Черные приливы Сисайда

– И перестань плакать, а то все эти бумажки размокнут, – он легонько ткнул пальцем в стопку распечаток на столе, и в его глазах промелькнула знакомая искорка. – Твоим малышам нельзя завтра скучать без новых заданий.

Это было так неожиданно, так просто и по-домашнему, что я фыркнула сквозь слезы. Смех смешался с плачем, и напряжение внутри начало таять.

Он не стал обнимать меня, не пытался прижать к себе. Он просто сидел на корточках передо мной, держа меня своим взглядом и тихими, твердыми словами. И в этой его позе: сильного, знаменитого мужчины, смирившего свою гордыню, чтобы опуститься на уровень заплаканной учительницы, – было больше силы и защиты, чем в самых крепких объятиях.

В его присутствии угроза миссис Вэй вдруг стала казаться не такой уж и страшной. Не потому, что он мог ее устранить. А потому, что я поняла: что бы ни случилось, я не останусь с этим одна.

И это осознание было таким же теплым и надежным, как его рука, которая теперь лежала на моей коленке, просто лежала, молча говоря: «Я здесь. Все будет хорошо».

Конференц-зал школы был похож на аквариум, наполненный густым, тревожным сиропом. Воздух гудел от сдержанных разговоров, скрипа стульев, нервного кашля. Родители сидели тесными рядами – кто-то с равнодушным видом листал телефон, кто-то, напротив, впивался взглядом в сцену, где за длинным столом восседала администрация. Я сидела с краю, на последнем ряду, стараясь дышать глубже. Руки были ледяными, а в горле стоял ком.

Рядом, в полумраке, сидел Дориан. Он пришел без приглашения, просто появился в дверях зала за минуту до начала, поймал мой взгляд и молча занял место рядом. Его присутствие было плотным, как щит. Я чувствовала исходящее от него тепло и пыталась черпать в нем спокойствие.

На сцену вышел мистер Холлоуэй. Его речь была выверенной, гладкой, как отполированный камень. Он говорил об успехах школы, о высоких показателях, о трудностях финансирования. Он ходил вокруг да около, как хищник, высматривающий удобный момент для атаки. Я слушала и чувствовала, как внутри закипает злость. Он говорил о детях как о статистике, о кружках – как о статьях расходов.

– …и теперь я хочу предоставить слово одному из наших лучших педагогов, мисс Мейв Лорин, которая расскажет о достижениях наших самых младших учеников», – его голос прозвучал для меня как вызов.

Все взгляды устремились на меня. Ноги стали ватными. Я поднялась и пошла к сцене, чувствуя, как дрожат колени. Проходя мимо стола Дориана, я мельком встретилась с его взглядом. Он не улыбнулся, лишь чуть заметно кивнул.

«Ты справишься».

Этот беззвучный сигнал дал мне сил сделать последний шаг к микрофону.

Я начала говорить. Голос сначала срывался, но я смотрела не на чиновников, а в глаза родителей. Я рассказывала не об успеваемости. Я рассказывала об их детях. О том, как застенчивый Хэнк в шахматном кружке впервые громко сказал «шах!». О том, как маленький Оуэн на кружке музыки, закрыв глаза, впервые спел соло во время игры на гитаре, и голосок звенел, как колокольчик. Я говорила о свете в их глазах, когда они бегут на любимое занятие, о Скарлетт Вэй. Не называя имени, я сказала о девочке, для которой эти два часа в неделю были островком безопасности в море домашнего ужаса.

Я видела, как лица родителей меняются. Появлялись улыбки, кивки понимания. Они видели в моих словах своих детей. Я превращала сухие факты в живые истории. И в этот момент почувствовала не страх, а яростную, огненную правоту.

Но все должно было закончиться. Я закончила речь и отошла от микрофона под тихие, но искренние аплодисменты. Мистер Холлоуэй снова вышел вперед. Его лицо было каменным.

