Миазмы. Трактат о сопротивлении материалов

Лили выглянула сквозь густую листву перед окном, но никого не увидела – улица была пуста, ни души, ни эха детских голосов, ни цокота копыт по мостовой, ни какой-нибудь случайной повозки. Лили вообразила Альрауну целиком, объяла разумом весь город, – от младенцев до самых древних старцев все, как и она, созерцали пустынные воскресные улицы, перекрестки, где встречались лишь бродячие собаки, подвалы, куда наведывались только крысы, платформы, по которым прохаживался в одиночестве ветер, – а потом увидела мысленным взором Аламбика, который куда-то шел. Аламбик! Как же она могла забыть? Предстояла третья ночь после ее визита к аптекарю, и она должна была выбраться из дома к толстому дереву у ворот, найти в дупле обещанное. Она решила, что после ужина дождется, пока все уснут, и спустится из окна, как уже делала, чтобы забрать свое снадобье. От таких мыслей сердце ее учащенно забилось, вся кровь прилила к голове, руки и ноги онемели, и она представила себе, пока белые звезды вспыхивали перед зажмуренными глазами, как безмятежно входит в класс, как под блузкой выделяются тяжелые груди, как садится за парту, и все не могут оторвать от нее глаз, а она улыбается… и тут раздался колокольчик старухи: ужин.

За столом они молчали. Лили не осмелилась спрашивать о проповеди, потому что отец выглядел удрученным и усталым – наверное, успел после церкви заехать на какое-то собрание. Тетушка Валерия тоже казалась обеспокоенной и больше вздыхала, чем ела.

– Кушай, деточка, кушай, – шептала она юнице и вздыхала.

Лили поспешила съесть все из тарелки, попросила добавки, чтобы не привлекать к себе внимания, потом извинилась и ушла к себе. В комнате прислонилась к оконной раме и не сводила глаз с дупла на стволе дерева, чьи сучки и изгибы тут и там выделялись в лунном свете. Она ждала. Она хотела увидеть, как Аламбик подкладывает склянку в тайник, но почти два часа ничего не происходило, а потом скрипнула дверь и раздались отцовские шаги.

– Ты почему не спишь?

– Я готовлюсь.

– Помолилась? Произнесла Безмолвие?

– Этим и занимаюсь.

– Так, гаси свет и в постель.

– Конечно, папа.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, папа.

Томас хотел закрыть за собой дверь, но голос Лили его остановил.

– Папа?

– Да, Лилиан.

– Что сегодня священник рассказывал про…

Томас повернулся к дочери и посмотрел ей в глаза.

– Ты была невнимательна?

Лили потупилась и сказала:

– Не очень внимательна… мне хотелось спать.

Томас подошел к лампе на стене, погасил ее и сказал.

– Ну-ка, в постель.

Лили забралась под одеяло, а Томас сел рядом на кровать.

– Клара заболела, – сказал он, и юница прислушалась. – Какой-то неведомый недуг. Доктор Кунрат из Прими у нее уже побывал, но… нужны и другие мнения.

– Ты ходил к ней? Потому и пришел так поздно?

– Да, я ходил домой к Гундишам вместе с Сарбаном и Кунратом.

– И что с ней?

– Я же тебе сказал: неведомый недуг. Никто ничего не понимает.

– Ее рвет? Она кашляет? Как…

– Нет, – перебил отец. – Ничего не происходит.

– В смысле?

– Она спит.

– Как это, спит?

– А вот так, лежит и не шевелится, как будто дремлет, – сказал Томас Бунте. – Или больше, чем дремлет… э-э… ну да, спит. Очень глубоким сном. Утром ее попытались разбудить, но ничего не вышло. Потом они ждали, и… опять ничего. Она не просыпается. Прямо сейчас тоже спит, если не произошло чудо, но чудеса в Альрауне случаются только в легендах, Лилиан. Будем надеяться, что Альгор Кунрат найдет правильное лекарство.

