Тернистые тропы

– Принимайте, – наконец сказал один из грузчиков, рукой вытирая пот со лба. – Несли, как хрусталь. Ни ударов, ни трещин…

Георгий вздёрнул плечами и обратился к брату:

– Слыхал? Принимай! Чего застыл, как памятник?

– Но ведь как?.. – произнёс Кирилл, остальные слова так и остались на его открытых губах.

– Открой, не бойся, – сказал Георгий.

Кирилл обошёл пианино, пробегая по нему глазами в поиске изъянов, а затем осторожно открыл крышку, из-под которой блеснули клавиши.

Грузчики быстро вышли в открытую дверь, когда Георгий жестом показал им, что с инструментом всё в порядке.

– Откуда оно? – спросил Кирилл с сомнением.

– С Семёном Петровичем договорился, чтобы для цирка купил, – сказал Георгий слегка сдавленным голосом, и Кирилл удивлённо взглянул на него.

– Ладно, – произнёс младший Онисин. – Но почему ты мне ничего не сказал раньше?

– Хотел тебя порадовать.

Георгий придвинул к Кириллу стул, который слегка качнулся под тяжестью тела юного пианиста.

– Подвинься поближе к клавишам, не бойся, – скомандовал Георгий.

Кирилл сделал, как велел старший брат, но к клавишам притрагиваться не спешил.

Звук речи Георгия был уже не таким отчётливым, хотя он находился в одном помещении с Кириллом. Правой рукой он ухватился за швабру, а левой уже накидывал на неё тряпку. Совсем чуть-чуть осталось домыть.

– Эй, Георгий! – на этот раз голос Кирилла был уже довольным и смеющимся – голос ребёнка, забывшего хоть ненадолго, где он и чем зарабатывает на жизнь. – Как думаешь, Семён Петрович разрешит мне играть не нём? Хоть иногда?

– Нет, малявка, – ответил Георгий и своим ответом очень напугал брата. – Не иногда. Ты теперь в цирке тапёром будешь. Будешь играть не среди клеток, для зверей, а прямо на представлениях.

– Ты серьёзно так считаешь? – Кирилл поднял глаза, в которых стояли слёзы радости. – Но Семён Петрович даже не слышал, как я играю.

– Неважно. Услышит.

– А если ему не понравится?

– Думаю, понравится. Я рассказал ему, какой ты талантливый малый.

Георгий, закрывая клетку, пристально посмотрел на младшего брата, и тот убедился, что все сказанные в его адрес слова не шутка.

На этот раз Кирилл потянулся к клавишам: скорее всего, мальчик уже взял себя в руки и успокоился. За пианино он, уборщик, выглядел весьма опрятно: аккуратно зачёсанные волосы, чистенькая роба, хоть местами мокрая и примятая. Музыка как-то сама собой вырвалась из-под его пальцев, которые, будто повинуясь невидимому учителю, работали чётко и слаженно, без единого промаха. Прежде всего Кирилл был музыкантом и уже потом мойщиком клеток.

Георгий, стараясь двигаться медленно и еле слышно, чтобы шумом ботинок не мешать игре брата, подошёл к пианино и тоже склонился над инструментом. Его пальцы соседствовали с пальцами Кирилла, и вместе они наполнили безликое и бесформенное помещение прекрасным и вечным.

– Что, маэстро, неплохо у нас выходит? – спросил Георгий, чуть улыбаясь.

Кирилл смерил его счастливым взглядом и отбросил волосы со лба.

– Да, кажется, неплохо, – гордо ответил он.

Музыка поднималась выше, словно цветок, тянущийся к солнцу. Кирилл внешне держался гордо и стойко, как полагается лучшим мировым пианистам, но Георгий видел: в его младшем брате рождаются грусть и страх перед неизвестностью. А ещё тоска, что брат уходит в армию. Поэтому они играли и разговаривали взахлёб.

Ночь перед расставанием – то самое время, когда одновременно рождаются глубокие и болезненные мысли, когда доходит смысл всех вещей, когда просыпается грусть, а воздух пахнет горькими слезами. День дуэта Онисиных был самым счастливым днём в жизни Кирилла, когда его душу переполняла радость, а играть хотелось веселей и энергичней.

Наутро они вместе прибыли на вокзал. Кажется, ни один их провожающих, томящихся на перроне, не хотел говорить о своей печали вслух. Впрочем, зачем слова расстающимся?

Кирилл смотрел на Георгия смело и казался уже не таким беспомощным, как прежде.

