Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов

Сарбан молчал.

Мариса прополоскала зубы уксусом, а потом остаток смешала в пробке с кошачьей перхотью и намазала верхнюю губу – наверное, решил Сарбан, чтобы волосы не росли. Она оделась, но оставила грудь обнаженной. Сильно накрасила соски алой помадой и нарисовала несколько лиловых вен – грудь теперь выглядела так, словно к ней никто никогда не прикасался, и создавалась иллюзия, что она вот-вот лопнет, и лишь алые соски, как крепкие пробки, не дают ей взорваться. Несколько капель белладонны в глаза – и взгляд запылал. Мариса преобразилась, и Сарбан тоже менялся внутри, что пугало его самого.

– Как я выгляжу? – прекрасная Мариса повернулась к нему, и впервые за вечер в ней не было ничего от Вары.

Сарбан обрел дар речи и сказал, что хорошо, просто отлично.

И тут в комнату вихрем ворвалась другая девушка, блондинка, куда полнее, ее великолепный обнаженный бюст колыхался над корсажем, а соски светились, как фонарики в полночь.

– А-а, – растерялась беляночка, – я не знала, что у тебя кто-то есть… Он пришел! Сидит внизу и пьет.

Только это она и сказала, а потом протянула Марисе глиняный горшок с красной жидкостью, в которой уныло плавала маленькая губка. Блондинка вышла, а Мариса, чьи очи от белладонны казались неимоверно глубокими, повернулась к Сарбану и проговорила, глядя куда-то мимо:

– Сейчас тебе придется уйти, потому что вот-вот появится мой клиент. Но пообещай, что вернешься! Приходи завтра опять! Обещай!

Сарбан пообещал, что обязательно придет.

– Завтра? – спросила Мариса.

– Завтра, – подтвердил священник.

– А теперь ступай.

И Сарбан вышел как раз в тот момент, когда Мариса окунула губку в куриную кровь. Обернувшись с подоконника, Сарбан увидел, как ослепленная белладонной девушка засовывает окровавленную штуковину между нижними губами.

Священник осторожно забрался на крышу, но не ушел. Он посмотрел вдаль, через стену, которая сохраняла целостность Альрауны, на дальние уголки Ступни Тапала. Внизу открылась и закрылась дверь, раздались тяжелые шаги; чье-то массивное тело растянулось на скрипучей кровати, и Мариса, предположительно, его оседлала. Девушка начала стонать, и сквозь вопли притворного удовольствия слышалось мерзкое дыхание крупного зверя. Длилось все это недолго; в конце концов стало тихо, а затем раздался мужской голос – он был тоньше, чем ожидал Сарбан.

– Встань, я хочу тебя увидеть!

Закрыв глаза, Сарбан представил себе, как Мариса стоит над распростершимся зверем, демонстрируя окровавленное лоно.

– Да-а, – проговорил мужчина, и кровать снова заскрипела.

Сарбан ушел. Позже тем же утром Сарбан представил себе Вару: грудь обнажена, красные соски подобны маякам, призывающим мореходов и заливающим все вокруг молочным светом, по пурпурным венам течет, пульсируя, чужая кровь. Он заснул, а потом проснулся и с удивлением понял, что Мариса рядом – дремлет в его мыслях. Приходи завтра, попросила она, а Сарбан пообещал. И сдержал слово.

Однако теперь, когда слова Арабаниса все еще звучали в ушах, Сарбан не мог заснуть. Этой ночью первым девицам предстояло погрузиться в вечный сон, но священник об этом ничего не знал, как и о крысолюдах, что собирались в погребах и окутанных тьмой переулках, как и о шепотах из-под подушек, что стали громче; он не мог знать, что Великая Лярва ворочается во сне где-то по другую сторону Мира.

