Старый Молот

Арсений Булгаков

Старый Молот

Нам всем надо перестать бояться и пора узнать, что будет в самом конце всех путей

Вместо эпиграфа

Куда двигаться и в кого размножаться? Для чего камни разбросаны на тысячи километров по всей Земле? Дни сменяли друг друга, как поломанный калейдоскоп – милая детская игрушка, словно в страшном фильме: как ни крути её, показывало всегда черное. Всё застыло за гигантскими стеклянными изваяниями, а гротескно пробивающие недоступные облака шпили так и не достигли эдемских кущ. Прекрасные сооружения прошлого уже перестали хранить какие-либо тайны. Колесница богов оказалась простым и понятным механизмом, вызывающим удивление только у детей, которые быстро становились взрослыми. Эти достопримечательности навевали только грусть и печаль стареющему человечеству. Когда-то они делали что-то монументальное, потрясающее, ослепляющее, делали всё, чтобы обессмертить себя. С личным бессмертием, как известно, вышло глубокое несчастье, а человечество, прожив уже столько лет, просто не знало, куда себя деть, как причитающая бабка, она всё ходила и тяжело вздыхая, вопрошала у вечности – когда же уже придет конец? А он всё не приходил, и длинные тяжёлые дни тянулись под знаком черного круга: не дети солнца, а отпрыски черной дыры.

Дверь предательски гнулась, глуша доносящиеся с обратной стороны звуки ударов и бесперебойный мат. Уже через несколько секунд перед Брутто развернулось настоящее театральное представление: ОМОН ворвался через хиленькую тоненькую грань, ложа в пол всех находившихся в квартире. Всё, что он помнил: тяжёлый удар в голову, окончательно лишивший остатки сознания, и летающую по комнате яркую сферу, издававшую натужный звук «Сегодня были задержаны…»

Глава 1. «Исход»

Жара и яркость – ярость солнца; гигантское количество отражающих поверхностей было в тайном сговоре с тяжелой поступью болезни. Она медленно от нервных окончаний шла к органам по венам и вскоре должна была дойти до головного мозга. Когда это произойдет, то сонливость, усталость и боль снова возьмут тело в осаду. Окружающий дивный старый мир только способствовал этому процессу. Мало-помалу, но каждый шаг на солнце давался труднее. Единожды вступив под солнце, более нет желания укрыться в тени, и нет мочи взглянуть на него прямо. А как было прохладно в пещере! Там была и родниковая вода, и столько места для фантазии, и так много стен для дегенеративного искусства. Остаться бы дома, и деревянными балками заколотить двери и окна, укрыть окна тяжелыми шторами, и беззаботно смотреть на ящик с интерпретациями других, который специально создан для таких моментов жизни. Однако жизнь вносит свои коррективы: «Брутто» должен был предоставить справку о том, что давно слез с тяжелых наркотиков и с чистой совестью, но не венами, имеет право устроиться на работу. Хоть и дело это, определённо бесполезное, как и все прочие бумажные заморочки великого бумагопрестольного царства. В действительности, человека, который не смог соскочить, и так видно сразу, он похож на гниющий овощ с характерным запахом, а кожа его выглядит так, словно неумелый дубильщик обтянул чей-то череп, да и ненароком перетянул, так что виднеются куски заветренного мяса. И, конечно, не нужно никакой справки: такого зомбибоя и так не возьмут на работу. Брутто, редко пробующий и единожды попавшийся на одной из диких бездумных вечеринок, должен был высиживать в очередях бесконечное количество часов.

Кто говорил, что времени нет, что летящая стрела на самом деле не летит, был чертовски прав: именно такую свою характеристику время обнаруживает в больничных очередях. Здесь действительно черепаха не обгонит Ахилла, поскольку тут нет никакого движения, только статика в своем совершенном виде. Да и тем более, не важно, как ты быстро бегаешь, очередь движется со своей скоростью, игнорируя индивидуальные возможности, и бессмертие Ахилла не помогло бы ему, ведь в очереди так много обладающих ядом и бьющих в слабые места.