– Клянись, что напишешь мне, – обратилась стоящая неподалёку девушка к своему любимому, поправляя ему ворот пальто.

– Не беспокойся, – ответил тот. – Напишу.

Онисины отодвинулись от толпы. Георгий протянул Кириллу руку.

– За меня не волнуйся, – начал он.

– А тебе обязательно выполнять твой этот… гражданский долг? – обиженно спросил его брат, однако вопрос остался без ответа.

– Не забывай репетировать. Теперь тебе есть на чём играть.

– Я буду играть ещё лучше! Пришли мне письмо.

– Пришлю, если военная часть разрешит. Вдруг она секретная.

– Или Семёну Петровичу позвони, – пришло в голову Кириллу.

– Разберёмся, – важно сказал Георгий. – Когда вернусь, чтобы ты уже известным музыкантом был. Понял?

– Понял. Обещаю! – произнёс Кирилл с воодушевлением и надеждой.

Паровоз загудел. Пришло время прощаться. Юноши по одному запрыгивали в вагоны – будущие солдаты, не знающие, в какое место, хорошее или плохое, они попадут.

Кирилл не протестовал, когда Георгий крепко прижал его к себе на прощание. Казалось, старый вокзал за долгий период своей жизни повидал уже уйму таких горячих и горьких объятий.

Дверь вагона, в который заскочил Георгий, оставалась открытой.

– Не забывай о маме! Отправляй ей посылки! – крикнул он, напоследок махнув рукой младшему брату. И состав понёсся в далёкие дали.

Кирилл вернулся в цирк. Он помрачнел, глаза его словно потухли…

– Играй, – вдруг донеслось до него из-за кулис арены, а затем оттуда зазвучало хихиканье.

Кирилл пошёл на арену, разминувшись с гимнастами, парой жонглёров и клоуном, и оказался там, где был слышен смех. Семён Петрович стоял у пианино, держа на руках своего драгоценнейшего кота. Увидев Кирилла, подмигнул ему, а после всё своё внимание обратил на тапёра, сидевшего за пианино. Тот играл с неприятной улыбочкой. Кирилл был не очень рад увиденному; он развернулся и направился к выходу, пока артисты цирка работали под музыку.

«Всё нормально», – вдруг сказал себе Кирилл и остановился.

– Семён Петрович, вышло какое-то недоразумение, – обратился он к директору, когда, набравшись смелости, вернулся к пианино.

Тапёр закончил играть свою примитивную мелодию.

– Найду я тебе помощника, радость моя, – заверил Кирилла директор цирка. – Не будешь ты один мыть клетки!

– Но… Георгий сказал, что я буду играть на пианино в цирке…

– Играй, сколько душе угодно. Пианино здесь навсегда, и после репетиций оно в твоём распоряжении.

Мальчишка минуту уязвлённо помолчал, а позже, собравшись с духом, объявил:

– Георгий мне сказал, что договорился с вами и я буду у вас работать тапёром!

Сидящий за пианино мужчина плавно перевёл взгляд на Кирилла, презрительно осмотрел мальчишку и ухмыльнулся.

Семён Петрович, блеснув глазами, рассмеялся:

– Сынок, Георгий, наверное, не так меня понял.

– Семён Петрович, я умею играть!

– Послушай, цирк – это не проходной двор. Играть у нас должен человек с опытом и соответствующим образованием, – объяснял директор.

Кирилл подошёл ближе к Семёну Петровичу и тапёру, чтобы они могли его лучше видеть. Тапёр пытался сохранить серьёзное и понимающее выражение лица, но удавалось ему это с трудом.

– Я могу хоть сейчас доказать, что я хорошо играю, – парировал Кирилл.

– Нет. Прямо сейчас не надо: у нас репетиция. Сыграешь нам завтра.

– Завтра… – повторил Кирилл. Он опустил голову и загрустил. Едва сдерживая рыдания, прижав ладонь к губам, мальчишка развернулся, чтобы уйти, как вдруг его остановил тапёр:

– Постойте! А давайте сейчас послушаем игру вашего уборщика. Зачем тянуть до завтра? Пусть малец покажет, на что способен! Прошу! – место, где только что сидел тапёр, вмиг оказалось пустым и ожидало Кирилла.

Улыбка Семёна Петровича сменилась выражением недоумения, но недовольства директор не выказал.

– Давайте. Только живо, – сказал как отрезал он.