Неустанно лавируя в переулках Прими и минуя ворота городских округов в поисках Ничто, священник думал о Марисе. В Медии он нашел вход на платформы, где на ступеньках часто дремал в свое удовольствие черный кот, лениво поглядывая сквозь приоткрытые веки. Поднялся и направился к беленым домам по ту сторону улиц, где мадамы содержали девочек, мальчиков и детей постарше в высоких зданиях с фальшивыми первыми этажами: там в задрипанных кабаках предлагали дешевую жратву и дорогую, но хрупкую живую плоть.

Мариса сидела в своей комнате, разодетая в пух и прах, надушенная.

– Никого не жду, – сообщила она. – Просто сижу, вдруг Мадама придет.

Сарбан кивнул, удовлетворенный, поскольку в ту ночь он хотел, чтобы Мариса принадлежала ему одному. Моргнул – Мариса никуда не делась. В комнате было тепло, холод не преследовал его. Мариса вытащила кожаный мешочек из декольте и высыпала на стол монеты: всего два «клыка». Сарбан посмотрел на них и нахмурился.

– Это не то, что ты думаешь, – сказала Мариса. – Он хотел заплатить как положено, однако я сделала скидку.

Сарбан понял.

– Откуда он был? – спросил священник, и лицо Марисы просветлело.

– Из Салины-Верде! Это где-то…

– Я знаю где, – перебил Сарбан. – Но тебе же нужны деньги.

– Ты прав, Сарбан, но это мне тоже нужно.

– А если Мадама узнает, что ты берешь с мужчин меньше, когда они рассказывают тебе о своих родных городах, – что, по-твоему, случится?

– Не узнает; я кое-что скопила.

Мариса подошла к двери и заперла ее.

– Хочешь, чтобы я переоделась?

Сарбан покачал головой.

– Хочешь, чтобы я умылась?

Сарбан кивнул.

Пока девушка смывала с лица помаду и пудру, склонившись над полупустым бочонком со стоячей водой, Сарбан подкрался к зеркалу и подложил несколько «когтей» в кошелечек Марисы.

Ее звали не Мариса; ее так окрестила Мадама, хозяйка трех улиц с заведениями напоказ и двух переулков с потаенными комнатами. Мадама знала, когда следует выйти на просторы Ступни Тапала и на каких перекрестках стоять в ожидании разбойников, странствующих из города в город. У них она меняла «когти» и «клыки» на перстни, а перстни – на девушек. Тем, кто узнавал о торговле Мадамы, женщина говорила, что спасает украденных разбойниками юниц от безвременной гибели, тяжелых дорог и мучительного рабства, ибо с той добычей, кою не удается продать, разбойники обращаются как с половой тряпкой. Кто бы ни полюбопытствовал, он узнавал, что дети подметали и помогали по хозяйству в каком-нибудь кабаке, а когда достигали совершеннолетия, получали комнату, одежду и еду, а еще лавандовую воду, губную помаду и свинцовую пудру, пурпурный карандаш и белладонну. У Марисы не было ни имени, ни родины, ни семьи, ни прошлого, и Мадама так и не удосужилась о них рассказать.

– Будешь Марисой? – спросила она, сортируя добычу по ширине бедер.

Девочка кивнула; до той поры она других женских имен и не слышала; разбойники друг на друга орали, рыгали и харкали. Работая в тавернах и убирая дамские комнаты, Мариса всегда задавалась вопросом, откуда ее забрали, но каждый раз, когда набиралась наглости спросить Мадаму, старуха прогоняла ее и кричала в лицо, что это не ее дело, потому что теперь она в Альрауне и здесь ее дом.