Конечно, Брутто было грех жаловаться. Сплелись бы нити мойры как-нибудь иначе, сведи они его с каким-нибудь майором с желанием стать майордомом, и он оказался бы в куда более худшем пространстве на более длительный временной отрезок, хотя последнее предельно спорно. Так или иначе, но он стойко маршировал по пылающей от лета набережной, а вокруг него чуть ли не в духе «Весны Священной» кружились веселые и беззаботные граждане, радующиеся погоде и нежности природы. Они кружились на зеленеющих аллеях и рядом со свежеокрашенными дешевой эмалью заборами, среди древних скульптур и домов, вдыхая смрад затлевших и влажных подвалов, в которых уже не одно поколение бездомных проводило славные деньки.

Общее приподнятое настроение только угнетало Брутто. В конце затяжного пути он в очередной раз поднимал глаза, буквально щупая окружение, пытаясь отыскать табличку с названием. Его шея хрустела, и блеск начищенных букв, ослепляя, сообщал: «Наркологический кабинет №25». Полуразбитые стены из кафеля, замызганные бетонные лестницы, отколовшиеся по краям, которые вот-вот должны низвергнуться в тартар. Брутто искренне верил, что такие здания сразу строились поломанными, как отдельный архитектурный стиль – арт-стагнация. Всё было увядшим, обветшалым, напоминавшим цветы, которые забросили. Врачи и медсестры вторили обстановке

Груди их свисали до пола, а череда черных, как уголь, и редких усов скрежетали о потолки и стены. Казалось, что еще немного, и они окончательно потеряют человеческий вид, превращаясь в живое воплощение инсмаутской внешности. Врачи и медсестры, словно каракатицы, разбегались при виде человека не из своего круга; слово «пациент» звучало из их уст как шипящее проклятье. Они тут же стремились забиться в темные углы, куда не проникал свет через мутные и толстые больничные стекла.

Этаж, на котором находился кабинет дежурного врача для неотложной скорой помощи, был похож на вековые заброшенные улии пустотных пчел, изымавших из эфира пустоту и наполнявших ею свои полые соты. Мимо Брутто пыталось пронырнуть хтоническое существо исполинских размеров, состоящее будто из желе. Она не смотрела на него и явно старалась пройти мимо в другой плоскости, желанно посматривая на потолок и стены. На его вопрос она бросила фразу, будто одну букву: «Онналекции», и тут же умчались, нелепо перебирая маленькими и слабыми ножками, на которых громоздился гигантский мясной шарик, неряшливо стянутый кожей.

Больничный воздух можно было практически взять и вручную разделить на составляющие: вот облако лекарств, антибиотиков, йода и спирта, запах марли, сквозь который прорывалась гнилая кровь, металлический привкус которой Брутто чувствовал в самой глотке.

Внутренний жар и телесная ломка истязали Брутто, словно он сидел на стуле ведьмы, а милый Лемпертич подбрасывал дровишек, напевая «Ah, du lieber Augustin». Брутто с радостью отдал бы себя Морфею, как весь серебряный век, но в таком состоянии он мог только отдать Богу богово. За Брутто обосновалась приличная очередь. Такие места, как парад сумасшедших – экстравертов. Время от времени разговоры с посторонними забавляют, но когда болезнь берет свое, раздражает даже сам факт своего существования; существование другого раздражает еще больше: «Cogitas, molestus es».

Одна из женщин, стоявшая в очереди, без умолку рассказывала про всю свою жизнь. Её история была противоречивым и искажённым решетом, антиномия на антиномии. Вслушиваясь в безумные речи, складывалось впечатление, что она перепутала двери: как раз через два квартала стоял дорогой ресторан под названием «Небылица», в котором нимфы и сатиры пели про волшебное будущее, прекрасное настоящее и великое прошлое. Отравленные слова её доносились до ушей Брутто сквозь вязкую дремоту и приглушённую музыку из наушников. На протяжении своих монологов, по неясной причине, её взгляд постоянно задерживался на нём:

– Я жила в Швеции, но меня оттуда выгнали, и вот я пишу роман, чтобы получить Нобелевскую премию и вернуться обратно. Я выписываю ошибки журналистов из телевизора, и скоро наберу материал, и мне дадут визу. Вообще я врач, знаете, если что, лучше ко мне, чем сюда. Вот моя визитка, и не смотрите, что там написано, что я ветеринар – никакой разницы, говорю я вам, ноги и руки у всех одинаковы! Ахах!

