Пирамида

Ну, ладно, думал я, допустим, мой роман, рассказы, другие повести не заслуживают того, чтобы быть напечатанными. Но «Высшая мера»! Это же факт не только литературы. Они же не только меня глушат, а снова и снова Клименкина, Семенова, других, уже пострадавших. И даже Каспарова, Румера, Касиева, Беднорца – всех лучших, честных. Они же, не печатая – хотя и «одобряя» с глазу на глаз! – Ахатова да Бойченко поощряют. Сами же от таких, как они, страдают! Они оставляют безнравственность безнаказанной и тем самым еще больше развращают безнравственных, оставляя их в слепоте, то есть в беде. Не случайно и тот и другой после дела Клименкина дальше пошли – один в тюрьме, другой переведен в адвокаты в наказание за последующие уже провинности. А Милосердова? А Джапаров? Ведь так же и продолжают, наверное, судить…

Каспаров – под следствием. Румер – в растерянности. Множество людей потеряло веру…

А я как бы в заложниках. Косвенный виновник, иначе как же? «Эстафета»-то у меня.

Да, ни «каблука» абаевского и «пальцев ног» под ним, ни «подсаженных в камеру наркоманов», ни приговора официального как будто бы нет. А совесть зажатая? А невозможность бороться со злом, помочь людям честным – это как, по-вашему? Писатель – если он, конечно, писатель – не ради денег ведь пишет.

И Семенов не оттого жертвой стал, что его официально приговорили. «Неофициальное»‑то иной раз и похлестче бывает.

Теперь у нас, конечно, другое время, из печати выходят вещи, о которых тогда было страшно подумать. А все же: почему бы и тогда не попробовать? Использовались ли те возможности, какие всегда есть?

С грустью вспоминаю всем известный пример: Александр Трифонович Твардовский. Ведь трудно даже сказать, какая из его ипостасей оставила больший след в памяти современников – писательская или редакторская. Конечно, как автор «Василия Теркина» он завоевал мировое имя, но как главный редактор журнала «Новый мир» он сыграл роль не меньшую в истории отечественной культуры – этот журнал в 60‑х годах был истинным маяком, хранителем лучших традиций, защитником всего живого в советской литературе. А разве один Александр Трифонович обладал такими возможностями? Наверняка и многие другие могли бы, но…

В одном из романов умнейшего нашего писателя-фантаста Ивана Ефремова есть такие строчки: «Там, где люди сказали себе: «Ничего нельзя сделать», – знайте, что Стрела поразит все лучшее в их жизни». Имеется в виду образ «Стрелы Аримана», этакого направленного зла… Всегда можно что-то сделать! И не в таких условиях люди делали что-то – делали и чувствовали себя людьми, а не «тварями дрожащими», цепляющимися за иллюзию материального благополучия, социальной комфортности и подобную мишуру, в лучшем случае сохраняющую тело, но искушающую, мертвящую мозг и душу. Наша-то родная история дала столько примеров!

Много чего есть сказать по этому поводу, но не буду. У каждого наверняка много. И не в частностях тут, конечно же, дело.

Конечно, мы верили. Конечно, надеялись. Но надеяться и верить становилось все труднее.

…догнали

А тут пришли мрачные вести из Туркмении. Каспарова арестовали. Его жена умоляла Беднорца заключить с ней договор на защиту.

Как я и подозревал, Каспаров был смертельно испуган, и, вместо того, чтобы принять разумные меры и подключить нас с Беднорцем, он впал в панику и стал скрываться. Разумеется, его нашли.

Суд назначили на апрель.

Беднорц поехал в Мары и тщательно ознакомился с обстоятельствами нового дела. Никакого сомнения не осталось, что это – продолжение дела Клименкина.

Дело об автобусной аварии нашумело на всю Туркмению. Еще бы: погибло четыре школьника, больше десяти ранено! Шофера осудили на 12 лет. Этот срок поглотил и 3 года, присужденные ему за дачу взятки в размере 200 рублей.

История же со взяткой такова. Шофер, молодой парень 23 лет – назовем его, допустим, Ахмедовым – попросил своего знакомого, некоего Гельдыева, достать ему права водителя второго класса, так как он имел только третий. Гельдыев обратился к некоему Кирюшину, который знал Каспарова, преподававшего на курсах шоферов. Кирюшин сказал: «Тащи двести рублей».