Во время первых визитов Сарбана Мариса рассказала, что приключилось в комнате одной дамы, когда она была ребенком. Они как раз закончили кувыркаться – Мариса иной раз подсматривала за этим занятием, но не очень-то понимала, в чем его смысл, – и вот, когда она вошла, чтобы помыть пол, мужчина, одеваясь, выпустил из развязанного гульфика набухший уд и, потряхивая им перед юной служанкой, со смехом поинтересовался, не желает ли она отправиться с ним в Смиру, «город голодных змей, ползущих в щель». Мариса вытаращила глаза на длинный подскакивающий орган, а дама на кровати, уставшая вусмерть, тоже смотрела на них и смеялась. Образ запечатлелся в памяти Марисы, и с той поры ни один мужчина не смог превзойти того смирца, поскольку всем известно, что природа одарила всех его соплеменников впечатляющими «змеями, ползущими в щель». Тогда-то Мариса и поняла по-настоящему, что за домом Мадамы есть другой мир; вспомнила стены и ворота на захолустных дорогах вблизи от мест, где обитали варвары-бандиты, но, как ни старалась, не сумела вспомнить, кто она такая и откуда явилась. Однако теперь она знала, что есть не только Альрауна, а много разных миров, и пообещала себе, что соберет их все: будет у нее ожерелье из невиданных мест и непрожитых жизней. Пока мужчины пользовались ею и торопились швырнуть «клыки» в ночной горшок, Мариса спрашивала, откуда они. Если звучало название города, о котором проститутка ничего не знала, она отказывалась от платы в обмен на историю. И мужчины опять ложились рядом, начинали рассказывать о родных местах – что там есть, как туда добраться, и так далее, и тому подобное.

Все это Мариса поведала священнику как-то ночью в начале осени, еще горячая, между охами и вздохами, своими и его, как на исповеди. А еще она показала ему, что спрятала за ковром, висевшим над изголовьем кровати, и Сарбан с трудом пришел в себя от изумления: Мариса нарисовала на стене – тем же пурпурным карандашом, каким обводила вены на своей груди – самую подробную карту Ступни Тапала, какую ему доводилось видеть.

– Взгляни, – Мариса указала на край рисунка. – До сих пор не знаю, что там есть и есть ли вообще хоть что-нибудь. Но думаю, что есть.

Вот тогда-то Сарбан и почувствовал, как пылающий кулак сжимает его внутренности, как пробуждается похоть, и впервые взял Марису. Занимаясь с ней любовью, он блуждал взглядом по нарисованной на стене дороге от Бивары до Альрауны и обратно, потом нервно кончил на девичий живот, нарисовав белыми блестящими каплями целые города, невиданные прежде.

Мариса закончила вытирать макияж и повернулась к Сарбану. На мгновение священнику показалось, что Вара с ними в комнате; он начал озираться в испуге.

– Опять бессонница? – спросила девушка.

– Опять.

– Хочешь поговорить? Или полежать? Или давай потрахаемся?

Мариса не знала другого мира, кроме борделей и притонов, поэтому разговаривала соответственно.

– Ты что-нибудь еще нарисовала? – спросил Сарбан.

– Город, – ответила Мариса, – и речку. Вот, взгляни… – Она приподняла угол ковра. – Но что там, наверху, все еще не знаю, если там хоть что-то есть.

– Может, никто не знает.

– Ну, кто-то же должен знать.

Мариса с тоской посмотрела на ковер, скрывающий ее маленький мир, и прибавила:

– Сейчас кто-то там живет, и однажды он придет испить мед из лона Марисы. Вот тогда и узнаю.

– Мы можем отправиться туда, – предложил Сарбан. – И не придется никого ждать.

– Да, конечно, – засмеялась Мариса. – Можем, еще как можем!

Девушка свернулась клубочком в его объятиях и закрыла глаза.

– Ты что-то узнала? – спросил Сарбан.

– М-м?

– Про Ничто.

– Нет, еще нет. Местные ко мне особо не приходят. Мадама отправляет их к другим, более старым и потасканным. Бабища знает, что меня надо беречь для чужаков, потому что я прославляю ее заведение по всей Ступне. Знаешь, что она делает?

Сарбан не ответил, но для Марисы это не имело значения, поэтому она продолжила.