Лили слушала, закрыв глаза, и пыталась представить себе, как Клара лежит в постели, такая теплая и мягкая, равномерно дышит, спит, а вокруг растут папоротники, стадами носятся дикие звери, проходит время.

– Я тебе все это рассказал, потому что завтра ты бы все равно узнала в школе, так лучше уж от меня, пораньше. Понятия не имею, что придумают мэтрэгунцы до завтра. Не волнуйся, мы разберемся, что с ней приключилось, и, если понадобится, отвезем ко Двору, на лечение к лучшим докторам.

Девушка открыла глаза.

– А теперь спи, – сказал Томас.

Он наклонился и поцеловал ее в губы, уложил ее волосы на подушке и вышел из комнаты. Лили осталась во тьме, и, как бы ни пыталась она думать о Кларе, мысли устремились к Аламбику. Она в тревоге гнала их прочь, вспоминая слова, услышанные в детстве от матери: о тех, кто несчастен, всегда следует безмолвствовать. Она выбралась из постели, опустилась на колени и погрузилась в безмолвие. В скором времени на нее снизошел покой, и она как будто очутилась в мифическом городе без (ведомого) названия, пытаясь заставить Исконных молчать, но это продлилось недолго, потому что образы напирали со всех сторон, Аламбик на четвереньках выкапывал мазь, Исконные кричали друг другу то самое Слово, которое надо было разыскать и облечь в молчание, рядом с нею сидела мать с тряпицами, смоченными уксусом, Аламбик гнал прочь не'Людей (с чего бы ему этим заниматься?), подносил к носу склянку, нюхал, куда-то бежал, огромная дыра разверзлась посреди Альрауны, Безмолвие давалось тяжко, ее предупреждали, ему учатся всю жизнь, а все равно многие не могут безмолвствовать, даже когда умирают, Лили лежала в постели, вся в моче и дерьме, она спала?.. нет, ей нельзя спать; Лили поспешно завершила Безмолвие и вскочила на ноги.

– Растопчи меня Тапал, – прошептала девушка.

Подошла к окну. Подумала: сперва надо выбраться на карниз под окном, весь в голубином помете, а потом перепрыгнуть на вон ту толстую ветку (полгода назад выдержала, выдержит и сейчас), спуститься по стволу и побежать к калитке, с которой надо осторожно, чтобы не скрипнула, сунуть руку в дупло, спрятать склянку под ночнушкой и быстренько назад. Лили вздохнула и выбралась наружу. Она приказала себе не смотреть вниз, ни в коем случае не смотреть вниз, и, конечно же, посмотрела: черное море кустов, в котором, как было известно Лили, многим тысячам шипов не терпелось вонзиться в плоть.

– Глупости! – решительно заявила Лили. – Больше не смотри вниз!

Она повисла, держась за подоконник, однако ноги еще не коснулись узкого карниза под окном. Закрыла глаза, разжала хватку. Приземлилась как следует, без проблем. Вздохнула с облегчением и открыла глаза. Поискала кирпичи. Вот они! Полгода назад Лили уже удирала из дома, чтобы вместе с другими ребятами поглядеть через забор, как Аламбик что-то выливает из банок позади дома. До того она три дня потратила на расчеты и пришла к выводу, что трех кирпичей достаточно, чтобы с карниза взобраться на подоконник. Сложенные друг на друга, они образовали лесенку, по которой она могла вернуться в комнату через окно. Юница притащила их к себе в спальню по одному и спустила на карниз, прямо над входной дверью, с помощью простыни. Они лежали на прежнем месте. Лили сложила их лесенкой и быстренько повернулась к ветке, чтобы… Что?!.. Ветки не было! Кто-то спилил эту толстую ветку, этот мост между карнизом и деревом, между ее плоской грудью и всеобщим восхищением. Невероятно… Наверняка вышло так, что Томас заметил ветку, которая касалась карниза, испугался, что по ней ночью в дом заберется какой-нибудь вор, и велел спилить. Лили не видела, как это случилось. Она никак не могла спуститься. Наверное, придется поискать другую возможность завтра, после возвращения из школы. А вот если бы она сумела прихватить мазь, уходя… и намазаться в школе… нет, нельзя этого делать в школе! Впрочем, а почему нельзя? Почему бы и нет…