– Против Гельдыева и Кирюшина дело в настоящее время прекращено, – сказал Беднорц. – Формулировка такая: «Преступление их утратило общественную опасность».

Позже, на суде, он скажет: «Если преступление этих граждан утратило общественную опасность, то почему же не утратило опасность преступление Каспарова?» Этот вопрос останется без ответа.

Как же получил Ахмедов желанные права?

Показания Каспарова, занесенные в протокол:

– Я вписал в экзаменационную ведомость фамилию Ахмедова из чисто товарищеских отношений к Кирюшину, который попросил за своего друга. Поскольку курс обучения заканчивался, я сказал Кирюшину, что принять на курсы уже никого нельзя, но если его друг имеет соответствующую подготовку, то я могу допустить его к сдаче экзаменов экстерном. При этом я попросил данные Ахмедова и, убедившись, что Ахмедов имеет права 3‑го класса и работает шофером в течение 8 лет, я сделал пометки в своих черновых записях о том, что Ахмедов будет сдавать экзамены экстерном.

5 июня 1976 года группа шоферов сдавала экзамены, и по окончании экзаменов я вспомнил о том, что давал обещание Кирюшину, а Ахмедова о дне экзаменов своевременно не известил. Было очень жарко, и я просто забыл известить Ахмедова. Тогда я решил дописать в протоколе фамилию Ахмедова и выписал на его имя свидетельство шофера 2‑го класса, хотя экзаменов он не сдавал. Получение денег от Кирюшина в сумме 200 рублей я категорически отрицаю, хотя свидетельство на имя Ахмедова действительно передал через Кирюшина.

Беднорц продолжал:

– Я видел эту злополучную ведомость. Была группа из 12 человек. На обороте рукой Каспарова приписана 13‑я фамилия – Ахмедов. За это действительно можно судить как за подлог – чистейшая статья. Максимальный срок по ней – два года, да и то в особо опасных случаях, а так – условное или исправительные работы по месту службы, вычеты процентов. Уверен, что Виктор сделал это из обычного своего «благородства», чтобы оправдаться за свою забывчивость перед Кирюшиным. Что же касается взятки, то не сомневаюсь: двести рублей потребовал для себя Кирюшин, Виктору он их не давал и даже не говорил о них, а Гельдыеву наверняка сказал, что курсы и экзамены платные. Так оно и было, наверное, да только Каспаров деньги и не собирался брать. Кирюшин – закоренелый алкоголик, наркоман, совершенно опустившийся человек, это, конечно, находка для следствия против Каспарова. Сколько раз говорил я Виктору, чтобы он с такими не связывался…

– А вообще-то, знаете… Трудно будет его защищать, – продолжал Беднорц. – Он что-то совсем сник, потерял лицо. Уехал, так ничего и не написав ни вам, ни мне, исчез, и все. А потом… Когда его арестовали, он залез под кровать. Представляете? Вообще-то понять его можно, он знает, что это за публика, а теперь он у них как бы в руках. На первом допросе следователь так ему и сказал: теперь-то ты наш, голубчик, никуда не денешься. Вот он и сбежал позорно. А вернувшись в Туркмению, прятался. Всесоюзный розыск объявили! Им это все, конечно же, на руку: если не виноват и деньги не брал, зачем прячешься? Но разве все это на суде объяснишь? И при чем здесь автобусная авария?..

Суд состоялся в конце апреля 1978 года. По удивительному совпадению приговор Каспарову был вынесен 26 апреля – в день восьмой годовщины нападения на старую женщину в туалете станции Мары, с которого и началось дело Клименкина. Виктора Каспарова осудили на восемь лет лишения свободы с конфискацией имущества и с содержанием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима.

Подробности, рассказанные Беднорцем

Судебный процесс начался 21 апреля. Назначен он был на 10 утра, а начался в 12. Судья – молодой парень лет тридцати. Специально такого молодого посадили, чтобы можно было им управлять… Прокурором был… вы не поверите: Джумаев! Да, тот же, который на первом процессе требовал для Клименкина высшей меры. Я возражал, но отвод должен был заявить Каспаров. Он был в полном смятении, буквально коленки тряслись, хотя перед процессом я его поддерживал, как мог. Как изменился человек! Наконец он заявил отвод прокурору. Суд удалился на совещание, но отвод все же удовлетворил. И весь остаток дня ждали нового прокурора… А следующий день – суббота. В понедельник, 24‑го, пришел новый прокурор – Лужин, помощник областного прокурора. Никак не могли найти Кирюшина, главного свидетеля – он скрывался, пил. Наконец пришли в суд, а там нет ни Каспарова, ни шофера Ахмедова. В чем дело? Оказалось, конвоя не хватает, чтоб привести. Судья бегает туда-сюда, но ничего не может сделать. После обеда наконец привезли обоих.