– Каждый месяц собирает нас всех вместе на заднем дворе и по очереди засовывает палец – смекаешь, куда? И такая: сжимай! И мы сжимаем, одна за другой. А потом она сортирует нас по силе сжатия. У меня по-прежнему самая сильная, и я иногда получаю лишние деньги, которые могу потратить или отложить.

– И что ты собираешься делать с деньгами?

– Может, проверю свою карту, – сказала девушка.

– Сама?

– Сама, потому что я же все и всегда делаю сама.

Сарбан вздохнул и уж было начал говорить, что она вовсе не одинока, но умолк. Вместо этого спросил ее о другом:

– Как попасть к мальчикам?

Мариса приподнялась на локте и пристально посмотрела на него.

– Зачем тебе?

– Я не думаю, что Ничто привлечет сила твоего сжатия, – сказал Сарбан, – или чья-то другая сила. Сдается мне, ему нравятся мальчики.

Мариса поняла, и ее юное лицо омрачилось; лишь однажды Сарбан рассказал печальную историю Бога, но одного раза хватило. Мариса кивнула и пожала плечами.

– Да, наверное, ты прав.

– Так как же к ним попасть?

– Это непросто, – сказала Мариса. – Это совсем непросто. Я там никогда не была. Но вообрази, Сарбан, что случится, если тебя там узнают. То, что ты сюда приходишь… это еще можно понять. Но туда?..

Сарбан знал, что Мариса права: конечно, он никак не мог попасть туда, за высокие стены Мадамы, в те потайные коридоры, где педерасты оставляли самые тяжелые кошели, где юнцы дышали иным воздухом, обоняли иные ароматы. Мысль о запретных комнатах заставила его содрогнуться, и еще сильнее потрясло то, что с этим местом ничего нельзя было сделать. Где бы ни пребывали эти заведения, на то имелось дозволение Городского совета, иначе и быть не могло. В те времена, когда Совет старейшин был могущественнее, о таком бы и помыслить не смели.

– Но я могу пробраться туда вместо тебя, Сарбан, я могу пойти и разузнать все, что тебе нужно.

Мариса взяла его лицо в ладони и поцеловала в кончик носа.

– Как же ты сама не попала туда с остальными детьми, когда тебя привезли в город?

– Не знаю, – пожала плечами Мариса. – Наверное, я была тогда некрасивой девочкой. А теперь женщина хоть куда!

Она забралась на него и поцеловала в лоб; губы прильнули к его коже, трепеща от мыслей, которые к ним рвались, желая принять форму.

– Я не могу остаться. Нужно подготовить проповедь.

– Уже прошла неделя? – спросила Мариса. – Как быстро летит время, когда ты среди чужаков.

Сарбан вернулся домой еще до того, как забрезжил рассвет. Никто не видел, как он вошел, и лишь хороший холод вместе с плохим его ждали, когда он вытянулся на кровати, закинул правую руку за голову и прикрыл один глаз. Рука упала, и в тот же миг в дверь постучали. Она онемела. Сарбан заснул, и солнце уже взошло. Открыв дверь, он увидел Дармара, а за ним – костлявого паренька, белого от известковой пыли (или муки?), с седыми волосами, как у старца.

– От Гундиша, – пояснил Дармар, и Сарбан понял, что это мука, а не известь.

Он впустил обоих, и они принесли с собой ароматы: один – смирны и дыма, другой – булок с изюмом.

– Клара, господин, – сказал парнишка, хотя его не спрашивали. – Дочка хозяйская.

И замолчал.

– Что с нею стряслось?

– Я не знаю, господин. Хозяин вызвал доктора и аптекаря, но все так перепугались, что просят еще и святого отца. Я пришел вас позвать.