В доме тишина воцарилась в каждой постели, челе, мыслях. Лишь время от времени часы в каком-нибудь коридоре равнодушно провозглашали точное время, которое было не совсем точным, ибо они в своем равнодушии то и дело пропускали минуту-другую, вынуждая все сущее замереть, и в ту самую ночь никто еще не ведал о том, что еще одна невинная дева уснула беспробудным сном на другом краю Альрауны.

* * *

Тетушка Валерия шумно мешала в кастрюле деревянной ложкой, Томас Бунте шуршал газетами, во дворе суетилась прислуга, жуки и дождевые черви рыли сырую почву погреба – все это было так далеко от Лили, которая погрузилась в раздумья, в свой мир, упокоенный на подушках, и устремила через окно рассеянный взгляд на листву за окном. Она думала о Кларе Гундиш, видела ее мысленным взором, спящую, умиротворенную, и не понимала, кто, как и почему мог подумать, что это нехорошо: спать… спать долго, посреди собственного ничто, собственного мира, уснуть и удалиться от всех. И все же сон Клары вселил страх во всю Альрауну, слухи достигли внешних стен Инфими и, конечно, распространились за их пределами. Едва Лили вышла из школьных ворот, как выяснилось, что куда ни глянь люди только и говорят, что о дочери булочника, погрузившейся в глубокий сон, который никто не может прервать. На каждом перекрестке шепотом звучало ее имя; надо же было такому случиться, что Клара прославилась, уснув.

Лили моргнула всего разок, недолго, но мир обрел четкость, и перед нею, среди ветвей и листвы за окном, появилось красное пятно, словно дефект на гобелене, сотканном самой природой. Она нахмурилась. Моргнула опять: пятно никуда не делось. Лили встала и подошла к окну, оперлась локтями о подоконник, уронив подбородок в ладони. Долго смотрела на красное пятно среди листьев, а потом вздрогнула – поняла, что это такое. Шарф! Тот самый, с Пьяца-Маре! Алый, тонкий, обернутый вокруг ветки и завязанный узлом, он развевался на легком вечернем ветру. Но откуда он взялся?.. Не успев как следует обдумать случившееся, она развернулась и бросилась к чулану, достала метлу на длинной ручке. Вернулась к окну и попыталась коснуться шарфа палкой, подвинуть его, развязать, забрать себе. Какая разница, кто его привязал и каким образом; ее даже не волновало – и это было самое главное, – почему шарф оказался на дереве. Теперь ей требовалось лишь добраться до шарфа, заполучить его. Она уже воображала, как входит на школьный двор с шарфом на длинной шее, сияющим в лучах солнца, как алый цвет кружит головы и приковывает взгляды. Она представляла себя объектом всеобщей зависти и обожания. «Мой шарф!» – подумала она и еще сильнее вытянулась за окно. Но все впустую, ибо тот, кто привязал шарф, сделал это чересчур далеко от подоконника; не добраться. Выбора нет, надо вскарабкаться на дерево. Потом Лили посмотрела вниз и увидела Непомука, одного из парней, которые время от времени помогали с домашними делами и доставали ее. Он тоже увидел шарф и таращился на него, стоя под деревом.

– Непо! – крикнула Лили.

– Туточки, – ответил Непомук.

Лили жестом попросила его приблизиться. Долговязый парнишка, кожа да кости, оперся плечом о толстый ствол дерева.

– Чего?

– Непо, ты же умеешь лазить по деревьям?

– Ну а кто ж не умеет?