– Благодарю мисс Лорин за эти… трогательные примеры, – сказал он, и в его голосе прозвучала легкая снисходительность. – Что наглядно демонстрирует, какую большую работу мы проводим. И тем тяжелее мне сообщить о вынужденной мере…

Он сделал драматическую паузу. Воздух в зале застыл.

– В связи с оптимизацией бюджета, с следующей недели шахматный кружок и кружок музыки для начальных классов прекращают свою работу.

Сначала была тишина. Абсолютная, оглушительная. Люди не сразу поняли. Потом, как одна волна, по залу прокатился гул недоумения, который мгновенно перерос в гнев.

– Что?! – крикнул кто-то с первого ряда.

– Как это прекращают? Это же лучшие кружки!

– Вы с ума сошли!

Холлоуэй пытался что-то говорить поверх криков, о «сложных временах» и «отсутствии выбора», но его голос тонул в нарастающем хаосе. Родители вскакивали с мест, их лица искажались возмущением. Кто-то кричал, что будет жаловаться в управление образования, кто-то требовал вернуть деньги за оплаченные занятия. Это был настоящий шторм. Я стояла у края сцены, чувствуя себя абсолютно опустошенной. Мои теплые слова о детях разбились о ледяную стену бюрократии, и теперь их осколки ранили людей.

И в этот момент, сквозь шум и гам, я почувствовала его прикосновение.

Дориан подошел ко мне. Он не сказал ни слова, просто взял мою ледяную, дрожащую руку в свою. Его ладонь была большой, теплой, шероховатой от струн. Он сжал ее не сильно, но так уверенно, так твердо, будто привязывал меня к спасательному тросу.

Я посмотрела на него. Дориан смотрел не на разъяренную толпу, а на меня. Его взгляд был спокоен и ясен. В нем не было ни капли паники или осуждения. Было просто понимание. И в этом понимании была бездна силы.

Шум вокруг будто отступил, стал фоном. Я чувствовала только его руку. Ее тепло растекалось по моей руке, проникало в грудь, согревая ледяной ком страха и отчаяния. Он не тянул меня, не пытался увести. Он просто стоял рядом, держа за руку, молча говоря: «Я здесь. Я вижу этот ужас. И мы это переживем».

В его прикосновении не было романтики. Это было нечто большее. Это была опора. Согласие. Союз.

Директор что-то кричал в микрофон, родители неистовствовали, но мой мир сузился до точки соприкосновения наших ладоней. Впервые за весь этот кошмарный день я перестала чувствовать себя одинокой бунтаркой. Рядом был человек, который не боялся ни гнева толпы, ни системы. Который взял меня за руку не для утешения, а как знак того, что теперь он – часть этой борьбы.

Я медленно выдохнула и чуть сжала его руку в ответ. Спасибо.

Он ответил легким, почти незаметным пожатием. Все будет.

И пока зал содрогался от скандала, мы вдвоем молча стояли в его эпицентре, связанные этим простым, безмолвным обещанием.

Шум обрушился на меня тягучей, оглушающей волной. Я стояла у края сцены, парализованная, чувствуя, как мои собственные слова разбиваются о ледяную стену равнодушия. Руки дрожали.

И тут его пальцы сплелись с моими. Тепло. Сухое, твердое. Оно потянуло за собой. Дориан не смотрел на меня. Его взгляд был прикован к выходу. Он просто повел меня прочь.

Дверь в коридор закрылась, и наступила оглушительная тишина. Я прислонилась к прохладной стене, глаза сами закрылись.

– Все зря, – выдохнула я, и голос сорвался. – Просто зря. Как будто я в стену кричала.

Он шагнул ближе. Я почувствовала запах его кожи, смешанный с запахом кожи куртки.

– Слышишь? – его голос был тихим и очень близким.

Я открыла глаза.

– Да слышу. Кричат. Ругаются. Что я и хотела услышать?