Первым давал показания Кирюшин. И он вдруг заявляет: «Я никаких денег Каспарову не давал. Взял у Гельдыева 200 рублей, верно, но они лежат у меня дома, на холодильнике». Судья задает ему вопрос: «Вы трезвый?» Тот говорит: «Да», но судья объявляет перерыв, и Кирюшина увозят на экспертизу. Дело в том, что на предварительном следствии Кирюшин пять раз подтверждал дачу взятки и даже на очной ставке с Каспаровым, когда Каспаров отрицал.

В перерыве я говорю Каспарову: слушай, Виктор, выкинь из головы все тяжелые мысли, надо бороться! Я не смогу здесь сидеть все время, у меня процесс 26‑го (у меня действительно был процесс, по другому делу, я ведь считал, что все закончится еще 21‑го). Ты грамотный, говорю я ему, следи за тем, чтобы протокол был четко исполнен, придется ведь и дальше бороться. Замечания на протокол обязательно пиши – это право твое. Имей бумагу. Записывай в точности показания Гельдыева и Кирюшина, и если в протоколе будет не так – внесешь замечания. Бороться надо, ты должен сам себя защищать! Договорились вроде бы, он сказал «хорошо», я попросил, чтобы дали ему бумагу. И ни одной буквы не записал! Сидел сложа руки. Я его потом спрашиваю: «Ты почему не записывал?» Он мнется. Совсем сник, просто не узнать человека. Запугали наглухо.

Экспертиза определила: у Кирюшина легкая степень опьянения. На этом второй день и закончился. Стали следить за Кирюшиным, чтобы не пил хоть до завтрашнего заседания.

А 25‑го утром Алла, жена Виктора, в панике: Кирюшин трезвый сбежал! Юрий Тихонов приехал за ним на мотоцикле, а тот выскочил из коляски… В суд пришел опять слегка «поддавши»… Допросили. Он опять говорит, что денег Каспарову не давал. Понимаете, он только в пьяном виде и мог правдивые показания давать. В трезвом – боялся.

Быстро допросили остальных. Что касается показаний Кирюшина, то в случае изменения показаний свидетеля суд вправе повернуть и так, и так. А показания его на суде давались к тому же в нетрезвом состоянии.

Прокурор в своей речи попросил для Каспарова восемь лет.

Я же в своем выступлении говорил о Кирюшине, о том, что он алкоголик, что в прошлом судим, почему же суд верит его показаниям, а не показаниям Каспарова, который ведь и несудим в прошлом и никакой не алкоголик? Какие есть основания верить Кирюшину в том, что он не имел корыстной заинтересованности? Мера наказания, которую просит прокурор, как раз и свидетельствует о предвзятости прокуратуры в отношении Каспарова, это явно связано с тем, какую роль играл Каспаров в печально известном деле Клименкина.

Тут прокурор в реплике: «Никто о деле Клименко в Мары не слышал, все адвокатом придумано. Защита придумала это, чтобы объяснить свою оправдательскую позицию». Вот так.

Тогда я ему отвечаю: «Товарищ прокурор говорит, что о деле Клименкина никто здесь не слышал. Хорошо. Но чем объяснить, что вы требуете восемь лет? Мне неизвестны случаи, когда за взятку в двести рублей кто-то был осужден на восемь лет. Именно мера наказания, которую вы требуете, говорит о том, что с этим человеком сводятся счеты».

На этом день был закончен.

Интересно, что незадолго до этого процесса я участвовал в деле, где судили ревизора за взятку тоже в 200 рублей. Взятка там была доказана, и обвиняемый ее признал. Причем там было прямое сокрытие должностного преступления за эту взятку – растрата многих тысяч рублей. Деяние общественно опасное, безусловно. И что же? Приговор – два года исправительно-трудовых работ по месту работы, то есть просто вычитали проценты из зарплаты. Но это было в Белоруссии, и там не нашлось никаких подспудных мотивов…