Священник и певчий переглянулись. Не первый раз Сарбана вызывали в утренние часы; они оба помнили, как рухнула стена в лавке Иога-часовщика, как он испустил дух, весь пронзенный фрагментами часового механизма, и как раздавался приглушенный голос кукушки из его живота, где она впустую выпевала точное время, вспахивая и перемешивая внутренности; или небольшой подвесной мост в Пашь-Мич, рухнувший вместе с носильщиками и палантином прямиком на улицу; или то печальное утро вскоре после того, как Сарбан сделался в Альрауне пастором, когда поэт Альфи Бюль пригласил его на кофе и попросил благословить, был весел и безмятежен, однако стоило приходскому священнику на секунду расслабиться, как поэт вышиб себе мозги из кремневого пистолета прямо у него на глазах. Но его еще ни разу не вызывали так рано из-за того, что что-то случилось с молодыми. Сарбан знал Клару: она была красивая и воспитанная юница, приходила с родителями, славными мэтрэгунцами, на каждую службу. Гундиш часто о ней рассказывал, и все подмастерья булочника от нее с ума сходили, ибо Клара, как некоторые другие девушки и женщины, была сотворена из материи, которая, вопреки воле юношей, а позже – мужчин, лишает их покоя. Есть девушки, которые самим фактом своего существования где-то в Мире способны с большого расстояния высосать из мужчины жизнь, выпить его до последней капли. Сарбан считал, что Клара Гундиш из таких.

– Пойдем, – сказал он.

Придя к Гундишам, Сарбан разминулся с Кунратом и Аламбиком. Священник изначально не почувствовал ни гнева, ни жалости, лишь нечто вроде тоскливой сопричастности: он увидел перед собой человека, которого, сам не зная почему, счел подобным себе. Он не спросил, что сказали доктора, он пока что не хотел ничего знать. Сел рядом с Кларой и сжал ее правую ладонь обеими руками. Напряженно подумал о порогах, про которые святые говорили тысячи лет, о деревянных порогах, изъеденных древоточцами, пребывающих не в этом мире и не в ином (а древоточцы-то какому миру принадлежат?), о пороге, на котором, как говорят, стоял святой Тауш и смотрел в обе стороны сразу, изучая потусторонние законы с младенчества. Сарбан ее благословил, но это далось ему нелегко, пришлось несколько раз начинать с начала; ладони покрылись испариной, стали скользкими – он никак не мог закончить молитву. Это привело его в ужас. Он отпустил руку девушки и понял, что совсем не верит: ни в ее спасение, ни в Исконных, ни в кого и ни во что, такое вот было утро. Он пригорюнился: разве виновато это дитя в том, что Сарбан лишился благодати и теперь внутри у него только гнилое Ничто?

Пришлось соврать госпоже Гундиш, что он благословил ее дочь, и уйти. Но дома он обнаружил, что его ждут старцы из Совета.

– Ты должен обратиться к мэтрэгунцам, – попросили они.

– Сегодня служба, – ответил Сарбан. – Я этим и занимаюсь во время каждой службы.

– Они уже всякое говорят.

– Пусть себе говорят, на то они и люди, а не звери.

– Сарбан, дочь Гундиша несколько дней назад жаловалась ему, что не может спать, потому что ей всю ночь не дают покоя громадные крысы.

– В юности у всех богатое воображение, – отрезал священник.

– Это верно, отче, но разве ты когда-нибудь слышал, чтобы все воображали одинаковое? Знай же, что она не единственное дитя, которое видело этих крыс ростом с человека.

Сарбан попросил их набраться терпения и вежливо прогнал.

– Давайте-ка не будем мешать докторам и апофикарам заниматься своим делом, – сказал он напоследок.

Сарбан остался один. Собрал рукописи со стола в охапку и бросил в угол. Вытащил бумаги безумного старого священника из тайника и сел за стол. Начал писать свою проповедь. У него за спиной плохой и хороший холод обнимали друг друга, пытаясь согреться, а в это время на другом конце Альрауны у Марисы текла кровь по бедрам – на этот раз ее кровь, а не куриная, – предвещая неделю телесного отдыха.