– Нет, – он качнул головой, его взгляд был острым. – Они не ругаются. Они горят. Ты их подожгла

Я фыркнула, горько и безнадежно.

– Отлично. Подожгла. И что? Сейчас все сгорит дотла, включая мою работу.

– Твою работу? – он чуть сжал мою руку. – Мейв, они там орут не из-за отчетов. Они орут из-за Хэнка, который, блин, наконец-то заговорил в шахматном кружке. Из-за Оуэна, который боялась петь и играть на гитаре, а теперь поет. Они орут, потому что ты ткнула их лицом в их же детей. Ты только что выиграла себе целую толпу союзников

Я смотрела на него, и его слова понемногу пробивались сквозь пелену отчаяния. Они кричали… да, о конкретных детях. Не о бюджете. Я медленно выпрямилась, оторвавшись от стены. Взгляд упал на поблекшую афишу благотворительного концерта.

– Союзники – это хорошо, – сказала я, и голос все еще дрожал от накала эмоций. – Но у них нет денег. А у школы… – Я сглотнула ком в горле, чувствуя, как снова накатывает отчаяние. – Боже, это же невозможно. Совершенно невозможно.

Вместо ответа Дориан мягко коснулся моего лица. Большая, теплая ладонь легла на мою щеку, большой палец провел по коже, стирая след неудавшейся слезы. Его прикосновение было таким нежным, таким неожиданным после только что пережитого хаоса, что я замерла.

– Возможно, – тихо сказал он. Его взгляд был серьезным, но в глубине глаз горела та самая уверенность, что рушила стены. – Доверься мне.

Моя рок-звезда наклонилась медленно, давая мне время отстраниться. Но я не отстранилась. Я смотрела на его приближающиеся губы, и все тревоги, весь шум, вся ярость куда-то ушли. Осталась только тишина коридора и его дыхание на моей коже.

Его поцелуй был не страстным, а бесконечно нежным. Утешение. Обещание. Его губы были мягкими и теплыми, они просто лежали на моих, словно заключая негласный договор. Это длилось всего мгновение, но в нем было больше понимания и поддержки, чем в любых словах.

Когда он отстранился, лоб его остался прижатым к моему.

– Видишь? – прошептал он. – Еще не все потеряно. Просто нужно дышать. И действовать.

Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Дыхание перехватывало, но теперь не от паники, а от щемящего чувства защищенности. Он взял мою руку, и его пальцы снова сплелись с моими – уже не как спасательный круг, а как нечто само собой разумеющееся.

– Пройдемся? – предложил он. – Просто подышим. А потом… потом начнем составлять тот самый план.

Мы вышли в прохладную ночь. Улицы были пустынны. И пока мы шли, я больше не думала о поражении. Я думала о тепле его губ на моих и о том, что самая трудная битва – это та, которую идешь не один.

Его сообщение «Привет, детка» утром казалось началом чего-то нового. Теперь его поцелуй ощущался не как романтический жест, а как печать на нашем союзе. И в этом союзе была тихая, железная сила, способная изменить все.

Глава 9

Пять часов утра. Школьный стадион был пустыней, залитой светом рассвета. Воздух висел холодной, влажной пеленой, и каждый вдох резал мои легкие лезвием. Я бежала.

Ноги сами выбивали ритм на резиновом покрытии – быстрый, навязчивый, почти механический. Я пыталась убежать от вихря внутри: от памяти о его взгляде, серьезном и полном веры, когда мы вчера сидели за кухонным столом и строили планы; тепла его руки на моей, когда Дориан вел меня через коридор, подальше от криков. От шепота в полумраке ее гостиной: «Ты была невероятной».

Не «красивой». Не «сексуальной». Невероятной. Словно я совершила что-то невозможное. И это щекотало нервы куда сильнее.