Процесс, на котором я должен был выступать 26‑го в Ашхабаде, перенесли, и я смог быть у Каспарова, хотя сделать уже ничего не мог. Единственное, что я ему еще посоветовал: в «последнем слове» скажи коротко, что невиновен, что денег не брал, что признаешь себя виновным в подлоге, потому что незаконно приписал в ведомость фамилию Ахмедова из товарищеских побуждений, вот и все. Он же опять вел себя как ненормальный, ей-богу. Хотел кричать о «презумпции», о Сакко и Ванцетти вспоминал. Как на международном процессе. Я видел, что с ним происходит – ну просто окончательно вырубился, – и буквально внушал ему: успокойся и скажи три фразы, только три фразы: «Денег не брал никаких и не требовал. Во взятке невиновен. Прошу судить меня за подлог». Ей-богу, боялся, что он речугу на три часа закатит, еще и о военных преступниках вспомнит – к тому шло. Ведь ясно же, что все у них давно решено, резкими словами можно только их разозлить. А если есть надежда, то лишь на будущее, на нас с вами.

Слава богу, говорил он не так уж и долго – минут десять, – о Сакко и Ванцетти ни слова, хотя «презумпцию», конечно, упомянул.

Один из заседателей в перерыве подошел ко мне и сказал: «Я не считаю, что Каспаров брал взятку, и приговор не подпишу».

Суд удалился на совещание. В совещательной комнате сидели целый день, вероятно, возникла склока… Приговор вы знаете. Заседатель его все-таки подписал. Уговорили.

Ну, короче говоря, методы те же. Даже до мелочей. Смешно получилось с адвокатом Ахмедова – шофер ведь тоже по делу о взятке шел, вместе с Виктором. Сидел-сидел адвокат, молчал-молчал, а потом вдруг встал и ушел ни с того ни с сего. Надоело сидеть, скучно стало, вот и ушел. И никому ничего не сказал. Судье пришлось самому ехать в коллегию и брать другого, первого попавшегося. Тот, конечно, ни словом, ни духом дела не знал. Сидел на суде в шляпе. Судья велел шляпу снять. Адвокат ему: «Голова болит, шляпу снимать не будем». Так и просидел три дня в шляпе и молча. Ни слова больше за три дня не сказал – только о шляпе.

Чего же мы?..

Итак, все то же. Те же приемы, тот же стиль. Мстительное, тупое упрямство, постоянное и унылое давление зла. Равнодушное, словно механическое. Не реагирующее ни на какие разумные доводы. Потому и сломался Каспаров.

Такие люди, как он, упорно, уверенно и порой даже весьма умело защищают других. Но не себя. Себя – упорно, уверенно и умело – защищают другие: те, для кого нет общей правды, а лишь своя. Они не брезгуют никакими методами, они последовательны.

Похожее переживали многие. Я тоже поначалу когда-то бойко ходил из редакции в редакцию, придумывал даже «стратегические ходы». Безрезультатно… Да ясно ведь: для каждого твоего «хода» требуется мобилизация всех сил, размышления, напряжение ума, настрой, решимость. А им ничего не стоит от тебя отмахнуться, им для этого никаких усилий не надо. Они свободны от сомнений – в отличие от тебя. Потому что у них безусловная власть над тобой. А у тебя шиш. Никакой обратной связи, вот в чем суть: они от тебя ни в чем не зависят, зависишь от них только ты. Этакая «анизотропия»: в одну сторону (к тебе) сигнал проходит, в другую (от тебя) никак. И жаловаться бесполезно – все равно придешь к ним.

Писарев писал в свое время о том, что русские интеллигенты, лучшие из них, видя то, что творится вокруг, готовят себя еще в юности к великому поприщу борьбы с великанами зла. А всю жизнь только и отмахиваются от злых и надоедливых комаров… То есть где они, великаны?

Такую поговорку родила наша жизнь: «Не качайте лодку». Авось, мол, продержимся на плаву. Самый неугодный человек тот, кто качает лодку.

Смешно, конечно, и мелковато, но с Парфеновым-то у нас было, в сущности, то же. Для него наше с ним «противостояние» стало самой жизнью, ему никаких особенных усилий не надо было, он естествен был в своем поведении – никаких сомнений. Он просто-напросто играл со мной. Играл и, наверное, наслаждался.

А я ночи не спал. Все думал, как же мне его убедить. Как мира добиться. Я постоянно думал о нем, пытался его понять и простить, найти «общую платформу». А он, Парфенов, как раз тогда-то и жил, может быть, по-настоящему, ярко и напряженно, когда я ночами не спал. Тогда-то он и пел свою песнь. Помню, помню, как при встречах наших (кроме только одной, последней) ноздри его радостно трепетали.

