Пирамида

И далее в таком же духе.

А вот мнение рецензента о повести, которая называется «Переполох» и которая когда‑то – лет пятнадцать назад – была даже набрана, получив «добро» А. Т. Твардовского, в журнале «Новый мир»:

«…Особенно противоречит правде жизни поведение ее (комиссии. – Ю. А.) председателя, старого партийца, персонального пенсионера Нестеренко. Он ни от кого не зависит, никто ему уже теперь соли на хвост не насыплет, зачем же ему топтать свою совесть старого коммуниста, зачем выступать в роли прислужника разным делягам и высокопоставленным чиновникам?

Вызывает удивление и другое. Несколько лет подряд у всех на глазах в СУ‑17 орудовали жулики, занимавшиеся приписками, очковтирательством, самопремированием, плевали на качество работ и все эти несколько лет неизменно, из квартала в квартал… получали Красное знамя. И если бы не анонимка, вполне вероятно, с горечью подсказывает автор, и продолжалось бы все в том же духе. Да и концовка не слишком обнадеживает.

Нет, переполох, по всей видимости, ничего не изменит…»

«В повести нет ни одного положительного героя… и нет уверенности, что очковтиратели будут разоблачены», – это уже резюмирующее мнение редактора.

О «Высшей мере» отзыв обоих – и рецензента, и редактора – был в том же духе, но она не была пока опубликована, и сопоставлять было нечего. Но не удержусь все же и приведу вывод рецензента:

«Может такое быть? Всякое случается. Но надо ли во всей неблаговидности показывать подобную «взаимовыручку» национальных судебно-следственных работников, их аморальный облик и профессиональную несостоятельность? Нужно ли подвергать сомнению незыблемые принципы, свойственные советскому законодательству, советскому праву, советскому суду?»

Очень любопытной была концовка редакторского заключения, которое в общей сложности занимало пять с половиной страниц на машинке (на четыре повести и девять рассказов):

«У меня создалось впечатление, что автор, представляя сборник, вовсе не рассчитывал на его прочтение другими людьми, так пишут только для себя».

Я долго ломал голову над тем, что это значит, но так и не понял.

Итак, письмо было написано. Но куда, к кому с ним идти? Или куда послать? Сначала хотел повсюду. В ЦК, в Госкомиздат, в редакции газет и журналов. Ведь ясно же, что в такой атмосфере и возникает у тех, кто обладает хоть маленькой властью, возможность делать свои дела, печатать своих, друг друга («перекрестное опыление»), брать всевозможные взятки. То же самое! То же самое, что было в деле Клименкина! Виновен – без внятных доказательств. И если не по лжесвидетельству явному, то по некомпетентности «следователя» и «суда»…

Долго раздумывал я и наконец решил отнести письмо – для начала – первому секретарю нашей, Московской писательской организации.

И отнес.

Не буду описывать реакцию на мое письмо. Скажу только, что резонанс был. Мне повезло. Сравнение рецензий и редзаключения с тем, что было опубликовано в прессе, и на самом деле оказалось впечатляющим.

Две важные встречи состоялись у меня в издательстве. Одна – с новым заведующим редакцией русской прозы. Другая – с директором.

Оба приняли меня доброжелательно.

– Говорят, что ваши вещи мрачны и пессимистичны, – сказал директор, но вовсе не в безапелляционном, а, скорее, в вопросительном тоне, ибо он, конечно, ни одной из них не читал.

– Это явное заблуждение, – возразил я совершенно искренне. – Ведь оптимизм не в том, чтобы надевать розовые очки и стараться обмануть себя и других бодренькими рассуждениями. Оптимист не тот, кто в страхе отворачивает глаза от пропасти, рядом с которой идет, и прячет голову под крыло, как страус. Оптимизм – это мужество. Активное мужество. Попытка не отворачиваться от пропасти, а преодолеть ее. Тот же, кто надевает розовые очки и лжет, – это как раз истинный пессимист, ибо он боится.