За спиной Кирилла словно крылья распахнулись, и он сел за пианино. К несчастью, первые аккорды в его исполнении показались слушателям неловкими и смешными. Ничего не получалось, и Кирилла это очень злило. Меньше всего юному Онисину хотелось, чтобы слушатели запомнили его идиотское выступление.

Тапёр едва не умирал со смеху, видя, что дурацкая игра уборщика очень быстро закончилась.

– Видишь, Кирилл, одного желания мало для выступления, – грустно подытожил директор цирка.

Но когда человек в стрессовом состоянии, он способен на что угодно. Онисин надул губы, но не отступил, продолжил играть – на сей раз ровно и красиво. Прижимая пальцы к клавишам – то чуть сильнее, то чуть слабее, – он выдал звуки, похожие на пение ангелов. До этого в цирке так никто не играл. Даже тапёр опустил голову и приложил к ней руки – кажется, у него началась невидимая истерика. Семёну Петровичу музыка понравилась, и со стороны могло показаться, что он даже немного всплакнул от удовольствия и восторга.

А Кирилл уже успел забыть о своём недавнем провале и теперь самозабвенно отдавался игре. Ещё недавно удача смотрела совсем в другую сторону, не в его, но вот она повернулась к нему во всей своей красе и сопровождала этот импровизированный концерт.

Жонглёр и гимнаст тихо переговаривались, как это обычно бывает при особом удивлении; клоун, затаив дыхание, отчего-то вздрагивал, иногда взмахивая обмякшими руками.

Уголком глаза Кирилл видел, как все на арене заколдованно застыли. Скоро великолепная музыка торжественно закончилась, и все до единого, даже штатный тапёр, зааплодировали юному пианисту.

– Ничего себе у вас уборщики, – обратился он к директору, искоса поглядывая на Кирилла.

Семён Петрович, даже не глядя в его сторону, кивнул и произнёс:

– Мы растим таланты!

Кирилл победно встал и хотел было держать путь к отступлению, но Семён Петрович категорически отрезал ему путь своим телом, словно закрывая амбразуру. Он взял мальчика за локоть и отвёл в сторону.

– Что же ты раньше молчал? – спросил директор цирка так, будто ему было стыдно.

– Я говорил вам, что умею играть, – голос Кирилла звучал твёрдо и торжественно.

Семён Петрович неловко отступил назад.

– Сколько ты хочешь?

Этот вопрос показался мальчишке волнующим, но тем не менее неплохим.

– Десяти рублей в месяц будет достаточно, – сказал Кирилл не задумываясь, хотя внутренний голос настойчиво повторял, чтобы он просил меньше.

– Десять рублей, – повторил Семён Петрович. – Договорились. Завтра же приступишь к репетиции с труппой.

Кирилл и представить себе не мог, что сам директор цирка пожмёт ему руку. Скорее всего, рукопожатие само по себе для Семёна Петровича значило немного: обычное закрепление сделки или рутинное «здравствуйте», но для мальчика-уборщика это послужило знаком: дверь, в которую он так долго стучал, теперь открыта перед ним. Выражение его глаз, казалось, было далеко от того выражения счастья, с которым люди обычно сталкиваются. Потому что он был более чем счастлив! В свою комнату Кирилл летел на всех парусах, высоко держа нос, и попутный ветер ему сопутствовал.

Когда Семён Петрович вернулся к пианино, за ним сидел тапёр и плакал невидимыми слезами: в мажорных нотах, которые он брал, слышались раскаяние и скорбь, а также страх потерять уважение. Как ни крути, ему не удалось превзойти талант уборщика. И не без причины он то и дело поглядывал на директора.

Часть II. Оркестр

Глава первая. У войны своя музыка

Пули свистели, и их песни звучали, скорее, не соловьиной трелью, а собачим лаем: хриплым, отрывистым, противным. Солдаты сидели молча: говорить было больно, к тому же – неподходящий момент, когда вокруг немцы.

Капитан Бокач, Георгий Онисин, парень по прозвищу Барабанщик и два солдата-молодчика сидели в укрытии, коим служил участок разбитого дома.

Барабанщик кивнул Георгию. Тот всё понял и кивнул в ответ, подпирая кулаком голову.

– А это – симфония номер пять. Ми минор, – сказал Барабанщик, подмигивая солдатам. Вена на его шее запульсировала.

Он покрутил в руке гранату, снял кольцо и с размаху бросил её в соседний дом, но промахнулся. Все подумали одинаково: «Граната не долетела до немцев». Она нырнула в землю и там разорвалась, на прощание выдав: хлоп!