Я прибавила скорость, чувствуя, как горят мышцы бедер. Хорошая боль. Очищающая. Она делала реальность осязаемой. Вчерашний вечер казался нереалистичным, так как рок-звезда и учительница начальной школы вместе составляли бизнес-план по спасению шахматного и музыкального кружков. Абсурд. Прекрасный, головокружительный абсурд.

В кармане леггинсов завибрировал телефон, нарушая ритм. Я сбавила темп, перейдя на шаг, и, тяжело дыша, достала его. Горло пересохло, сердце колотилось где-то в висках.

Сообщение было кратким.

Д: «Выжила? Юрист ждет данные к полудню. Не подведи. Я до сих пор под впечатлением от твоих мыслей»

Я прислонилась лбом к холодной металлической стойке ворот, чувствуя, как по лицу расползается глупая улыбка. Под впечатлением от меня – Мейв Лорин, которая пару недель назад могла только проверять тетради и переживать, что не успевает на утренний педсовет.

Мои пальцы сами потянулись к клавиатуре.

М: «В процессе выживания. Данные будут. И я тоже. Под впечатлением.»

Я отправила сообщение, сунула телефон обратно в карман и снова рванула с места. Но теперь бег был другим. В нем не было бегства – присутствовала энергия и ясность.

Солнце только начинало подниматься над крышами домов, окрашивая небо в персиковые тона. Новый день начинался. И я была готова к нему.

Воздух в школе с утра пахнет по-особенному – старой бумагой, воском для полов и невысказанными тревогами. Но сегодня я вдохнула его как боевой аромат. Сообщение Дориана горело в моем телефоне деловым и обнадеживающим маячком. К полудню. Не подведи.

Я знала, где найти Рокси. Музыкальный класс по четвергам всегда был ее территорией до начала уроков. Я заглянула внутрь. Рокси стояла у старого пианино, в наушниках, отбивая ритм пальцами по крышке. На ее лице было знакомое сосредоточенное выражение – то самое, с которым она писала новые песни.

– Рокс? – окликнула я, подходя ближе.

Она сняла один наушник, и ее лицо расплылось в ухмылке.

– Ну что, Лорин? Как обстоят дела?

Я фыркнула, но не могла сдержать улыбки.

– Мне нужна смета. На твой кружок. Расходы за год. Всё.

Брови Рокси поползли вверх.

– Смета? Серьёзно? Ты хочешь посчитать, в какую сумму обошлись караоке-версии Queen моим отчаянным детишкам этой школы? – она явно наслаждалась моментом.

– Я хочу найти спонсора, Рокси, – сказала я прямо, глядя ей в глаза. – Частное финансирование. Чтобы кружок не закрыли. Но для этого нужны цифры. Официальные.

Ухмылка с ее лица сползла, сменившись мгновенной, хищной заинтересованностью. Она отбросила наушник на шею.

– Вот это да. Блэквуд и впрямь тебя зарядил. Идея огонь. – Она уперлась руками в бедра. – Смета… Ладно. Бумажки где-то в бухгалтерии валяются. Сделаю. Но что я получу за это? – она подмигнула.

– Получишь свой кружок! И возможность продолжать калечить слух детям песнями своей группы, – парировала я. – И мою вечную благодарность.

– Ладно, ладно, уговорила, – Рокси махнула рукой, но в глазах горел азарт. – К полудню будут тебе твои циферки. Только смотри, если этот твой гитарист кинет, я свою гитару о его голову расшибу.

– Он не кинет, – сказала я с уверенностью, которая удивила меня саму. – И он не «мой гитарист». Он… партнер.

– Ага, партнер, – фыркнула Рокси, снова надевая наушник. – С глазами, как у голодного волка, когда на тебя смотрит. Беги к своему шахматисту, партнерша. Я тут поработаю.

Следующей остановкой был кабинет мистера Флинна, преподавателя по шахматам. Его реакция, предсказуемо, была совершенно иной.