– Я, – соврала Лили.

– А-а. Ну, ты девочка, это нормально. А у мальчишки оправданий нет.

– Значит, умеешь – ты же мальчик.

– Еще бы!

– А ты не мог бы мне помочь?

– Давай, говори.

– Залезь на это дерево.

– Вот это? – уточнил Непомук, хлопнув по коре. – За той тряпкой?

– Да. И это не тряпка.

– Вылетела из окна?

– Ага.

– А что это?

– Шарф.

– И что я получу взамен?

«Знаю я, о чем ты думаешь, Непомук из Инфими…»

– Поцелуй, – сказала девушка.

Парнишка покраснел до ушей. Не тратя времени на раздумья, он в несколько прыжков оказался посреди кроны.

– Где он? Я его больше не вижу.

– Ближе ко мне.

Непомук прижался грудью к ветке и стал по ней ползти, словно огромная жирная гусеница. Увидел шарф, потянулся к нему и застыл.

– Но… как же он так улетел? Зацепился и завязался?

– Непо, пожалуйста, помоги мне.

У Непомука кровь отлила от лица; он сдался.

– Да помогу я тебе, помогу. Но если твой папаша узнает…

– Что узнает?

– Что тебе кто-то оставляет подарочки.

– А кто ему скажет?

– Я-то откуда знаю?

– Непо, здесь только ты, и только ты можешь ему рассказать. Но ты же меня не выдашь?

– Ничего не знаю, – ответил парнишка и развязал шарф.

Сжал его в руках, ощущая мягкую ткань; вещь была дорогой, слишком дорогой для него.

– Спасибо, Непо! И еще кое-что… Однажды ты сам подаришь мне шарфик, и он будет самым красивым. Красивее, чем этот.

Лили улыбнулась так проникновенно, что Непомуку, который ночевал в Инфими и работал в Прими, показалось, будто он увидел древнюю улыбку, которую с незапамятных времен передавали от матери к дочери, и которой нынче не было равных.

– Да уж, точно, – сказал Непомук. – Но чтоб я сдох, если не привяжу его на самом верху, чтобы ты не добралась!

Десятки раз она примеряла этот шарфик между прилавками, поднимала над головой и позволяла падать на плечи, нюхала и целовала, но теперь, сжимая алую ткань в кулаке, испытывала нечто новое, невиданное прежде; шарфик пропитался холодным вечерним ветром и источал прохладу. Она вдохнула его запах, и это оказался запах рынка, спрятавшийся в складках, рынка с его пряностями и копченостями, кальянами и ночными горшками, кровью и пылью. Она попыталась отыскать иной запах, след того, кто забрался на дерево и привязал шарфик к ветке, но ничто его не выдавало (это же был какой-то «он»?), он исчез без следа. Она расправила ткань, чтобы вновь ее скомкать, а потом опять расправить и скомкать еще раз. Легла на кровать. Кто бы это мог быть? Кто? Она закрыла глаза и вдохнула мир, спрятанный в шарфике, по телу прошла дрожь; задышала глубоко, почувствовала, как кружится голова. Подняла кулак, в котором сжимала шарф, и снова прижала к носу – на несколько секунд она оказалась голой посреди рынка на Пьяца-Маре, и вся Альрауна на нее смотрела. Ей понравилось.

Потом она задремала и о том, что произошло в Мире в эти минуты, не узнала ни тогда, ни позже. Час за часом падали во тьму, и кто бы увидел Лили, вытянувшуюся на кровати, мог бы покляться, что ей на все хватит времени. Но никто ее не видел, и времени на всех не хватало.