– Это – последняя, – печально произнёс Барабанщик – хотя никто не спрашивал – глядя в глаза капитану. На минуту их взгляды встретились.

– Крайняя. За сараем ещё гранаты остались. Прикрой меня, – вмешался Георгий.

– Не справимся. Их больше. Всё, что нам остается, – уйти.

Мгновение солдаты сидели молча.

Капитан, как свойственно командирам, распорядился:

– Приказа отступать не было. Онисин, дуй к сараю. А мы постараемся их отвлечь.

– Так точно, – серьезно ответил Георгий.

Смешно и в то же время грустно, что склонность человека к трусости враз развеивается, когда он уклоняется от пуль. В тот самый момент у солдата нет никаких чувств, кроме злости. Редко появляется ностальгия, ещё реже – триумф. Его Георгий ощущал, когда добежал до ящика с боеприпасами. В нем были гранаты – все как на подбор.

– Добежал. Вот он, сарайчик, родимый! – прошептал он.

Какая тупость – тратить сотни пуль на маленькую мышку, загнанную в угол! Но разве это докажешь немцам с их морфийными глазами? Автоматы врагов плевались в сторону Онисина, икали и тарабанили, не умолкая.

Кто не знал – маленькая мышка Георгий Онисин тоже умеет показывать зубы: сначала он какое-то время смотрел на гранаты, а потом, схватив автомат, принялся стрелять в ответ.

Бой ведь неравный, где на одного нашего приходится пятнадцать немцев, которые, будто заводные, строчат и строчат из своих автоматов. Руки советского солдата опустились. Пальцы дрожали от тяжести оружия. Теперь он просто смотрел сквозь воздух.

Барабанщик появился в отдалении словно из ниоткуда: вырос как гриб после дождя. Он попытался прийти на помощь Онисину, но попытка провалилась – огонь был слишком плотный, и капитан Бокач жизнью своего солдата рисковать не стал.

У Георгия не осталось времени на размышления. Иметь ящик гранат и не воспользоваться ими?! Парень отправил первую гранату в сторону врага – она разорвалась с гулом, и наступила драгоценная тишина. Тогда-то капитан и выпустил Барабанщика на подмогу.

Но случайная горячая пуля сделала свое черное дело. Смерть Барабанщика была быстрой и легкой. С какой стороны прилетел ему выстрел в сердце, никто не знал. Теперь ему навсегда двадцать три…

Игра немцам надоела, и они бросили осколочную ручную гранату в укрытие, где прятались советские солдаты. Ведь готовности сдаться или убежать никто из них не проявил.

Взрыв с соответствующим гулом произошел мгновенно: густое черное облако поглотило людей, а когда рассеялось, были видны лишь шесть пар торчащих из развалин ног с остатками военной формы – вот и всё, что осталось от сослуживцев Онисина, засыпанных землей и кирпичами.

Георгий сидел, опустив голову. Руки не могли больше держать оружие и болтались, как у марионетки, между колен. Отойти от испуга он не мог.

Вдруг его слух пронзило тяжелым стоном – капитан Бокач был ещё жив. Из последних сил он попытался переползти из одного укрытия в другое, оставляя за собой кровавый след. Единственным его спасением был солдат Онисин, который тоже ползком уже приближался к нему. Парень ни о чём не думал – даже о гранатах, которые остались лежать, будто райские яблоки, в ящике: их вполне бы хватило, чтобы убаюкать врага.

– Уйти бы к черту отсюда, – резко произнёс капитан вслух. Боль в его теле усилилась, и ему хотелось лишь одного: забыть о войне и отправиться на заслуженный покой. Он закрыл глаза.

– Нет! – крикнул Георгий, почти приблизившись к командиру, и крик этот походил больше на вопль озлобленного волка или другого нечеловеческого существа.

Ощупывая ледяную руку капитана, Онисин всё-таки сумел почувствовать под пальцами пульс – он тянулся тоненькой прерывистой цепочкой.

Стрельба на время прекратилась. Солдат был слишком напуган и очень растерян, чтобы что-то сделать: перед ним, распластавшись, лежал капитан, и он оказался тяжелым, как вол.

«Коль что-то задумал – делай, не подвергая сомнению, не смотри на время и обстоятельства», – подумал Георгий. Забыв о враге, надрываясь, он поднял капитана и взвалил себе на спину. Белое, как мука, и безучастное лицо Бокача дернулось и ожило. Командир приоткрыл веки.

– Онисин, до наших позиций с десять километров. Не дойдем, – прохрипел он.