Он сидел за столом, расставляя фигуры на шахматной доске с сосредоточенным видом хирурга, готовящегося к операции. Его спокойствие было полной противоположностью энергии, что бурлила во мне.

– Мистер Флинн, можно вас на минуту?

Он поднял на меня взгляд за стеклами очков.

– Мисс Лорин. Если это о вчерашнем печальном инциденте, я полагаю, все сказано.

– Как раз наоборот, – сделала шаг вперед. – Я считаю, еще не все сказано. Мне нужна ваша помощь. Полная смета расходов на шахматный кружок за год.

Он медленно опустил шахматную королеву на клетку.

– Смета? С какой стати? Администрация приняла решение. Игра окончена.

Его голос был ровным, бесстрастным.

– Решение можно оспорить. Я Рассматриваю возможность частного финансирования. Спонсорства.

Мистер Флинн снял очки и принялся медленно протирать их платком. Он смотрел куда-то мимо меня, в пространство, заполненное логикой и неизбежностью.

– Мисс Лорин, – начал он с легким снисхождением в голосе. – Я преподаю шахматы двадцать лет. Я научил детей думать на три хода вперед. И первый ход, который я сделал, услышав о сокращениях, – это смириться. Это единственный разумный ход. Не тратьте свои силы. И мои: на сбор бумажек, которые отправятся прямиком в макулатуру.

Его слова обжигали, как удар тростью. Они были такими… разумными. Таким голосом говорит сама система. Но я вспомнила Хэнка: сосредоточенное личико, когда обдумывал ход, тихое «шах», от которого у меня ёкало сердце.

– Это не для макулатуры, мистер Флинн, – сказала я, и мой голос прозвучал тише, но тверже. – Это для Хэнка. И для всех детей, для которых ваши занятия – это единственное место, где они чувствуют себя гениями. Прошу вас дать мне цифры. А дальше я сама.

Он посмотрел на меня поверх очков. Долгим, изучающим взглядом.

– Упрямство – не лучшая стратегия в шахматах, мисс Лорин, – заметил он, но в его тоне уже не было прежней безнадежности. – Но… ладно. Документы в папке с зеленой обложкой, на верхней полке шкафа. Берите.

Выйдя из кабинета, я прислонилась к прохладной стене. Первый пункт плана был выполнен. Пусть и с трудом.

Я нашла Рокси в учительской, где она с победным видом заливала в себя кофе из автомата. Она протянула мне второй стаканчик.

– Держи, партнерша. Твои циферки почти готовы. Бухгалтерия немного тормозит, но к одиннадцати будут.– Она прищурилась. – А ты выглядишь так, будто только что проиграла в шахматы мистеру Флинну. Что случилось?

Мы присели на старый диван в углу, подальше от возможных ушей. И слова полились из меня сами, как из прорванной дамбы. Я рассказала ей о Дориане. Не о поцелуях и не о жаре, а о том, как он слушал. О том, как он сказал: «Ты была невероятной». О том, как мы сидели над планом, и я чувствовала себя не ученицей, а равной.

–…а еще он оставил деньги, Рокси, – выдохнула я, понизив голос до шепота. – На юриста. Для Скарлетт. Говорит, нашел контакты, но нужно выбрать хорошего специалиста.– Я замолчала, глотая комок в горле. – Я иногда думаю… она там, в приюте, одна. И я чувствую себя так, будто должна быть ей чем-то вроде… я не знаю… большой сестры? Мамы? Я даже не представляю, с чего начать.

Рокси слушала, не перебивая, что было для нее редкостью. Ее лицо стало серьезным. Она положила свою руку поверх моей.

– Слушай, Лорин. Ты и так для нее больше, чем кто-либо. Ты ее защитила. А сейчас ты делаешь все, что в твоих силах. С деньгами Блэквуда шансов стало больше. Это круто. – Она тяжело вздохнула. – Знаешь, а у меня тут свои новости. Не знаю даже, как тебе сказать.

