Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов

Рыжий взял вторую кружку, поставил рядом с кружкой Сарбана, налил в обе красного вина и подтолкнул одну к священнику. Обошел стойку и сел на табурет рядом с Сарбаном.

– Папук – это я, – с этими словами он указал вниз.

Сарбан увидел, что у мужчины нет обеих ног ниже колена. Он не заметил, когда вошел в корчму, что Папук ходит на деревянных протезах, при этом на удивление хорошо удерживая в равновесии свое большое и тяжелое тело.

– Когда один ублюдок мне отрубил ноги, я их схватил и забил сволочь насмерть. Проломил череп носком башмака. Я Папук[6]. Будем знакомы.

Мужчина придвинулся поближе к Сарбану и прошептал, обдавая вонью гнилых зубов:

– Что тебе нужно от Папука?

Сарбан бесчисленное множество раз репетировал следующие слова в холоде приходского дома и по дороге в Инфими. Рисовал в воздухе постыдные формы губами, глаза его видели то, что произносил рот, а желудок сжимался от омерзения, когда рождались в уме определенные мысли. Он эти два слова произнес десятки, сотни раз, и все-таки, ну надо же, когда он очутился так близко к решающему моменту и Папуку, они застряли в горле и отказались выходить. В глазах хозяина кабака заплясали искры, словно неведомые подводные твари подплыли к поверхности океана.

– Ну? – спросил Папук.

Сарбан молчал. В горле встал такой комок, что вот-вот начал бы выпирать через затылок; священник вспотел под полями своей большой шляпы, он казался самому себе кем-то другим – кем-то отвратительным. Папук откинулся назад и посмотрел на него с отвращением.

– М-да… я-то думал… – сказал рыжий и уже стукнул своими палками об пол, когда Сарбан выплюнул два слова.

– Парни. Помоложе.

Папук устремил на него пронзительный взгляд, как будто не желая удовлетвориться наружностью, как будто высматривая мерзких тварей, копошащихся под кожей биварца, и Сарбан, желая продемонстрировать правоту собеседника, потупил голову.

– А, так ты из этих, – проговорил трактирщик. – Рассчитаемся после, – прибавил он, указывая на одну из дверей.

Сарбан поднялся, ощущая себя чужим в собственном теле, и вошел в темный проем. Помещение было узкое и длинное, с единственным окошком без стекла в дальнем конце. Лунный свет еле-еле озарял краешек соломенного тюфяка. Сквозь закрытую дверь доносились приглушенные отзвуки пьяных голосов. В темном углу кто-то шевельнулся. Сарбану показалось, что кто-то запутался в тяжелой занавеске, он тяжело вздохнул и собрался выйти обратно в зал, но не успел открыть дверь, как в углу зажглись свечи, и священник увидел, что не ошибся: часть стены на самом деле представляла собой плотную занавеску, за которой кто-то копошился. Он видел, как за тканью пляшут тени, трепещут в мерцании свечей.

– Кто там? – выдавил Сарбан.

Комок в горле не проходил, совсем наоборот, распухал и твердел, преграждая путь словам.

– Что… – проговорил он и умолк.

Худенькая ручка отдернула занавеску, и Сарбан увидел паренька с впалыми щеками, темноволосого, с испуганным, но ясным взглядом. Он держал в правой руке свечу, жестом приглашая гостя подойти ближе. Тогда-то Сарбан и понял, что за занавеской, которая так хорошо сливалась со стеной, была ниша, где и обитал малец. Одновременно до Сарбана дошло, что он голый.

Парень засунул свечу в подсвечник рядом со своим соломенным тюфячком и начал застенчиво теребить себя за пенис.

– Нет… прекрати… – сказал Сарбан и чуть не поперхнулся собственными словами. – Ты не должен… – проговорил он и отвернулся.