– Дойдем, – ворчал Георгий.

– Со мной ты даже из деревни не выйдешь.

– Надо попытаться, товарищ капитан. Не время умирать.

Георгий делал то, что сделал бы другой порядочный человек. В конце концов, он был создан таким своими родителями.

Его лицо было горячим и красным.

Стрельба возобновилась, но солдат не останавливался – ковылял, спасая командира. Пули едва не задели их обоих: вражеский командир приказал своим подчиненным усилить огонь.

Старый и частично уцелевший дом бывших обитателей деревни послужил солдатам временным укрытием. Вокруг Георгия и его раненого старшего товарища всё рушилось: сначала война стерла с лица земли гражданских, позже – тут как тут – она насвистывала песенку смерти около уха солдат. Бокач, будто слушая колыбельную, закрывал глаза. Боль и кровотечение ужасно его мучили – и солдат Онисин это видел. Они оба перегорели и устали. Георгий медленно усадил Бокача и прислонил спиной к стене.

– Уходи, говорю, – прорычал капитан.

Больше всего его злило, что рядовой не считается с мнением командира и не выполняет приказ спасать свою жизнь. Но, должно быть, Георгию был дорог не устав, а человек рядом с ним. Он снова встал и поволок капитана в глубь того, что осталось от дома. Какая-никакая тишина в нем успокаивала, утешала.

– Времени у нас немного, но дух перевести успеем, – отчитался командиру Георгий.

– Как выйдешь из деревни – увидишь пригорок. За ним – посадки. Уйдешь по ним, – сказал Бокач, тяжело дыша.

Много говорить он не мог: сильный озноб пробирал его до костей, зубы стучали от боли и от того, что по всему телу разносился холод. А вот бок, залитый кровью, был отчего-то горячим.

– Вместе дойдем! – воскликнул Георгий, и слова его звучали твердо и убедительно.

– Отставить спор! – Бокач старался не дрожать. – Слушай мою команду! – добавил он нечетко, так как все силы бросал на борьбу с болью. – Доложить командиру дивизии о расположении врага в деревне.

– Товарищ капитан…

– Это приказ, рядовой!

– Есть.

Онисин кивнул капитану. Словно одичалый, он принялся ходить по дому так, словно терять ему уже нечего. Он не выглядел напуганным, скорее походил на человека, который сильно торопится завершить какое-то сумасбродное дело. Бокач понемногу успокаивался, и сильная боль в боку, напоминающаяся резь от смеси битого стекла и ржавых гвоздей, тоже успокаивалась.

Ненадолго солдат ускользнул из поля зрения командира и оказался в погребе.

– Онисин! Я что, неясно выразился? – крикнул командир.

– Я вас так не оставлю, товарищ капитан. Тут погреб…

– Не важно, в погребе или на чердаке, – оборвал его слова тот, – они всё равно меня найдут.

Георгий остался стоять с открытым ртом, не зная, что на это ответить.

– Онисин, закрой рот, а то муха влетит!

Тут Георгий будто проснулся. Шутка командира его отрезвила, подбодрила, и он случайно вспомнил о печке: он её видел и точно знает, что та чудом не развалена.

Действовать нужно было расторопно, без колебаний: отодвинуть заслонку печи, заглянуть внутрь, убедиться, что Бокач там поместится. Покрутив шеей и размяв пальцы, Георгий взял командира под руки и потащил его, как мешок с картошкой, в так называемое тихое место.

– Солдат, ты чего делаешь? – спросил капитан хрипло.

– Здесь вас не найдут, – выдохнул Георгий, закидывая сначала правую, а потом левую ногу капитана в печь. – Вернусь за вами лично. Осторожно, двери закрываются! – произнёс он и со всей силы закрыл заслонку.

Вскоре послышалась немецкая речь – пока ещё издали, слабая и глухая. Георгий подумал, что уходить нужно немедленно. Он присел и гусиным шагом ускользнул через заднюю дверь. К счастью, враги его не заметили.

После осмотра и зачистки деревни немцами ему, советскому солдату, понадобилась бы безымянная могила. Но ему повезло выйти из деревни: прятался за углами домов, лежал, распластавшись на земле, стараясь неслышно и ровно дышать, не шевелился, когда почти возле уха скрипел сапог врага.

Вряд ли он соображал, где находится, куда дополз. Широкое голое поле пело тихую лебединую песню и нежно закутывало темным покрывалом…

Георгий лежал на спине, сложив руки на груди, запуская в легкие воздух. Ему казалось, что тело ему не принадлежит, что ещё немного – и он не сможет дышать.