Они не думают о других. Чужого благополучия для них просто-напросто нет, не существует в природе, тем более если оно хоть как-то угрожает благополучию их.

И никто Парфенову не мешал – вот в чем парадокс. Даже милиция.

Такой анекдот я вспоминал не раз. Идет, значит, этакий интеллигентик в очках, а навстречу пьяный детина, мордоворот. Останавливает интеллигентика и бьет его с размаху по его интеллектуальной физиономии. «Ты что?!» – вопрошает, недоумевая и обиженно, интеллигент. «А чего же ты?..» – спрашивает, в свою очередь, мордоворот, бьет интеллигентика еще раз и уходит. Интеллигент стоит, утираясь (или поднявшись с земли), думает усиленно, а потом произносит глубокомысленно и печально: «Действительно: чего же я?..»

Может быть, в этой простенькой притче и есть разгадка, думал – тоже с печалью – я…

И еще вспоминается классическая восточная притча о древнем мудром императоре Акбаре. Однажды он вызвал к себе советника и задал ему задачу. Он провел линию на земле и спросил:

– Скажи, как сделать эту линию короче или совсем уничтожить ее, не прикасаясь к ней?

И советник, ни слова не говоря, подошел к линии и провел рядом с ней другую, более длинную. Отчего первая, естественно, стала казаться маленькой…

Вот же как нужно бороться со злом! Советник посмел начертить свою линию рядом, да еще длинней императорской… Правда, император сам задал ему такую задачу, он позволил ему сделать это…

И все-таки: чего же мы?

И вновь попытки

Первое, что я сделал после совета с Беднорцем и Румером, – написал официальное письмо на имя главного редактора газеты с просьбой о поддержке и защите человека, пострадавшего явно в связи с делом Клименкина, которым газета в свое время так благородно занималась.

Сокрытие правды всегда работает на руку неправым, а «спящий разум рождает чудовищ» – это очень хорошо иллюстрировала история с делом Клименкина. Что я и написал в письме главному. И просил защитить Каспарова.

Второе – письмо Чары Аллакову, судье, оправдавшему Клименкина на последнем процессе. Беднорц сказал, что он стал членом Верховного суда республики и пользуется авторитетом. Конечно, позиция моя в письме была весьма уязвимой: повесть-то так и не вышла, хотя я ведь встречался с Аллаковым, он знал, что я пишу повесть, и ждал. Все же я постарался составить письмо как можно более дипломатично, сказав, что уверен в выходе повести, а пока Каспарову просто необходимо помочь…

Третье – звонок Владимиру Николаевичу Санину, который очень расстроился, узнав о суде и приговоре, и пообещал обязательно принять какие-то меры.

Бесконечна цепь поступков людей, ступивших на неправедный путь, думал я, и не кончается она, пока не приведет их либо к полному нравственному падению, либо к решительной битве с ними сил справедливости и добра, которые только и могут обрубить эту цепь и тем самым вернуть людей к нормальной человеческой жизни.

Что сделать еще? Конечно, самым решающим выигрышным ходом было бы долгожданное опубликование «Высшей меры». Это и была бы моя «более длинная линия». Да где уж. Рукопись перебывала во всех центральных наших журналах, а в газете главный редактор и не думал возвращаться к вопросу о публикации – и теперь, пожалуй, тем более.

Все же я надеялся, что сработает какое-то из трех моих действий.

Санин в разговоре еще раз подтвердил, что, по его мнению, повесть сейчас вряд ли опубликуют – «через пятьдесят лет, не раньше», пошутил – но он тем более постарается сделать все, что только возможно для освобождения Каспарова.

Запоздавшие успехи

И тут как раз в одном из центральных «толстых» журналов вышли еще два моих самых ранних рассказа. Главный редактор журнала на очередном пленуме, посвященном «молодым», назвал меня в числе «приятных открытий». Любопытный момент: один из рассказов был написан девятнадцать лет назад, другой – восемнадцать. Естественный вопрос возник у меня. Если эти рассказы достаточно хороши, то почему они странствовали бесполезно столько лет по разным журналам? Если же плохи, то почему их все-таки напечатали? Это к разговорам о «позднем приходе молодых в литературу»; на эту тему много тогда говорили. Кстати, в напечатанных рассказах не было ничего «острого», «непроходимого» – некоторые читатели, даже те, кто поставил меня уже в связи с первой книгой на полочку «остросоциальных», – начали как будто разочаровываться во мне.