Она проснулась, словно на дне влажной ямы, чувствуя тяжесть во всем теле и не помня снов, а потом поняла, отчего ей было так холодно: она задремала голой, сжимая в кулаке шарф. Никто ее не потревожил. Как в тумане, посмотрела в окно, и фрагменты мира медленно встали на свои места. Едва забрезжил рассвет, несколько облаков зацепились за ветки, и там, среди листьев, она увидела новое красное пятно. Еще один шарф? Лили вздрогнула и резко села на кровати. Потом вскочила и подбежала к окну, где испытала ужас: нет, это был не новый алый шарф, и даже не шарф, да к тому же, судя по всему, не алый. Скорее фиолетовый, смесь красного с черным, крови с шерстью, ибо там, среди ветвей, на том самом месте, где совсем недавно колыхался шарф, висела связка мертвых, выпотрошенных крыс, стянутых кожаным шнурком в пучок плоти и шерсти. Единственной живой деталью этого натюрморта была муха, которая пробовала на вкус раздробленные трупики там, где они были влажнее и мягче, а крысиные глаза, черные, безупречные сферы, словно драгоценные жемчужины со дна океана, безжизненно глядели в пустоту, в небо, где расцветал новый день.

* * *

(За Альрауной у людских снов был собственный город.)

Проснувшись, Сарбан увидел, что за стенами Прими сгустился темный туман; где-то там мэтрэгунцы размыкали веки в предвкушении нового дня, полного неопределенности. Еще не было даже пяти часов, но перед дверью его уже ждал кофе, как и каждое утро. На мгновение, пока он сидел и потягивал черную жидкость, сваренную девушками на кухне, ему опять пришли на ум те, кого спрятала за фальшивыми стенами Мадама, о которой еще в юности слыхал, дескать, когда была молодой, различала мужчин из города не глядя, лишь по вкусу их семени. Скольких подопечных этой женщины можно было привести на его кухню или многие другие кухни Альрауны, дав им работу и новую жизнь? Продолжая попивать, кутаясь в одеяло, наедине с хорошим и плохим холодами, Сарбан сказал себе, что это непростая задача. Городской совет будет ревностно охранять свои тайные комнаты. Он слушал шепот за спиной, где сговаривались хороший и плохой холода, а комната потихоньку наполнялась теплом.

Когда по-настоящему рассвело, пришло известие, что его ждут на собрании Мощной Башни в доме наставника Бунте. Дармар сообщил ему эту новость с тяжелым сердцем, поскольку знал, как сильно священник ненавидел встречи с Советом старейшин, с Городским советом, но, прежде всего, с Мощной Башней, этим обществом горожан-мужчин, которые пытались вот уже сотни лет сделать так, чтобы их воспринимали всерьез. Башню основали где-то между первым и вторым прибытием святого Тауша из-за паники, порожденной одиночеством города, оставшегося без святого. Сарбан узнал о корнях Башни, как и каждый мальчик и мужчина из Прими, поскольку однажды его самого туда пригласили. Он хорошо помнил и был убежден, что большинство стариков также помнит то презрение, с которым он отнесся к ним в свои шестнадцать лет, а затем холодность, с которой принимал приглашения, оставшиеся без его ответа. Когда в почти двадцатилетнем возрасте Сарбану удалось покинуть Альрауну, расставание с Башней было одной из мелких радостей, которые он нес с собой в начале пути. Он вспоминал, как иногда сожалел о том, что не родился девочкой: ходил бы на собрания Глубокого Колодца, ведь не могло быть так, что они зануднее и глупее мужских сборищ. Но теперь уже не хотелось быть женщиной, думал Сарбан, потягивая кофе, ведь Мир, каким бы он ни был кривым, калечным и уродливым, лучше того, что предположительно существует за вечно сомкнутыми веками.

До самого собрания он трудился над своими рукописями, пытаясь впихнуть в пустоты, оставленные безумным священником, обгорелого святого, про которого никто не знал, что он не мужчина, а женщина.