Я насторожилась. По тону Рокси это было что-то важное.

– Говори. Ты же знаешь, я всегда на твоей стороне.

Она посмотрела куда-то в сторону, на стену с расписанием уроков, но явно ее не видя.

– Сайлас… Он предложил мне переехать. В Нью-Йорк.

Воздух застыл у меня в легких. Я смотрела на нее, не в силах произнести ни слова. Это было настолько огромно, неожиданно, что мой мозг отказывался это обрабатывать. Нью-Йорк. Это же на другом конце страны. Другая жизнь.

– Пере…переехать? – наконец выдавила я. – Но… твоя работа? Твои друзья? Твоя… группа?– Я смотрела на ее татуировки, на синие пряди в волосах, на эту нашу учительскую, которая была ее такой же крепостью, как и моей. Я не могла представить эту школу без Рокси. И свои будни без этой девушки.

Рокси горько усмехнулась.

– Работа? Тут кружки закрывают. Друзья… – она ткнула пальцем в меня, – будут скучать. А группа… Ну, что группа? Мы играем в баре для пятидесяти человек. А там… там у «Пустых Гаваней» контракт, студия, туры. Это его жизнь. И он предлагает ее мне.

В ее голосе слышалась не только растерянность, но и надежда. И я поняла. Это было не просто предложение, но и совместное бытие без расстояния.

– Рокси… – я не знала, что сказать. Поздравить? Умолять остаться? – Что… что ты ему ответила?

– Я сказала, что подумаю, – она отвела взгляд. – Это же не просто так, собрать чемодан и уехать. Это… это все бросить.– Она посмотрела на меня, и в ее глазах было столько смешанных чувств, что у меня сжалось сердце. – Бросить тебя одну разгребать все это… с кружками, со Скарлетт и твоим новым рок-звездой.

Мы сидели в полной тишине, и гул школьной жизни за дверью казался далеким и незначительным. Мир вдруг перевернулся. Только что мы планировали спасать кружки, а теперь оказалось, что под угрозой самое важное – наша дружба.

Я была в полном изумлении. И впервые за этот день моя новая, обретенная уверенность дала трещину.

Тишина в углу учительской стала густой, почти осязаемой. Я смотрела на Рокси, а она смотрела в свой стаканчик, как в гадальный шар, пытаясь разглядеть там свое будущее. Известие о возможном отъезде повисло между нами тяжелым шаром, отнимая воздух.

– Бросить? – наконец прошептала я. Это слово резануло больнее всего. – Рокси, ты ничего никому не должна. И уж тем более не должна жертвовать… этим. – Я обвела рукой нашу скромную, знакомую до боли учительскую. – Ради меня.

Она резко подняла на меня глаза. В них бушевала настоящая буря – боль, надежда, страх.

– Жертвовать? Мейв, ты вообще слышишь себя? Это же Нью-Йорк! Это шанс, который выпадает раз в жизни! Но как я могу уехать, зная, что ты тут одна? С твоим обостренным чувством справедливости, этой девочкой, с этим твоим Дорианом, который… который может в любой момент укатить в свой мир и оставить тебя с разбитым сердцем и кучей проблем?

В ее голосе звучала не злоба, а отчаянная, свирепая забота. Та самая, что заставляла ее всегда вставать на мою защиту.

– Я не брошу тебя в дерьме, Лорин. Я не могу.

Я взяла ее за руку и сжала ее пальцы, покрытые тонкими серебряными кольцами. Холод металла смешивался с теплом кожи.

– Ты меня не бросишь. Потому что если ты решишься… это будет не побег, а шанс. А я… – я сглотнула, – я научусь справляться. У меня, кажется, появился… тот, кто поможет, если будет трудно. А еще у меня есть Зара и Лили. Мы справимся.