– Я смогу, – сказал мальчик. – Подождите чуток…

Он лег на живот. Отблески свечей плясали на них, будто в страхе избегая темной долины смерти между ними. Сарбан почувствовал, что комок в горле станет его судией и палачом, и если он не заплачет, то умрет. Но он не хотел ни плакать, ни умирать, он просто хотел дотянуться до своего Ничто, схватить за горло и выдавить из него всю жизнь до последней капли, и пусть бы с нею Мир покинуло подобное извращенное зло.

Сарбан скинул балахон и, не глядя на мальчика, прикрыл его наготу.

– Как тебя зовут? – спросил он наконец, осмелившись взглянуть и увидев, что из-под складок ткани торчат только пятки.

– Степан.

– А я Сарбан, – сказал священник и лег на тюфяк рядом с ним.

– Но… – Парень попытался вылезти из-под накидки.

– Нет, не вставай, – попросил Сарбан. – Не шевелись. Откуда ты, Степан?

– Я не знаю, господин.

– Давно здесь?

Парень пожал плечами. Сарбан окинул взглядом комнату и понял, что в ней сложно уследить за ходом времени.

– А как ты сюда попал, Степан?

Он опять пожал плечами.

– Э-э… какие у тебя самые старые воспоминания? Знаешь?

Степан кивнул.

– Ну? – спросил Сарбан.

– Мадама.

– Мадама? Ты бывал у Мадамы?

– Угу.

Сарбан тоже кивнул.

– Ты родился в ее заведении?

Парень пожал плечами. Вероятно, да.

– Помнишь, как ты сюда попал?

– Да. Дядя Папук выиграл меня в карты у Мадамы. Он мне сам так сказал, и это все, что я знаю.

Сарбан обыскал карманы, нашел несколько «клыков» и дал мальцу. Тот взял, опасливым взглядом окинул комнату, погруженную во мрак, и спрятал монеты под тюфяк.

– Польза от них будет?

Парень как будто не понял.

– Что ты с ними сделаешь? Потратить сможешь?

Степан покачал головой: нет.

– Их отнимут?

– Да.

– Ты хоть иногда выбираешься отсюда?

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

Сарбан старался обуздать свой гнев, не показывать своих чувств, не выдавать себя. Но все-таки одна слеза одержала победу, скатилась по щеке, застряла в бороде.

– Почему вы плачете, господин?

Сарбан утерся основанием ладони и коротко ответил:

– Ты мне кое-кого напоминаешь.

Степан был совсем не похож на Бога, но Сарбан вспомнил те моменты, когда купал сына, этот комочек розовой плоти, который хихикал и плескался, будто маленький океанский святой, все еще невежественный, неуклюжий, ни о чем не подозревающий. Узрел усталые веки, смыкающиеся над миром Бога на последних словах сказок, почувствовал теплый лоб губами, ощутил ноздрями запах только что омытой невинной кожи. А потом дрожь омерзения сотрясла его тело, когда он бросил взгляд на Степана, обнаженного под накидкой, и невольно подумал о том, что с ними тут делают – и Сарбан с отвращением проклял эти образы. Такова была реальность паренька, и священник, не сдерживая слез, наклонился и обнял его.

– Господин… я… – Степан умолк и сам обнял мужчину, испуганно озираясь по сторонам.

– Степан, я хочу, чтобы ты мне помог, – сказал Сарбан. – Ты сможешь?

Тот не кивнул, не пожал плечами – он ждал. Вероятно, подумал Сарбан, многие просили его помочь им (на свой лад), и столь же вероятно, что он многим помог (означенным образом).

– Ты не должен ничего делать, – сказал он. – Просто поговори со мной. Ладно?

– Ладно, – сказал малец.

– Здесь есть другие мальчики? Такие, как ты?

– Да, есть несколько, но нас держат в разных комнатах.

– Вы часто видитесь?

– Не-а, не очень. Изредка, если Папук куда-нибудь уходит. А когда он спит, мы иной раз выходим в коридор, чтобы поговорить.