– Знаете, – сказал директор доверительно, очевидно, не до конца поняв меня или не желая показать, что понял. – У нас ведь и так столько безобразий и глупостей! Если мы с вами еще будем о них писать и печатать…

– Да ведь от безобразий и глупостей избавляться надо! – опять возразил я. – И потом, если уж на то пошло, у меня полно положительных героев. Не внешне положительных, а на самом деле.

Расстались мы дружески.

И вообще все было теперь по-другому. Нашелся умный, квалифицированный рецензент. Он особенно поддержал в сборнике «Высшую меру». А вторым рецензентом стал юрист, доктор юридических наук.

И редактор нашелся хороший, вот ведь как бывает! С ним мы и решили, что для подкрепления «Высшей меры» – которая, по его мнению, была наиболее трудной для прохождения, – необходимо еще раз заручиться поддержкой Верховного суда СССР.

Отнес я вновь «Высшую меру» Валентину Григорьевичу Сорокину, потом она попала к его начальству, и хотя позиция Верховного суда по отношению к публикации не была слишком уж положительной, но они категорически не возражали. А это – самое главное. Единственное обязательное условие было – изменить фамилии их работников. Что я и сделал, оставив в неприкосновенности лишь имена и фамилии некоторых положительных героев и посвятив повесть памяти З. А. Румера.

Сборник включили в план.

Относительная победа

И наконец «Высшая мера» вышла! Не в газете, не в журнале даже. И не отдельным изданием – в сборнике. Через девять лет после написания. Очень маленьким тиражом.

Но все же это была победа, хотя, конечно, не слишком большая.

С каким нетерпением я ждал откликов. Ведь стольких людей трогала она, когда была в рукописи! И так хотелось пусть не похвал, но разговоров, размышлений, сопоставлений, выводов… Такой все же нелегкий путь пройден.

Увы.

Прошел год после выхода сборника. Раскуплен он был, насколько я знаю, мгновенно. Официальных откликов не было. Не было рецензий. Ни одной.

В чем же дело? Я опять ничего не понимал. Хвалите, ругайте – но не молчите же! Не для того же я писал и упорно старался «пробить», чтобы просто увидеть ее напечатанной. Ведь я о важном писал, о том, что всех задевает. Что с каждым может случиться!

Как всегда, я внимательно читал газеты и видел, что другие времена настают. Теперь можно! Ведь есть же здесь, о чем поговорить! Ну, о самом деле Клименкина, например. О механике. Об атмосфере. О «когда бездействуют добрые»! Увы.

И по-прежнему – по-прежнему, несмотря на объявленную «перестройку»! – шли панегирики на книги литературных начальников… А о «Высшей мере» – ни слова. И «Литгазета» молчала – о своем же, так сказать, «детище»!

Да, странное было у меня положение. Странная победа.

Так в чем же дело? Далек я от мысли считать это каким-то «заговором молчания». Все, наверное, гораздо проще.

Моя жена, совсем молодая женщина, которая была со мной на обсуждении сборника в Доме литераторов и вообще в курсе моих дел, сказала:

– Неужели тебе не ясно? Просто никому ни до кого нет дела. И вообще никому нет дела до дела. Каждый занят исключительно собой.

Молодое поколение, при всей своей вполне вероятной поверхностности и неискушенности, все же иной раз видит истину быстрее, чем мы, люди более зрелого возраста. Они меньше, чем мы, склонны к предвзятости и видят то, что есть на самом деле, а не то, что хотят видеть. Но не права она все же, не права! Знал я, что не права, а вот как доказать ей, не знал.

Да ведь не в рецензиях, не в обсуждении между своими дело. А просто вижу: не кончилось дело Клименкина и все то, что описано в повести «Высшая мера». Продолжается… И нет пока еще настоящей победы. «Эстафетная палочка» все еще в руках у меня.

Размышления о прошлом

И вот теперь – после апрельского (1985 г.) Пленума ЦК и XXVII съезда партии нашей – читаем мы в газетах, а в «Литературной газете» особенно, о множестве историй, подобных делу Клименкина, или моей истории с Жорой Парфеновым, или о мучительно долгом прохождении (а то и вовсе невыходе) рукописей, фильмов, спектаклей, о коррупции, местничестве, групповщине, бездарности и бессовестности руководящих работников и равнодушии, пассивности, замороченности «приятелей» и «сослуживцев». О многом. Очень, очень похожем.