Сказать это было невероятно трудно. Это значило отпустить. Признать, что наша дружба может существовать и на расстоянии. Что ее счастье не должно быть приковано к моему.

Рокси смотрела на меня, и постепенно буря в ее глазах начала стихать, сменяясь чудовищной грустью и облегчением одновременно.

Внезапно дверь в учительскую распахнулась, и на пороге показалась запыхавшаяся Лили.

– Мейв! Ты здесь! Ты не представляешь… – она остановилась, увидев наши лица. – Ой. Вы… у вас важный разговор?

Рокси быстро отняла руку и сделала глоток кофе, маскируя эмоции под маской привычной крутости.

– Да нет, просто мир спасаем. В чем дело, Лили?

Лили перевела взгляд с нее на меня, все еще взволнованная.

– Мейв, к тебе пришел… Люк. Ждет у твоего кабинета. Говорит, что ему нужно срочно поговорить. Он выглядит… странно.

Ледяная струя пробежала по моей спине. Разговор с Рокси, каким бы тяжелым он ни был, был реальным и честным. А визит Люка… от него бедой. Той самой, о которой предупреждала Рокси.

Я встретилась взглядом с Рокси. Ее взгляд был красноречивее любых слов:

– Видишь? Я не могу тебя оставить вот с этим.

Я глубоко вздохнула и встала.

– Хорошо, Лили. Иду. Рокси… мы еще поговорим.

Я вышла в коридор, чувствуя, как земля уходит из-под ног. День, начавшийся с такой ясной цели, внезапно превратился в клубок из счастья, горя, надежд и страхов. И теперь мне предстояло встретиться с прошлым, которое, казалось, не желало меня отпускать.

Сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в ушах. Слова Рокси о Нью-Йорке висели в воздухе тяжелым эхом, смешиваясь с липким страхом от вести о Люке. Я сделала глубокий вдох, пытаясь собрать в кулак расшатанные нервы, и направилась к своему кабинету.

Он стоял спиной ко мне, разглядывая детские рисунки на стене. Его поза была напряженной. Походка у меня была тихой, но он почувствовал мое приближение и резко обернулся. Лицо его было бледным, глаза лихорадочно блестели, но в них читалась неуверенность, которой я раньше не видела.

– Мейв, – выдохнул он мое имя, и его голос дрогнул. – Спасибо, что вышла.

Я остановилась на почтительном расстоянии, инстинктивно скрестив руки на груди. Тело помнило ту ночь, его внезапную силу, грубость, свое собственное беспомощное отвращение.

– Люк. Лили сказала, ты хотел поговорить. – Мой голос прозвучал холодно и отстраненно, как будто я говорила с незнакомцем.

Он поморщился, почувствовав этот лед.

– Да. Мне нужно… нет, я должен извиниться. За то, что произошло тогда. Около твоего дома… я не имел права. Это было отвратительно. Я перешел черту, и мне до сих пор стыдно. Не узнаю себя в том поступке.

Он говорил искренне, в его словах слышалась настоящая мука. Но мое тело, помнящее его силу, не хотело слушать оправданий. В горле встал ком.

– Да, Люк. Ты перешел черту. Ты напугал меня. И простые слова «извини» здесь маловаты для этого ничтожного поступка.

– Я знаю! – он сжал кулаки, но не сделал шага вперед, словно боясь снова меня спугнуть. – Я не прошу прощения за один поступок. Я прошу шанса… нет, не так. Я хочу, чтобы ты знала, что это больше не повторится. Никогда. Я был ослеплен ревностью, я… я просто сошел с ума от мысли, что ты выбираешь его.

– Мой выбор – это мое дело, Люк. И он не оправдывает твоих действий. Ни тогда, ни твоих слов у студии.

Я чувствовала, как во мне растет гнев. Гнев на него – за то, что он заставил меня чувствовать себя жертвой. И гнев на себя – за эту непроходящую дрожь в коленях.