– О чем вы говорите, когда видитесь?

– О тех, кто сюда приходит. Ну… только о них, получается. А-а, еще Альбит придумал игру. В нее мы тоже играем, да.

– Степан, я хочу, чтобы ты мне помог, хорошо? Пообещай, что не будешь мне врать и расскажешь все, что знаешь.

Парень кивнул, и Сарбан улыбнулся.

– Независимо от того, лжешь ты или говоришь правду, я все равно тебя однажды отсюда вытащу, понимаешь? Тебя, Альбита и остальных. Надо только потерпеть. Короче говоря, я в любом случае тебя спасу, но знай: если сейчас ты скажешь правду, это случится быстрее.

Степан улыбнулся.

– Скажи, бывало такое, чтобы у Папука пропадали какие-нибудь люди?

Степан нахмурился – видимо, как следует задумался. Время от времени его взгляд перебегал в угол комнаты, задерживался там на некоторое время, а потом возвращался.

– Ну, кто-то уходит, кто-то приходит. Но я не знаю, куда они деваются.

– Ничего, все хорошо. До тебя доходят какие-то известия снаружи?

– Ну, случается. Есть один парень, он сюда захаживает. Он не делает нам больно и время от времени приносит сладости. Он рассказывает, что происходит в городе.

– Он молодой?

– Да.

– Говоришь, он ни разу тебе не навредил?

– Угу.

– Знаешь, как его зовут?

– Картен, но больше ничего не знаю. Да, Картен.

– Картен… – повторил Сарбан. – Степан, послушай. Ты когда-нибудь слышал о таких, как ты… которых… убили?

Взгляд Степана опять перебежал в темный угол и на этот раз не сразу вернулся к лицу священника. Всего на несколько мгновений задержался, чуть дольше, чем следовало, но этого как раз хватило, чтобы вызвать у Сарбана подозрения и заставить непроизвольно повернуть голову, взглянуть туда же. В углу мерцал огонек. Сарбан протянул руку, ткнул пальцем: пусто. Он осознал, что все это время за ними наблюдали через отверстие в стене.

Сарбан вскочил и испуганно огляделся. Сделал два шага к двери, но не успел ее открыть, как два бравых молодца схватили его и прижали. Позади них Сарбан увидел Папука. Стук деревянных ног по полу приблизился, а потом короткое и острое лезвие обожгло ребра. Папук выпростал окровавленную руку из-под одежды священника и прошептал ему на ухо:

– Мы не любим доносчиков, биварец, и еще не любим тех, кто сует нос в чужие дела.

Другой мужчина шагнул вперед и ударил Степана, потом задернул занавеску. Он выгнал всех и остался с парнем наедине.

– Что… что вы с ним сделаете? – запротестовал Сарбан, но за каждый звук приходилось платить болью, и он, запнувшись, упал.

Его опять схватили и потащили куда-то наверх, сквозь густой от перегара и дыма воздух, сквозь смех и харканье, разврат и бред, а потом швырнули в чулан в дальней части кабака. Там, во тьме, его начали бить, орудуя руками и ногами. Боль рождалась от соприкосновения с кулаками и башмаками, вгрызалась все глубже в измученное тело, стремясь проникнуть до мозга костей. Казалось, они целенаправленно били по свежей ране между ребрами, которую нанес Папук; но досталось и лицу, они хотели его пометить, чтобы опухшая физиономия бросалась в глаза в любой пивнушке и корчме.

– Кто ты на самом деле, биварец? – прошипел кто-то сквозь зубы, беспощадно нанося удар за ударом. – Ты нам солгал? Что ты задумал?

Но Сарбан молчал и сжимался все сильнее, пытаясь раствориться в себе. В конце концов даже тупая боль удалилась куда-то за пределы его тела и рассеянно за ним наблюдала. Он провалился в иную тьму, свою собственную, сотканную из сломанных костей и разорванных мышц.