Собрание Башни прошло именно так, как он ожидал и помнил с давних времен. Шестнадцатилетние парни потягивали крепкие напитки с восьмидесятилетними хрычами, курили с ними сигареты, хмурили брови вместе с дедами, кивали в унисон, наслаждались свободой, дарованной на несколько часов в месяц, когда мальчики могли сделаться мужчинами, а мужчины – снова стать мальчиками. Присутствовали почти все важные жители Прими, и на некоторых лицах – то были отцы девочек – Сарбан прочитал беспокойство и страх. Было решено учредить непрерывное дежурство: стражи Башни по очереди станут патрулировать город днем и ночью.

– Мы до сих пор не знаем, что это, – говорили они. – Недуг или нечто иное. И все-таки покажем городу, что мы здесь и на нас можно положиться.

Сарбану все это показалось нелепым, и когда пришло известие о том, что еще одна девица не проснулась, собрание погрузилось в хаос и замешательство. Сарбан встал, извинился и заявил, что ему пора.

– Если я буду здесь сидеть и смотреть, как вы вертите бокалы в руках и сигареты в пальцах, это никак не поможет бедным детям.

Он поклонился и ушел, не дожидаясь брошенных вслед слов – они ударились в закрытую дверь, и такое лучше было не слышать. Остаток дня Сарбан провел на ногах, переходя от одной девочки к другой, разговаривая с Аламбиком, Альгором Кунратом и даже беспомощным Хальбером Крумом, зажатым между этими двумя. Мало-помалу его охватывало отчаяние: Сарбан, отец без сына, вставая со своего места у постели той или иной юницы, всякий раз чувствовал, что они ему родные; так он запоздало сделался отцом дочерей в разных концах Прими. Время от времени он останавливался и смотрел на небо, но не искал там ответа, а наблюдал за движением на платформах; то и дело по дощатому настилу пробегала чья-то торопливая тень. «Ничто, но не мое Ничто», – думал Сарбан и вновь погружался в отчаяние.

* * *

Он узнал пароль от парнишки, которому предложил десять «клыков». Малец заявил, что сам никогда там не был, но у него есть приятели постарше, которые чуть ли не каждый день отдыхают в кабаке Папука.

– Дерьмо, – сказал он. – Это пароль такой.

Сарбан замешкался; было трудно довериться постреленку в лохмотьях, с физиономией, густо испачканной угольной пылью, но в конце концов отдал «клыки» и поблагодарил. Малец исчез так же, как и появился, юркнул в какую-то трещину в стене, за которой простирались сокрытые пространства, а от них было рукой подать до пространств непостижимых. Сарбан окинул взглядом эту стену и представил себе, как малец пробирается где-то под штукатуркой; за этими стенами существовала целая вселенная, как и в нем, как и в каждом человеке: миры внутри миров.

Он взял широкополую шляпу, надел балахон, который держал на дне сундука специально для таких целей, нацепил на нос очки с прозрачными стеклами вместо линз, и вышел. Альрауну охватил холод, город дрожал в странном ознобе, инородном для лета на Ступне Тапала. Сарбан нахохлился и сквозь тени направился в Инфими. Подойдя к таверне Папука, постучался, и некто за окошком в двери – рыжий, а может, выцветший от избытка табака – невнятным тоном спросил пароль.

– Дерьмо, – сказал Сарбан.

Окошко захлопнулось, но дверь осталась закрытой. Из-за нее доносились отзвуки смеха и игры на расстроенном пианино. Сарбан уверился, что потерял впустую десять «клыков». Он уже собрался уходить, но щелкнула дверь, и в клубах трубочного дыма рука, густо обросшая рыжим волосом, поманила священника.

– Издалека? – спросил рыжий.

Сарбан кивнул.

– Откуда?

– Бивара, – ответил священник.

Мужчина опять что-то пробормотал.

– Входи. Биварцы – славный народ, ни разу у нас тут скандалов не устраивали.

Сарбан шагнул было внутрь, но его остановили тычком в спину.

– Башмаки-то сними, – велел рыжий и буркнул что-то, а Сарбан, в отличие от нас, опять не расслышал.

