перед его глазами, так быстро, что они словно вообще не двигались. «Тутух-Тутух». «Тутух-Тутух». «Тутух-Тутух»

Брутто почувствовал, как кто-то положил руку ему на плечо. Он одернулся и на секунду впал в ступор; на мгновение ему показалось, что это был его отец. Очнувшись от сна, он разглядел недовольного кондуктора, который требовательно протянул ладонь и попросил у Брута билет. В это время он чуть не пропустил свою остановку. Это была предпоследняя, а мальчик, единственный в вагоне, видимо, ехал на конечную. Брутто огляделся на него; тот всю дорогу смотрел в окно.

Свежий лесной воздух приятно ударил ему в нос, словно хлорка в затхлом помещении. Брутто выдохнул и огляделся.

Рядом с пироном под старой полуразрушенной башней, водрузившись на стареньком выжелтившем жигуленке, сидел его друг и пара рабочих с ним. Они пили пенное пиво, гогоча на весь лесной массив и стуча бутылками после каждого залпа. Пена струилась по бутылкам и мерно капала на древнюю морщинистую землю, восполняя утраченное временем. Солнце постепенно выходило в зенит и приятно грело лица веселых и беззаботных людей. Их речи переливались в мелодии и раздавались смехом. А из машины разносилась музыка, сотрясая ветки ближайших деревьев.

Приметив Брутто, они тут же начали кричать и махать ему, затягивая его в свою атмосферу, словно рыбу удочкой. Городская удрученность постепенно с каждым шагом уходила из Брутто, словно трупный яд, а в образовавшиеся пазухи поступала свежая и чистая динамичная сила первозданной природы и образы таких же людей, под стать ей

– Ооооо, ну наконец-то! Второе пришествие, не иначе! Сколько лет, сколько зим, и ты добрался! – театрально развел руками Ленни, приветствуя Брутто.

– Да вы живете на краю света, серьезно! Я ехал словно несколько дней подряд, – ответил он саркастично, оглядываясь.

– Это да, поэтому многие, когда приезжают сюда, уже не возвращаются обратно. Да и нам еще ехать и ехать, кстати. Просто поезд туда не идет. А, да, это Олег и Корнелиус, наша бригада!

– Здорово, мужики! А почему Корнелиус? – удивленно спросил Брутто.

– Да просто по приколу. Тут иногда бывает суперскучно, мы так развлекаемся, коротая время вечности. А тебя как кличут?

– Ну тогда я Брутто.

– Пойдет! Ты бухаешь?

– Только когда угощают, – усмехнулся Брутто.

Корнелиус рассмеялся, и вместе с ним его широкий живот, как второе лицо, весело дрожал, вторя настроению хозяина.

– Этого добра даром навалом! Бесплатное благо – самое славное!

– Ленни, садись за руль тогда, а то я уже совсем перебрал, – сказал Олег и уселся на заднем сиденье, высунув голову в окошко. Предусмотрительный и мудрый поступок. Брутто сел рядом, а Ленни и Корнелиус – спереди. Наконец-то тарантайка тронулась, выбрасывая комья каменистой почвы и столбы черного дыма, пытаясь перегнать движение Земли и добраться до нужного места. Они довольно быстро выехали на трассу с нежным местным названием «Матерая».

Состояние дороги было таково, что складывалось ощущение, словно именно по ней проходили все первые и вторые мировые войны. Тачанка, на которой они ехали, подбрасывала в воздух на пару добрых сантиметров каждые пару секунд, и казалось, что вот-вот они наткнутся на зарытую какой-нибудь немцем или недальновидным румыном мину и окончательно отъедут на тот свет. При том дорога была несуразно широкой, будто взлетно-посадочная полоса, тянущаяся на многие километры в глубокую даль. Рядом с ними в потоке машин пристроилась неприметная газелька зеленого цвета, приковавшая внимания Брутто, в открытом кузовном прицепе было несколько десятков деревянных балок перевязанных лентой.