– Чего тебе надо, биварец? – не унимались мучители и продолжали бить.

Затем Сарбан почувствовал, как его подняли, услышал, как открылась дверь, ощутил ночной холод и вспомнил, что он человек, причем живой – это было последнее оружие, что осталось в его распоряжении, – и начал бороться. Он почувствовал, как его вышвырнули, и несколько раз увидел небо, пока кубарем катился сквозь кусты за стеной. Очутившись в канаве, опоясывающей город, разок открыл глаза, вдохнул затхлую вонь тины и погрузился в беспамятство.

Когда он очнулся, было уже светло. Собака нюхала его волосы, слизывала с лица засохшую кровь. Священник хотел вскочить на ноги, но от боли рухнул обратно в канаву. Он помнил все. Закрыл глаза, замер; собака продолжила его лизать.

– Господин, вы в порядке? – спросил кто-то.

Сарбан попытался перевернуться на спину, мальчик его услышал.

– Мне позвать папу? – спросил этот миловидный ребенок, крестьянский сын с какого-то окрестного хутора.

– Нет-нет, – сказал Сарбан и протянул руки.

Малец помог ему подняться; обиженная псина убежала.

– Вы оттуда упали? – спросил мальчик, указывая на высокую стену.

Сарбан кивнул.

– Вы там работали?

– В смысле? – священник попытался отряхнуть одежду.

– Ну, вы стражник со стены?

– А-а. Да.

– Я тоже хочу стать стражником, когда вырасту! Буду глядеть оттуда сверху – ух ты! – в далекие дали.

Сарбан пригляделся к постреленку. За ним, в некотором отдалении, собрались другие дети.

– В далеких далях нет ничего интересного, малыш, – сказал Сарбан и выпрямился, застонав от боли.

– А-а, – мальчик потупил голову, потом робко прибавил: – Мы тут грибы собираем.

Сарбан тотчас же пожалел, что разочаровал его, но времени на такие мысли не было – он должен был собраться и побыстрее придумать, как незаметно вернуться в Альрауну через ворота. Он посмотрел наверх: если не знать, что там, в городской стене, у Папука есть потайная дверь, хорошо обделанная камнем и скрытая от посторонних глаз густыми зарослями тростника, то ничего и не увидишь. Итак, подумал священник, кто угодно мог войти или выйти незамеченным через стены Инфими. Сколько еще таких дверей тихонько открывали путь на равнину, сколько людей вошло и вышло, крадучись, уподобившись невидимкам? Сколько Ничто существует в этом Мире?

– И что вы делаете с грибами? – спросил Сарбан.

– Отвозим на той телеге в Прими.

Сарбан увидел телегу и улыбнулся разбитыми губами.

– Как тебя звать?

– Али, господин.

– Хочешь поиграть, Али?

При слове «поиграть» псина повернулась к ним с надеждой. Али кивнул, и Сарбан обрадованно перевел дух.

* * *

Мариса заперла дверь и, склонившись над Сарбаном, то промывала его рану, то целовала ее. Девушка расплакалась, когда увидела его таким избитым, а он едва не упал с крыши на улицу, когда спускался с платформы, поскольку кости все еще ныли, кожу жгло, а мышцы не слушались.

– От тебя странно пахнет, – сказала она, обнимая его.

– Грибами, – ответил священник.

Тогда-то Мариса и начала лить слезы. Раздела его, уложила на кровать. Прошлась кончиками пальцев по всему телу, проверяя, очищая, исцеляя.

– А ты в этом разбираешься, – сказал Сарбан, и Мариса поведала ему, что все девушки в заведении Мадамы умеют лечить раны.

– Пришлось научиться, – проговорила она. – Нужда заставила.

Она попыталась выяснить, что случилось, но Сарбан был скуп на слова из-за боли и досады.

– Опять искал его по кабакам?