А из двух рассказов, которые были напечатаны в молодежном журнале как раз перед моей встречей с Саниным, один (шестнадцатилетней давности) был вдруг включен в альманах лучших рассказов 1977 года (а не 1961‑го, в котором он был написан).

Вообще мистика получалась. Я «выходил к читателям» с рассказами многолетней давности, они принимали их за сегодняшние, я, значит, как бы говорил с ними из прошлого, хотя существовал сегодня… Да разве с одним со мною происходило такое?

В популярном молодежном журнале едва не вышла одна из повестей – та, которую «зарубил» за год до того один «доброжелательный критик» – зарубил, заботясь о моей «литературной судьбе» и «тематической последовательности». Заведующая отделом прозы журнала, наоборот, прочитав рукопись, позвонила мне сама – из дома, утром, в нерабочий день! – и сказала, что повесть ей нравится. Такое в последнее время как-то не принято у нас, и, естественно, я был растроган ее звонком. Однако зам. главного и ответственный секретарь журнала все же не сочли возможным опубликовать ее и решили ограничиться двумя рассказами. Ей, повести, суждено было лежать без движения еще девять лет…

Что ни публикация – то прорыв из окружения, побег из плена. Прорваться сквозь плотный строй редакторов, за которым грозно стоит армада невидимых, но весьма ощутимых литературных начальников, – это и есть прорыв из окружения. Читатели и не подозревают, как часто в разорванности, невнятности печатного текста виноваты не только авторы. Есть, конечно, и хорошие редакторы, но сколько же таких, которые относятся к нашему тексту так, словно писал его их заклятый враг или скрытый злоумышленник, которого надо вывести на чистую воду и обезоружить! Да ведь и неудивительно: именно в таком ключе и призывают их относиться к нам те, от кого зависит маленькое служебное благополучие маленьких функционеров, находящихся как бы между молотом и наковальней. Удивляться нужно не тому, что они что-то губят. Удивляться и радоваться нужно, когда они хотят сохранить и донести до читателя живые чувства и мысли. Честь и слава таким поистине мужественным людям!

Был и еще один успех, на первый взгляд, очень серьезный. Хотя не знаю, можно ли назвать его в полном смысле слова успехом.

Каспарова выпустили из тюрьмы! Выпустили, правда, после врачебно-психиатрической экспертизы, но не посадили в клинику для душевнобольных, а выпустили на свободу!

Его выпустили, хотя был он теперь, судя по многим свидетельствам, сломан. Стал бы он теперь вмешиваться так, как когда-то в дело Клименкина? Не знаю…

Думаю, что это все-таки результат действия Санина, хотя точно установить трудно. Насколько мне известно, ни главным редактором газеты, ни Чары Аллаковым не было предпринято никаких шагов. Санин же, по его словам, звонил туда и ссылался на то, что написана уже повесть и что действия туркменского «правосудия» в отношении Каспарова могут вызвать – и вызывают! – нежелательный резонанс «в определенных кругах московской интеллигенции»…

Да, воистину неисповедимы пути. Срок дали не по закону, выпустили не по закону.

И все-таки «Высшая мера», оставаясь ненапечатанной, сыграла хоть какую-то положительную роль, думал я. И утешал себя этим отчасти.

О хлебе и песне

Когда кончается какой-то очередной мрачный период истории и начинается его осмысление, то первая мысль, которая обычно приходит в голову: вы, то есть мы, виноваты сами. Мы не боролись.

Боролись! Всегда, во все времена и в любых условиях были Каспаровы, Касиевы, Беднорцы, Румеры – люди, которые оставались верны себе и даже действовали в меру своих сил. Да вот беда: то самое «молчаливое большинство», которое подчас так любит поговорить о нравственных идеалах друг с другом, тет‑а‑тет, когда их никто больше не слышит, те самые «сослуживцы», «приятели» – либо трусливо отмалчивались на собраниях и в кабинетах, либо, имея свое мнение, были «решительно с ним несогласны». Не потому ли и гибнут борцы в первую очередь, что пытаются помочь трусливому большинству, а потом бывают преданы им же? Не потому ли и борцов стойких гораздо меньше, чем хотелось бы: раз-другой обожжешься, в третий-то подумаешь, лезть ли?