Брутто, как мог, старался демонстрировать своё безразличие: отсутствие восхищения, удивления, сомнения, полное абстрагирование, показывая свою псевдоатараксию или глубокий аутизм. Он старался исключить пространство, где она находилась, из поля своего восприятия, будто там была черная дыра – солнце, на которое нельзя смотреть, поскольку помнил самое главное правило: не смотри в бездну, ведь она ответит тем же. Выяснять что там внутри, под илом бреда, он не собирался.

Полтора часа минули, словно полтора века. Это не очередь в кабинет, а чистилище: не отвратительного ада и не радостного рая, а одно безмятежное лимбо. Говорят, что служивым при обороне Севастополя считали день службы за три, в таком случае Брутто можно было дать год за час. Лучше ежеминутно находиться под страхом смерти, питаясь щекочущим чувством острых ощущений, чем наблюдать, как скука медленно, но верно выворачивает наизнанку бессмысленность бытия, обнажая, словно скальпель, противоречия в убеждениях о наличии смысла в жизни.

Брутто постоянно оборачивался к дверному проему с искренними, слезливыми, молящими глазами, надеясь узреть спасение. И вправду, каждый раз, оборачиваясь, он видел девичью тень. Ненароком он думал, что, возможно, это и есть тот врач, который просто ждет, пока сойдут с ума побольше народа, чтобы можно было лечить всех разом – такой особый врач-марксист с экономическим подходом. Или, может быть, врач сам заслушался сумасшедшей женщины, и тогда, наверное, ей самой необходим доктор. Возможно, и Брутто, и обладательница тени желали одного и того же: чтобы та женщина умолкла, сомкнула уста на век, встала и вышла – желательно в окно. Но оно, конечно же, было закрыто, при этом основательно, практически забито досками. Лишь редкие лучи пробивались сквозь толщу мертвых и порубленных деревьев.

Тень то появлялась, становясь резче и четче, то размывалась и исчезала, приближаясь или отдаляясь. Шагов слышно не было, что не удивительно, ведь уши Брутто были залиты до краёв бредовыми речами поехавшей наркоманки. Он запрокинул голову и продолжал смиренно ждать. В его голове проносились суетливые и странные, сбивчивые мысли: «Наркотики, наркотики, алкоголь, сигареты, еда, вода, любовь, счастье, свобода и другие вещи, которые вызывают зависимости, запрещённые на территории Российской…» Его мысли смешивались с пространством, удручающей атмосферой, отколовшейся штукатуркой, плакатами о вреде употребления героина и их последствиях.

Старая и большая телевизионная коробка, что громоздилась в углу, сама, осознавая свою убогость, крутила по циклу видео. Там молодая девушка рассказывала и показывала, как кололась шприцом прямо в пах для получения повышенного наслаждения. Её голос был слаб, а тело, расплющенное на больничной койке, изнемогало от своего пребывания на Земле. Но каждый раз, когда она условно укалывала себя в промежность, кончики губ её переходили в улыбку, и видео повторялось заново.

В беспорядочном потоке он вспоминал цепочку событий, которая привела его сюда, и о том, что, несмотря на всю чернь того дня, что-то в нем было приятно. Со временем старуха потеряла интерес конкретно к Брутто и начала выступать как профессиональный оратор. Демосфен, услышав её, снял бы колющий его плечо меч и вонзил бы себе в горло. – «А вообще знаете, врачам верить нельзя! Я лечусь только травами и природой, это всё наш народ! Гнилой, поганый народ, ленивый и праздный, хочет, чтобы бац – съел таблетку и выздоровел, чудо хочет! А не бывает так, не бывает, чтобы бац и чудо, поган-н-н-ный народец. Нужно есть корни женьшеня и крапивницы, принимать настои, жрать землю! Я вот вообще никогда не болею, первый раз к врачу, а они все на китайцев работают, крадут органы и продают их за границу!»

Сколько пролетело времени, и куда же запропастился доктор, – восклицал в мыслях Брутто. Приём шёл уже пятый час, дама говорила без умолку, всё более залезая в дебри леса самоубийц, обнажая свой больной разум: «Жри землю, тварь, жри Русь!» – кричала она в истерическом припадке. Брутто вновь повернулся к двери, прямо около таблички «Не курить». Тень, которую он лицезрел на протяжении всего дня, нагло дымила, клубы дыма приобретали объёмность и будто плыли в воздухе с сизым мерцанием. Он невольно сглотнул – Брутто тоже хотел покурить! Но никак не мог уйти, а дерзость теневода чувствовалась даже сквозь стену и плотное марево.