Сарбан огляделся: около девяти столов были заняты шумными типами, грязными, как и сами покарябанные столешницы, о которые они стучали кружками и выбивали трубки. А еще он увидел источник фальшивой мелодии: какого-то вусмерть пьяного заморыша другой такой же дохляк колотил башкой по клавишам пианино, пародируя известную песенку. Вокруг все хохотали. Рыжий подтолкнул Сарбана к барной стойке.

– Ну и что у вас в Биваре пьют?

– А что у тебя лучшее? – спросил Сарбан.

– Это смотря для кого, – ответил рыжий. – Лучшее для него не годится для тебя, – и он указал на мужика, который рухнул под стол, вывалив огромное брюхо из расстегнутых штанов.

– Налей вина, – сказал Сарбан, и собеседник, кажется, был не против.

– Да-да, – пробормотал он себе в рыжую бороду, – биварцы знают толк в вине.

Сарбан делал вид, что пьет, а сам поглядывал по сторонам, на посетителей, у которых глаза блестели от водки. Он попытался подсчитать, сколько мужчин было в кабаке, и сбился на тридцати пяти – вроде, кого-то уже считал, одни ушли, другие пришли, а некоторые, сидя на прежнем месте, менялись в лице, опустошая графин за графином, как будто изнутри у них упрямо лезли существа, рожденные алкогольными парами, стараясь избавиться от старого лица, может, стукнуть им пару раз по окровавленному пианино. Сарбан поискал заморышей-музыкантов, но как жертва, так и палач куда-то исчезли. Веселье теперь происходило за другим столом, где какая-то необъятная дама показывала грудь. Она достала одну, толстую, громадную, ниспадающую на тяжелый живот, словно гигантская колбаса – ответом были смех и аплодисменты. Достала вторую, розовую и как будто еще толще – публика громыхнула пуще прежнего. Веселье изверглось, словно пузырь с гноем, и они хохотали, вопили и харкали, а один тип выпростал свой уд, подражая бабе. Толстуха цапнула его за главную драгоценность, и они вдвоем вышли из общего зала. Тут Сарбан и обнаружил комнаты: двери в них выглядели черными дырами в темных стенах.

– Здесь же и переночевать можно? – спросил Сарбан у рыжего.

Тот кивнул и что-то проворчал. Сарбан изобразил еще один глоток вина и огляделся в поисках своего Ничто. Вскоре почувствовал, как мрачный взгляд рыжего впился в левую щеку. Повернулся к нему и спросил:

– А сюда часто иноземцы наведываются?

На лице рыжего не дрогнул ни один мускул, морщины на его лбу были глубоки, как пересохшие в незапамятные времена реки, взгляд аквамариновых глаз был на удивление трезвым. Рыжий протянул руку и приподнял графин с вином. Убедившись, что Сарбан к нему не притронулся, рыжий бросил на него хлесткий взгляд, будто ударил кнутом, и приложился. Нахлебавшись, сказал:

– Слушай: я тебя не спрашиваю, откуда у тебя пароль, ты меня не спрашиваешь ни о ком из присутствующих. Договорились?

Сарбан кивнул.

– Я тебя не спрашиваю, сколько раз по пути сюда тебе впердолили или ты кому-то впердолил, чтобы раздобыть пароль, и даже не спрашиваю, что тебе понадобилось в Альрауне. И за вино, которое не пил, ты все равно заплатишь.

Священник опять кивнул. Он посмотрел в глубокие глаза рыжего и подумал, что быть хозяином таверны Папука – все равно что за свою единственную жизнь прожить несколько тысяч чужих жизней и узреть, услышать все ужасы Мира меж этими то ли девятью, то ли десятью столами.

– Я тут всего лишь проездом. Пароль узнал от того, кто меня сюда привез, – он рыбак, ходит по домам в Инфими и продает свой товар. Я ему сказал, что ищу, и он ответил, дескать, у Папука лучше всего.