Немцы остались далеко, и это было приятно. Мысль, что где-то там есть пригорок, подняла Георгия на ноги.

«Наша дивизия… Она бы положила конец всем чудовищным поступкам подлых фашистов. Останавливаться ещё не время. Даже не думай останавливаться», – мысленно повторял себе он.

С титаническим усилием Георгий встал. Его взгляд был прикован к небольшому холму. Он побежал, делая короткие передышки: потребовалось не меньше получаса, чтобы влезть на пригорок.

Ничего более безумного Георгий ещё не ощущал. Враг сунулся прямо на него всем отрядом: море немцев, и они совсем от него близко. При других обстоятельствах Онисин бы рассмеялся от такой злой шутки над ним, но сейчас стоял с поднятыми вверх руками, с ощущением дрожи в коленях, пальцами сжимая воздух.

Всё произошло быстро, в один миг. Всё, что чувствовалось, – жажда жить. Поначалу, когда четверо немецких солдат вскинули автоматы, Георгия словно легонько ударило током, а лицо перекосило печалью.

– Не стрелять! – пронзительно закричал немецкий офицер.

Георгий старался не отводить от него глаз. Смотрел гордо и прямо; пусть страх стоит косточкой в горле – он лучше подавится им, чем закричит.

Офицер приблизился и наклонился к Георгию, неприятно ухмыльнувшись. При его улыбке, подобной оскалу лошади, обнажились белоснежные зубы.

– Вы отступаете. Кто из русских солдат остался в деревне? – спросил он по-русски.

Георгий выдохнул и ответил по-немецки:

– Все русские солдаты погибли.

Прежде напряженные мышцы на лице немца расслабились, и его лицо словно разгладилось. Обычно с таким выражением лица он убивал.

– Для простого солдата вы слишком чисто говорите по-немецки. Вы офицер? – обратился он к Онисину на своём родном языке.

– Никак нет. Немецкий учил в школе.

Немец яростно раздул ноздри, повернул голову в сторону деревни, дабы убедиться, что та догорает, а затем, смотря себе под ноги, нервно промычал:

– Вы лжете. Сейчас я даю вам один шанс: сохранение жизни в обмен на информацию о занятых позициях советских войск.

– Я простой солдат. Говорю же, я ничего не знаю.

Немец устало вздохнул в такт звуку перезаряженных автоматов и снова по-русски спросил:

– Вам безразлична ваша жизнь?

– Я люблю жизнь больше всего на свете, – проговорил Георгий, и в его голове всё закружилось.

Кажется, такой ответ пронзил офицера. Он покрутил головой: сначала вправо, потом влево, а после и вовсе её поднял вверх, задрав острый нос, похожий на лисий.

– Ладно, – сказал он по-простецки. – Я дам вам ещё один шанс, – проговорил он по-русски. – Заберите его с нами! – крикнул он своим солдатам.

Они подошли к Георгию, обнажив свои омерзительно белые зубы. Заломив руки пленному, они потащили его с собой.

– Я сделаю так, что вы у меня заговорите. Обещаю, – прищурившись, произнёс офицер. В руке он держал пистолет. Его зрачки сузились и казались почти невидимыми в синеве глаз.

Георгий считал, что до встречи с немцами у него не было неприятностей, ему всегда удавалось выкрутиться, обхитрить своих противников, поскольку острым умом те обычно не отличались. А сейчас… Он, загнанный и отрешенный, волочится с ними. В их плену.

Глава вторая. На краю обрыва

Немцы, обитая на своей базе, вели себя резко и странно. Суетились, издавали дикие звуки, прыгали с ноги на ногу, что-то кричали через плечо друг другу, искря взглядами.

Георгий был брошен в камеру пыток и пребывал там какое-то время в почти бессознательном состоянии. После его выволокли из камеры и притащили на допрос, крепко привязав к стулу.

В комнате для допросов он периодически подкашливал. Немецкий офицер рассек ему кожу лба, ударил в глаз так, что веко побагровело и закрылось.

Процесс получения информации офицер отработал до автоматизма – не раз проделывал подобную работу с советскими солдатами. Он всегда был доволен собой, особенно когда смотрел на врага – новую игрушку – надменно, сверху вниз.

– Что же ты больше не говоришь по-немецки, свинья? Думаешь, я не знаю, кто ты? Будешь молчать – я убить тебя! – добавил он по-русски, нарочно уродуя слова.