Теперь ему удалось разглядеть край её черного, беспросветного пальто, похожий на фон пиратского флага, подталкивающий к бунту, и выставленную вперёд ногу, обутую в тяжёлые ботинки – женский вариант берцев или армейских сапог. Он был уверен, что время от времени слышал с её стороны короткие и звонкие смешки, будто вырывающиеся помимо воли хозяина. «Забавно, неужто она весь день стоит там? Кто это вообще такая?» – мысли Брутто прервал кажущийся конец истории женщины: «Так или иначе, мой сын, знаете, он заболел, глупая история, и вот мне нужно получить справку о том, что он здоров. Замечательный, умнейший парень». Однако до конца было ещё далеко – дама достала толстую тетрадь и начала её читать, несмотря на то, что никто уже давно не отвечал ей, и даже самые вежливые люди из рода вежливых людей давно смирились и уже перестали обращать на неё внимание. Но Брутто она сводила с ума.

Он вновь взглянул на дверной проём и наконец увидел хозяйку тени. Как только он разглядел её лицо, то вздрогнул и нервно сглотнул. Зрачки Брутто предательски расширились – только сейчас он осознал, насколько тяжело его психическое состояние, каким тяжким бременем на него свалился весь этот день, болезнь и гул из отверстия дамы напротив. Хозяйкой тени оказалась та самая незнакомка, с которой он провёл пару дней на злополучной вечеринке, из-за которой в конечном счёте он и сидел в очереди. Тогда Брутто проводил её и решил вернуться, и только поэтому она не попалась вместе с ним. Никогда он её не видел ни до того, ни после.

Выглядела хозяйка тени также: тёмное пальто, тяжёлые ботинки, монгольские скулы, короткая стрижка, дерзкая и отрешённая поза, в которой она стояла, скрестив ноги, черные непроглядные глаза, тонкие губы, белые и острые зубы. До сих пор на губах Брутто оставались кровавые подтеки. Она усмехалась, курила и манила его, кидая головой в сторону выхода. Он протёр глаза, и она снова пропала в густом табачном тумане.

«Понос должен быть побежден, воришка украл сеф, машину и стеллаж». Говорящая явно уже просто перешла на набор слов, и гносеолог с диалектиком не смогли бы отыскать ни оттенка логики в её бреде. Чувство страха и любопытства брало Брутто изнутри, отгоняя сон и ломоту тела. А мощное удивление, подобно цунами, смывало грязь болезни с прибрежных берегов сознания.

Брутто вновь обернулся – тениводка улыбалась. Она четко выводила каждую букву своими тонкими губами, очерчивая её в пространстве. Благодаря этому, даже без звука было ясно, что она говорила: «Что отличает тебя от собаки? Быть собой – чудесно, а гости пляшут на наших костях, орбита слетает с криком „Чао!“». Задержанный занимался расфасовкой зелья – по крайней мере, так это понял Брутто. Её губы, щеки и скулы двигались в единой гармонии, в одном порыве эротической мистерии: девичий флирт и христианское таинство. Чем-то она могла напомнить тех женщин, которых за дьявольскую красоту в старые времена сжигали на кострах, пытаясь осветить темное средневековье. Вместо слов слышались смешки – эти звонкие вздохи на высокой ноте шли не столько от губ, сколько от движения глаз. Она отчетливо выводила каждую букву, а в промежутках между предложениями продолжала кивать головой в сторону коридора и делала затяжку, выпуская клубы белесого дыма, которые медленно опускались вниз и плыли по поверхности разбитого кафеля, не касаясь его и не развеиваясь, как плотный утренний туман на берегах Янцзы. Она долго задерживала дым в легких и медленно выдыхала его, словно теплый и влажный пар.

Сумасшедшая вдруг резко прервала своё монотонное бессмысленное бормотание и обратилась к Брутто, коснувшись его плеча костлявой язвенной рукой, покрытой несколькими шрамами, на которой не было большого пальца: «Молодой человек, а вы вообще заходили туда? Ручку дергали? Вдруг там открыто?» – «Иди к Дьяволу!» – произнес он, вставая и широкими шагами направляясь к коридору. – «Не рой другому яму!» – ответила старушка в рифму.