* * *

Церковь была полна, пришли и прихожане-мэтрэгунцы, и чужаки. Сарбан не помнил, чтобы за два года службы в Прими перед ним когда-либо собиралась такая толпа. Сверху, с амвона, он ясно видел все до распахнутых кованых врат, где в ожидании толкались люди, которых он никогда в Прими не встречал. Даже под Аркой Тауша, где, как говорили, истинный святой изверг свой клубок красной нити и испустил дух, собрались мужчины и женщины, не замечая этот самый клубок, почерневший от ветхости, спрятанный под стеклянным колпаком. Сарбан подумал, что дурные вести заразнее чумы, и откашлялся. Окинул взглядом сидящих на скамьях; увидел даже супругов Гундишей, которым посоветовал остаться дома, но которые, м-да, слишком жаждали неведомой благодати, хотели ее заполучить и отнести домой, Кларе. По обе стороны от алтаря собрались Совет старейшин и Городской совет, на этот раз в полном составе. Наверху, на балконах, по одну сторону сидели молодые и те немногие старики из Мощной Башни, которые еще могли подняться по лестнице; по другую – женщины из Глубокого Колодца, с кислыми физиономиями, готовые излить обвинения, словно яд, на всех, сидящих внизу.

– Возлюбленные мои, – начал Сарбан. – Спасибо, что вас так много нынче утром, ибо утро это печальное, о чем, не сомневаюсь, многим уже известно. Дорогая наша Клара Гундиш, дочь славного мастера Гундиша и его жены, лежит в своей постели вот уже больше шести часов и не отвечает ни на чьи призывы. И все-таки мы считаем, что это не повод терять надежду. Еще слишком рано отказываться от того, что нам дороже всего: надежды на лучшее. Величайшие медицинские умы бросились ей на помощь и делают все возможное, чтобы ее разбудить. И в самом деле, наша церковь – как и все, кто любит Клару, – склоняется над нею с чувством божественного долга и желанием помочь. Ибо в надежде заключено все лекарство, все утешение и, в конце концов, наше полное избавление.

Сарбан вдохнул; воздух потяжелел от такого количества присутствующих. Все сидели, не шевелясь и не моргая, словно куклы.

– Те, кто приходят в церковь каждую неделю, знают, что мы подошли к сложному моменту Вспоминания. В прошлый раз мы поминали святых-близнецов из-за Слез Тапала, которые начали путать друг друга и Мир с не'Миром. Вы услышали на той неделе, как близнецы в смятении своем испытали семь видений, которые, смею надеяться, помогут нам вспомнить, во что мы верим. О пяти я уже рассказал, значит, осталось два. Узнайте же, что я откладываю Вспоминание до той поры, пока наша девочка не очнется от странного сна. С позволения всех присутствующих, сейчас я буду говорить о чаяниях – упованиях мужских, отражающих великие – женские, материнские, которые, в свою очередь, вторят необъятной надежде, ведомой Исконным, поверившим в нас, людей, – надежде на то, что однажды города человеческие вспомнят о них и о своей вере в них. Я уже не в первый раз вам говорю: есть у меня ощущение, что это чрезмерно давно сокрытое воспоминание откроется здесь, в Альрауне. Я чувствую, что нынешние события – всего лишь начало, и не чего-то плохого, а чего-то хорошего. Испугалась ли мама маленького Тауша, когда ее сын впервые покинул родной дом? Конечно испугалась. Но Тауш вернулся, став мудрее, и в тот же момент в сердце его славной матери также возросла мудрость. Испугалась ли она после его второго исчезновения? Еще как испугалась. Но боялась она разумно, поскольку знала, что Тауш уже однажды уходил и вернулся. На этот раз к ее страху примешивалась надежда на его возвращение и известие о сокровищах, принесенных мальчиком извне. И Тауш вернулся, став еще богаче в своей мудрости и еще мудрее в своем богатстве. Испугалась ли женщина, когда Тауш исчез в последний раз и так нестерпимо долго отсутствовал? Разумеется, она была напугана до смерти, и ее муж сколотил из досок гроб, куда должны были уложить тельце мальчика, когда его найдут. Однако его нашли не мертвым, а живым – живее прежнего, богаче, мудрее, с зародышем откровения в душе, которое, как мы теперь знаем, далось маленькому святому нелегко. Надежда – вот что сохранило женщине жизнь; надежда – вот что вернуло ее сына. Та самая надежда, которая принесла вместе с самим Таушем его божественную благодать и весть о порогах, о Мире и не'Мире. Возлюбленные мои мэтрэгунцы, те исчезновения маленького святого были поводом для радости, а не для печали, ибо стали они кирпичиками веры людей в того, кому предстояло сделаться великим святым Таушем, основателем нашего города. Хотя однажды мы были обмануты, надежда некоторых сохранила память о святом, и теперь мы про него знаем, мы можем попытаться вспомнить, какой была изначальная Ступня Тапала, когда гигант впервые ступил на землю и породил мир. Наш мир. И потому мы с той же надеждой должны воспринимать и погружение дорогой Клары Гундиш в глубокий сон, будучи уверены в том, что она, вернувшись, принесет благую весть, мы должны надеяться, что она в конце концов укажет нам путь, некогда открытый святым Альрауны, – путь, по которому, как известно всем, нам надлежит пройти и отыскать нового святого, а он доведет начатое Таушем до конца, все исполнит, облегчит нам Вспоминание здесь, в Альрауне. Итак, давайте не будем бояться, а будем надеяться!