Священник кивнул. И все. Но Мариса поняла.

– Хоть что-нибудь узнал?

Священник покачал головой. И все. Но Мариса поняла. Она поцеловала его в лоб и погладила по волосам.

– Мы найдем его, – пообещала девушка.

Сарбан посмотрел на нее, и его взгляд в тот момент выражал все слова мира, еще никем не изреченные, никогда и нигде.

Встав с постели, Сарбан изумился тому, как мастерски над ним поработала Мариса. Конечно, синяки на теле посрамляли все усилия, но разбитую губу она промыла и смазала медом с календулой, к глазу приложила примочку с цветочным отваром, и священник теперь мог выкрутиться из неловкой ситуации без особого труда, заявив, что споткнулся на лестнице, спускаясь в подвал, – никто бы не усомнился в его словах.

– Спасибо.

– Теперь тебе нужно отдохнуть, – сказала Мариса и подтолкнула его к потайной двери, за которой был крошечный чулан, достаточный ровно для того, чтобы прилечь там, свернувшись калачиком. – Поспи несколько часов! Сон помогает – соединяет то, что нужно соединить, и разъединяет то, что нужно разъединить.

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда.

– Ждешь клиента?

– Да, есть кое-кто, – ответила Мариса.

Сарбан потупил голову.

– Давай, ложись – и чтоб ни звука, пока я тебя не выпущу.

– Могу я тебя еще кое о чем попросить?

– Проси о чем угодно.

– Пожалуйста, нанеси румяна и помаду. И накрась глаза.

Мариса улыбнулась. Она знала.

– Ладно. А теперь ложись.

Сарбан поступил, как велели, и попытался заснуть. Не вышло: он постоянно чувствовал, что в чулане есть кто-то еще, напирает сзади, дышит в затылок. Он насчитал девять сеансов с семью клиентами. Когда много часов спустя Мариса открыла дверцу чулана, Сарбан притворился спящим. Мариса вытирала краску с лица.

– Я по тебе скучала, – сказала девушка.

«Я тоже, – подумал Сарбан. – Я тоже».

Но забыл сказать об этом вслух.

* * *

Пучок из крыс все еще маячил перед глазами Лили, когда она вышла за ворота и наткнулась на Непомука с мешком на спине. Парнишка уронил его на землю и уставился на нее. Этим утром Лили выглядела бледной, ни следа свежести на лице.

– Ты похожа на Иссохшую Святую, – сказал Непомук.

– Чтоб ты знал, это совсем не смешно.

– В смысле? – нахмурился парнишка.

– Да как ты вообще до такого додумался?

– До чего?

– Ты ревнуешь!

– Э-э?

– Да, ты завидуешь, что кто-то другой оставляет мне подарки, а ты, сопляк, можешь только… таскать туда-сюда отцовские мешки!

Парнишка ничего не сказал. Он покраснел (от волнения, от стыда?) и закинул мешок на правое плечо. Повернулся к ней спиной и ушел.

– Ради собственного блага сними эту дрянь с дерева, пока я не вернусь из школы, потому что, если папа увидит, я ему скажу! Я все расскажу! – крикнула Лили ему вслед.

Но Непомук, даром что был взволнован, не испугался. Знай себе шагал и в конце концов скрылся из вида за кустами. Лили еще раз взглянула на дерево, пытаясь разглядеть среди листвы комок падали, однако снизу ничего не было видно. Она закрыла глаза, вспомнила голодную муху и содрогнулась. Вышла за ворота, не зная, что в это же самое время Непомук вернулся из-за кустов, вскарабкался на дерево и, дрожа от омерзения, отвязал от ветки крысиный пучок, в котором уже обустраивались с комфортом незримые черви.