Брутто, следуя за ней, шепотом стал окликать едва знакомый мираж. Девушка не отвечала, а лишь шла вдоль больничного коридора, продолжая порождать пар, словно заведенная дым-машина. Как только Брутто мешкался, она застывала, подобно статуе, и лишь кистью руки манила его за собой, показывая жестами, чтобы он продолжал путь. «Ну никак, никак она не могла оказаться здесь, никоим образом. Да и даже если так, это ерунда, галлюцинация».

– Пойдем, ахха, идем же за мной! – подначивала Брутто тениводка, перебирая манящими пальцами. В коридоре было так тихо, что он слышал, как её пальцы касаются друг друга, издавая нежное трение, словно два листочка соприкасались, сорванные с веточек прохладным ветром в жаркий полдень. «Бегущая по теням» вела его всё глубже в гниющее сердце мертвой поликлиники.

– Чего ты боишься: себя или меня? – кокетливо произнесла она, слегка повернув шею в сторону Брутто.

«С другой стороны, ну галлюцинации и галлюцинация, вполне милая! Я не хочу обижать свою черную монахиню», – поразмыслил Брутто и, решив, что даже если с ним случился крайний случай, не повторять ковринских ошибок, пошел следом. Коридоры, как в страшном сне, подло растягивались до бесконечности.

Брутто шел, не останавливаясь. Иногда Тениводка заворачивала, и на какие-то мгновения он терял её из виду. Но туманный след и запах её сигарет, Брутто мог бы поклясться, что это были те же самые сигареты, что она курила в прошлый раз, подсказывали, куда она свернула. Он шел по тропам, как по лабиринту: все было похоже, но с каждым новым поворотом казалось всё более обветшалым и старым.

Постепенно больничные коридоры превращались в откровенно заброшенные людьми места: выбитые стекла, брошенная рухлядь, в стенах зияли дыры, из которых пробивалось солнце. Местами не хватало кусков потолка или пола. И всюду были разбросаны шприцы и бутылки. В начале этой коридорной голгофы трезвости лежали актуальные марки – «Пять озер», «Беленькая», «Рожь». Но чем дальше шел Брутто, тем более раритетными и древними становились «Тройка», «Столичная», «Московская особая», и даже водка с оригинальным названием «Водка» – вершина соцреалистической мысли. В конце концов, ему попалась прозрачная, старинная бутылка необычной формы, на которой еле-еле читалась надпись «Спотыкач» и лицо веселого казачка.

Страх у Брутто постепенно пропал, и даже появлялось живое воодушевление. Он слепо доверял своим наваждениям и шел следом, не задаваясь вопросами. Видимо, так радуются живые среди мертвых – радуясь настоящей неопределенности своего положения перед печальной определенностью окружающих. Брутто, исписав зигзагами десятки коридоров и пролетов, пришел к тупику в виде массивной железной двери. А хозяйка тени испарилась так же, как и появилась.

Брутто ощупывал дверь – годы её не пощадили, поэтому резким толчком плеча он выбил дверной замок и оказался в белоснежных палатах, в чистом коридоре, без следа дыма и тениводки. Брутто неистово пытался отыскать её, нелепо заворачивая в ответвления от главного коридора и открывая различные кабинеты. На секунду он застыл, и, опоминаясь, стал приходить в себя: «Просто галлюцинация, это был длинный тяжелый день, обычное переутомление». Он присел на скамейку у одного из кабинетов, выдохнул, размял шею и, смирившись со своей судьбой, поднялся с намерением вернуться в бесконечную очередь. Но когда он сделал шаг, дверь кабинета резко открылась и с тяжелым звуком столкнулась с носом Брутто.

– Запрокинь голову! – властно приказала молодая медсестра. Очень вовремя, потому что кровь пошла ручьем и чуть не залила всю одежду. Её голос показался Брутто чертовски знакомым. Он с удивленными глазами опустил голову и убедился в своих мыслях: это была она, та незнакомка с вечеринки, за которой он бежал как умалишённый по заброшенному корпусу больницы битый час. Она выглядела иначе: на ней был медицинский халат, никаких черных вещей, и она тут же узнала Брутто, искренне улыбнулась неожиданной встрече и кротко, тихо произнесла:

– Ой… Привет!