Бормотание; суета.

– Церковь, – продолжил Сарбан после небольшой паузы, – останется открытой днем и ночью на время бдения, и те, кто… – (священник прервался, когда в дальней части церкви послышался шум: кто-то вошел и шепнул некое известие, от которого по толпе пробежало волнение, будто пламя от брошенного факела) – …те, кто пожелают присоединиться, как я и говорил, могут это сделать… – (Сарбан увидел, как весть обжигала людские уста, перелетая от уха к уху, и шепчущее пламя приближалось, ряд за рядом, к нему) – …те, кто хочет помочь семье Гундиш любым возможным способом, их я попрошу… – (новость наконец достигла первого ряда; глядя на мрачные, серые, перепуганные лица, Сарбан подумал, что шепчущее пламя оставило позади себя лес обугленных стволов; Дармар поймал пламя собственным ухом и на устах своих принес святому отцу – поднялся на амвон, наклонился и влил его в ухо Сарбану).

– Еще одна девушка, – прошептал певчий.

Священник почувствовал, как хороший холод и плохой холод воткнули ему в спину по кинжалу. Он поднял голову и окинул взглядом всю взволнованную толпу. В церкви повеяло горелым.

* * *

Был вечер, пахло бузиной. Лили ничего не узнала про Клару Гундиш. Как только закончилась служба, тетушка Валерия схватила ее за локоть и потащила через толпу к пролетке, явно избегая группу шумных подростков у церкви, которые кричали вслед Лили и махали ей рукой. Они сели, и тетушка Валерия кашлянула; извозчик направился к их дому на улице Зидулуй. Расспросы ничего не дали: тетушка Валерия притворялась, что не слышит Лили, и улыбалась прохожим, как будто на каждом углу ее ждал старый друг. Надо отметить, на самом деле старуха не замечала ни людей вокруг, ни других пролеток, ни крошечных сутулых попрошаек, которые шныряли у лошадей между ногами, и даже не слышала, как девушка то и дело спрашивает, о чем Сарбан говорил с таким подавленным видом, таким суровым тоном. Тетушка Валерия видела перед собой одно и то же, однако Лили было невдомек, что именно. Они вернулись домой, и вскоре пришел Томас, голодный и с кругами под глазами, в дурном настроении, обуреваемый жаждой скандала. Лили велели убираться в свою комнату.