За воротами Лили, помня о том, что ее никто не должен заметить, прокралась к дереву с дуплом и притаилась позади ствола. Сунула руку в дыру, пошарила: вот оно! Спрятала склянку в сумку и со вздохом облегчения поспешила в школу. Лили шагала по улицам центрального округа Альрауны, на шее у нее был шарф, на уме – дохлые крысы; она торопливо здоровалась с мэтрэгунцами и мэтрэгунками, косилась на двери кондитерских, откуда взрывными волнами лился ванильный аромат. Она размышляла про Аламбика и снадобье. Все к лучшему: можно тайком намазаться в школе. Дома слишком опасно, тетушка Валерия наверняка учует и непременно пристанет с вопросами, что это, откуда и, главное, для чего. Лили так и не научилась противостоять старухе с ее пронзительным взглядом, въедливым тоном, неизменно всезнающим видом – древней, как первые шаги Тапала. Ей удавалось лгать Томасу или что-нибудь от него скрывать, но от тетушки Валерии не было спасения. Лили подумала: чем сильнее кого-то любишь, тем больше ты пред этим человеком обнажен (тут она вновь вообразила себя голой и обрадовалась, что хотя бы Аламбик был свидетелем ее наготы), а ее любовь к тетушке Валерии была сильнее, бесконечно сильнее. Она пообещала себе, что когда-нибудь все ей расскажет. Не успев толком додумать эту мысль, Лили ступила на школьный двор и влилась в толпу юнцов и юниц, которые лениво плелись в классы, подгоняемые колокольчиками наставников.

Лили, однако, задержалась в уборной, заперла дверь на крючок и достала снадобье из сумки. Поднесла к носу, понюхала. Налила несколько капель на ладонь и сунула руку под одежду. Массировала грудь несколько минут, пока мазь не впиталась в кожу, потом ополоснула руки и вышла. В классе тотчас же увидела, что одноклассники собрались вокруг госпожи Пассы, и сама подошла к наставнице. Кто-то плакал, кто-то смеялся; воздух был затхлый. Она открыла окно, и шум со двора хлынул в комнату, переливаясь через подоконник.

– Лили, – раздался голос госпожи Пассы, – закрой окно, пожалуйста. Всем сесть за парты!

Госпожа Пасса была бледна, под ее глазами залегли тени. Даже волосы не были уложены как обычно, а падали на плечи, от чего наставница казалась незнакомкой.

– Ну же, всем за парты! – повторила она. – Быстрее!

Ребята расселись по местам, и Лили наконец-то увидела два пустых стула. Не успела госпожа Пасса сказать что-то еще, она уже поняла…

– Еще один случай… недуга, – проговорила наставница, и весь класс начал шептаться, удивленный и испуганный, и имя «Ариетта» порхало над партами.

Ариетта, большегрудая Ариетта, подумала Лили, закусив губу. Она уставилась в пустоту. Сперва Клара, потом Ариетта…

– Госпожа? – спросил кто-то сзади.

– Да?

– Госпожа… – продолжил мальчик, вставая. – Этим болеют только девочки, верно?

Мальчики захихикали, зажимая рты руками, но суровый взгляд госпожи Пассы вынудил их выпрямить спины, стер дурацкие ухмылки с физиономий.

– Я не знаю. До сих пор было так, да. Но мы многого не знаем. Господин Кунрат о них заботится, а он учился при Дворе, так что надежды наши велики. А пока, дорогие дети, я прошу вас помочь городу и сообщить родителям, если вы услышите, увидите или почувствуете что-нибудь необычное, что бы это ни было.

Ученики ощутили ее тон как холодное прикосновение к коже и покорились.

– Если кому-то нехорошо, пусть сразу скажет. Не надо ждать и бояться. Мы друг друга поняли?

– Да, госпожа, – ответили они хором.

– А теперь… родители Клары попросили, чтобы некоторые из вас… на самом деле, речь о девочках, у меня и список есть… ее навестили. Может быть… это поможет. Мы отложим сегодняшние уроки на другой день и отправимся к Кларе. А остальные пойдут домой, исключительно домой, это не обсуждается.