Она растянула слова в новую улыбку, более осторожную, но не менее яркую. Брутто замер, ошарашенный, и как тут не поверить в проведение? На секунду он замкнулся, пока в его голове стыковались вагоны из случайностей и закономерностей, бессознательные понятия желаний и спутанные сознательные мысли. Неловко блея, как невинный агнец, он смог только жалко повторить только что услышанное слово в ответ, но более медленно и протяжно.

– Прииивет.

Внутри его жгло желание тут же рассказать об удивительном совпадении, о том, как его шизофреническое, болезненное, то ли постнаркотическое состояние привело его прямо к ней. Но добротный удар в голову надолго вернул его в реальность, и, честно говоря, он даже не представлял, как об этом можно сказать: «Знаешь, твоя тень привела меня к тебе… Слушай, ты случайно не обладаешь астральной проекцией? Ну как Прю в „Зачарованных“». Поэтому он только отважился предложить ей выйти покурить на свежем воздухе.

Они спустились вниз. Новый корпус больницы выглядел куда более благопристойно: металл и пластик, всё блестело чистотой и новым веянием времени. И только отвалившийся плинтус, который Брутто не замечал, словно пророк, горько напоминал о грядущем и неизбежном итоге.

Перед входом был разбит большой и стройный сад с приятными, хотя и немного вульгарными статуями известных врачей. Пока они выходили на улицу, она успела поведать Брутто, что здание построено совсем недавно, а те два корпуса собирались сносить и переделывать. Вот уже как 33 года.

– Слушай, а как ты здесь вообще оказался? – спросила она, доставая из своего халатика пачку пресловутых сигарет.

– Да мне, собственно, нужна справка для работы.

Она снова улыбнулась, и что-то внутри Брутто странно ойкнуло, отдаваясь шумом в ушах и утробным гулом глубоко в груди.

– А дай мне посмотреть твоё направление.

Брутто несколько неуклюже высунул из кармана помятую бумажку. Ему стало жутко стыдно за то, что она была такой мятой, и он даже попытался как-то оправдываться, но его никто не слушал, а сам он не помнил, что говорил. Пробежав глазами, она резким движением достала печать, поставила штамп и вернула ему справку обратно.

– О боже, спасибо тебе! Я, наверное, часов 7 ждал этого маленького движения.

– О, не за что! Я была рада помочь тебе, но мой перерыв кончается, нужно уже идти обратно.

Она вскинула пронзительный взгляд, медленно поворачиваясь в сторону входа, видимо, ожидая благодарности и дежурных фраз. Но, так как она сказала «мне надо идти», это показалось Брутто скорее вопросом, чем утверждением, скорее необходимостью, нежели желанием. Секундной задержки ему хватило, чтобы соскрести все свои мысли со стенок душевного вместилища и сделать ход конём.

– Может, я подожду, пока ты закончишь, и мы сходим куда-нибудь?

Она отвела глаза вниз, размышляя, а затем, из-под лобья, испытывающим взглядом вонзилась в лицо Брутто. Ему стало не по себе, он уже хотел дать задний ход, но рот сомкнулся без ведома хозяина.

Её испытывающий взгляд быстро перерос в игривую улыбку, и, наконец, она дала ответ:

– Можно.

И, хитро усмехнувшись, убежала

Брутто дождался, пока его возлюбленная, бегущая тень, исчезнет с горизонта в лоне прекрасной больницы. Затем он наконец отпустил себя из рук: его сильно трясло, и он тут же потянулся за следующей сигаретой, вытащив потрепанную временем коробку со спичками. Маленький факел растрепал жаром мертвые и высушенные, изрубленные растения. «Да, уж, охренеть», – подумал Брутто и сделал затяжку. Тяжелый дым выходил из легких, скользя по поверхности, словно хитрое животное, как змея, охотящаяся за новой жертвой. Курение даров Танатоса приносило свою долю умиротворения, хотя и требовало жертвоприношения. Но на что не пойдёшь ради минуты покоя в бесконечном вихре людей, вещей, коней и залпов тысячи орудий.

Вдруг палящее солнце загородил черный рыцарь. Его лицо скрывало забрало, за которым виднелась черная, как уголь, кожа. Широкие плечи заслоняли пространство позади, повеяло могильной прохладой. Черное было всё его одеяние и доспехи, даже дубина его была черного цвета.

– Здесь нельзя курить, – изверг он из-под своей балаклавы суровым и глухим голосом.

– Дай докурю, я уже все равно начал, – пытался отмахнуться Брутто.