Вот в Азербайджане некий замполит Алиев подвергся травле «на высшем уровне» за то, что восстал против взяточничества в органах внутренних дел своей республики. Был уволен, попал на скамью подсудимых, боролся, но… И спас его журналист – только благодаря очерку в «Литературной газете» был дан «обратный ход» делу, а вовлечено уже было в эту историю множество людей… Да ведь это же во многих отношениях один к одному – «Высшая мера»! – думал я, читая.

Вот где-то в Сибири инспектор Архстройнадзора – единственный из многих – не захотел мириться с халтурой и очковтирательством в строительстве. И, конечно же, его сначала травят, а потом, найдя предлог, увольняют с работы… Но опять же никак что-то не восстанавливается справедливость – даже после опубликования статьи! – не наказаны виновники, порядок вещей – атмосфера – остается все той же, хотя о реально существующем инспекторе даже пьесу пишут, и она идет в театрах!

Вот на скамью подсудимых сажают целую группу работящих, честных людей – в свое время они, не щадя сил и времени, спасли целый город от гибельного наводнения, которое угрожало городу в результате не просто ошибки, а преступной халатности строительного начальства – и это начальство, получившее повышение, несмотря ни на что, подтасовывает факты, идет на все, лишь бы посадить спасителей города и тем самым как бы реабилитировать свое, вообще-то говоря, чисто преступное прошлое…

Вот – опять же в Азербайджане, в одном НИИ – «маленького роста, элегантно одетая и сдержанная в каждом слове» женщина, зеленые глаза которой «будто излучали свет», поднимает голос против одного только явного бездельника, хотя и начальника лаборатории, которого «давно бы надо выгнать». И что же? За бездельника вступается директор института, очевидный его «брат по духу», и… пошло-поехало. Ситуация, в сущности, гроша ломаного не стоит, женщину надо поблагодарить, во всем разобраться и бездельника выгнать (как и директора), если все так, как говорит женщина, – это в интересах всего коллектива и в интересах государства, казалось бы, тоже! Но… Атмосфера такова, что ни интересы всех, ни интересы государства не могут на деле перевесить интересов одного только ничтожного человека – бездельника, интригана, плагиатора, мелкого жулика. Никто и не пытался разобраться по-настоящему, закона как будто бы просто нет…

Та же – до подробностей! – механика и в других делах – и тех, что описаны в предыдущих статьях, и в последней: ошибка, вызванная, как правило, некомпетентностью, халатностью, корыстью, эгоцентризмом и т. п. составными частями упоминавшегося уже «джентльменского набора», ошибка одного какого-то человека, обладающего пусть мизерной, но властью, с одной стороны. И… лавина людей, вовлеченных в разгорающийся, словно пожар, конфликт. И еще подробность: сначала «правдоискателя» все же, как правило, поддерживает кое-кто из «приятелей», «сослуживцев», но время идет, наталкивается «правдоискатель» на стенку, и поддерживающих остается все меньше и меньше. А потом и жертвы появляются. Естественно, не в среде тех, с кем «правдоискатель» борется. В среде «правдоискателей».

Но почему же так? Почему?

Автор последней статьи, известная наша журналистка, делая выводы из этой и многих других, знакомых ей «сюжетов мести», пишет:

«Здесь уже не в человеческих страстях дело, а в абсурдных экономических принципах, которые делают брак, плохую работу нормальными и выгодными».

И если бы все те, кто борется с «правдоискателями», то есть обладающие властью начальники, «чувствовали себя хозяевами производства, заинтересованными в реальных результатах труда коллектива, а не просто в цифровой отчетности», положение бы изменилось в корне.