– Но, госпожа… – раздались по углам класса недовольные голоса.

– Ничего не желаю слышать! Со мной пойдут следующие девочки… – последнее слово наставница произнесла с особым чувством, окинув взглядом мальчишек.

Через несколько минут они выстроились за госпожой Пассой. Пересекли Пьяца-Маре, прошли сквозь тень зала Анелиды («Госпожа Пасса, а почему он называется „залом Анелиды“? Госпожа? Госпожа Пасса?..»). Они миновали прилавок с шелками, и Лили, высматривая место, где до недавнего времени висел ее алый шарфик, встретилась взглядом с торговкой, которая заговорщически ей улыбнулась. Лили остановилась, покинула процессию и сделала шаг к женщине за прилавком, глядя на нее вопросительно, однако торговка притворилась, будто ничего не замечает. Лили с кривой улыбкой пожала плечами, посмотрела на одноклассниц, которые почти затерялись в толпе, потом на торговку, вновь на девочек – их уже не было видно – и, тяжело вздохнув, побежала следом за ними к булочной.

Дом и лавка Гундиша были открыты; несколько сгорбившихся ребят месили тесто длинными палками, горел огонь в печах, куда что-то заталкивали садниками, и кто-то где-то неразборчиво кричал. С порога пекарни никто бы и не понял, что на дом пало некое проклятие, ведь жизнь, судя по всему, продолжалась как обычно. Гости вошли через маленькую дверь позади печей и поднялись по ступенькам на второй этаж. Госпожа Гундиш вышла в переднюю, теребя в руках мокрую тряпку, глаза у нее покраснели от слез – так выглядит любая мать, проведшая бессонную ночь у постели спящей дочери. При виде девочек она опять расплакалась, но по щекам пробежало по одной слезинке из каждого глаза, да и только. Она заставила себя улыбнуться и вытерла их тыльной стороной правой ладони.

– Заходите, девочки, заходите, – проговорила она и взмахом руки пригласила их внутрь.

Комната уже не походила на девичью спальню: вокруг кровати вместо занавески висела огромная простыня; воздух потяжелел, пропитался едкой вонью уксуса и какими-то другими неприятными запахами; свет едва просачивался сквозь плотные шторы на окнах; в брюхе маленькой печки полыхал огонь такой силы, что казалось, ее вот-вот разорвет, – если снаружи царила влажная, летняя духота, то внутри и вовсе был не'Мир. Госпожа Гундиш откинула занавеску из простыни и пригласила девочек приблизиться. Наставница осталась в дверях. Юницы шагнули вперед, остановились. Клара лежала на кровати, укрытая одеялом до подбородка, на голове у нее был колпак, с которого свисали кожаные мешочки, а на лбу покоился красный камешек размером с фасолину.

Девочки сели, прислушались к ее дыханию. Ужас подкрадывался неторопливо, шажок за шажочком, и в конце концов объял каждую без остатка. Любая, думала каждая, погрузившись в собственную бездну, любая могла стать следующей жертвой. Клара дышала быстрее, чем гостьи, и ее глаза время от времени подергивались под веками, блуждая во тьме.

– Она нас слышит? – спросила одна из девочек.

– Не знаю, – вздохнула госпожа Гундиш позади них, а госпожа Пасса подошла и положила женщине руки на плечи.

– Клара, – сказала Лили. – Клара, мы здесь.

Внезапно она ощутила тяжесть в груди, комок в горле, и слеза затрепетала на ресницах.

– Вернись, мы же тебя ждем, – продолжила Лили, но в животе проснулась сосущая пустота, когда она поняла, что сказала все эти слова, внезапно показавшиеся чужими, не потому что тоскует по Кларе, а потому что боялась – боялась, что Клара никогда не вернется, и Ариетта останется там же, но, что самое ужасное, она и сама с ними встретится там, где бы ни находилось это загадочное «там».