«…У нас – вопрос жизни: сумеем ли мы понятия гласности, демократизма, правды перевести из призывов в повседневную деловую практику? Мучительное противоречие: критика «снизу» пока нерентабельна, напоминает она порой страдания человека, взявшегося в одиночку перекопать неоглядное поле (а его в одночасье мог бы перепахать трактор!), но, с другой стороны, можно ли ждать, пока повсеместно возникнут условия для критики, автоматически исключающие месть? Это сколько же ждать?!

Нет, как бы ни призывали мы истинных борцов к благоразумию, не смогут они терпеть, мириться, молчать… Как же ценны сегодня такие люди! Долг общества – не убить в них веру».

И вот я читаю теперь все это и радуюсь тому, что опубликовано такое, но… Все совершенно верно, прекрасно сказано, убедительно, точно, правильно, да. Но почему же это «критика снизу» пока «нерентабельна»? Почему торжествуют – а нет никакого сомнения, что торжествуют именно они, – зажимщики критики, те, чья деятельность не на благо, а во зло обществу? Почему «режим наибольшего благоприятствования» существует для них? Почему, наконец, торжествуют «абсурдные экономические «принципы»? Или – пользуясь образом автора статьи – почему трактор в одночасье не перепашет поле? Разве не заинтересованы теперь в этом все?

Поразительны газетные материалы и несколько другой тематики – не о «правдолюбцах» и других хороших людях, которых за их правдолюбие и хорошесть начинают азартно и успешно преследовать, а о современных наших «нуворишах», этаких выныривающих иногда из темных недр общества на свет божий – свет гласности – «хозяевах жизни». Не самого крупного масштаба, но многочисленных и очень своеобразных, характеризующих, наверное, самим своим существованием атмосферу нашей жизни. Это директора магазинов (особенно, конечно же, продовольственных, мебельных, комиссионных), директора и закройщики ателье, механики техобслуживания автомобилей, руководящие работники других сфер быта…

Та же «Литературная газета» дважды писала, к примеру, о некой чете из эстонского города Пярну. Он в прошлом начальник автосервиса, потом руководитель городского ремонтно-строительного управления, она – заведующая стоматологическим отделением санатория… Не бог весть какие большие люди, не какие-нибудь выдающиеся производители материальных или духовных ценностей. А вот ведь на виду у всех – сначала соседей и горожан, а потом, после выступления газеты, – на виду всей страны отремонтировали за государственный счет особнячок (хотя какой там отремонтировали – истинно княжеский шик навели) и живут себе в княжеском теремке вдвоем. Хотя положение с жильем в том же городе Пярну аховое… Очередь – под три тысячи… А еще в той статье проскальзывает, что чета эта вовсе не чемпионы, что есть ловкачи и похлестче в том же Пярну. Да что там Пярну! Других городов у нас мало разве?

Ну, в общем, впечатляющих примеров теперь хватает.

Раньше просто замалчивали (как мне директор издательства говорил: «И так столько безобразия и глупостей! Если о них мы еще писать и печатать будем…»). Теперь вот печатают. Открывается постепенно картина… Но…

«Письмо отцу»

И опять совпадение-символ…

История с делом Клименкина началась для меня когда-то с опубликованного в газете письма А. Черешнева, отца мальчика, убитого двумя его сверстниками на сибирской реке. Газета опубликовала тогда само письмо (не знаю, с сокращениями ли, но, думаю, с сокращениями и со «смягчением») и комментарии к нему журналиста и специалиста, которые, на мой взгляд, весьма проигрывали по сравнению с письмом.

Но прошло 13 лет – и опять газета, только на этот раз другая – «Комсомольская правда» – пишет о трагедии с 12‑летним мальчиком. На этот раз он как будто бы убил себя сам, использовав для этого пояс от своего пальто… И материал в газете теперь называется не «Письмо отца», а «Письмо отцу о смерти сына»… И пишет его не сам отец, а журналист. Обращаясь к отцу… Взяв на себя тягостную и печальную задачу расследовать это самоубийство (или убийство) мальчика – двенадцати лет! – журналист, вернее, журналистка Инна Руденко, едет в командировку (поселок Московской области), встречается с участниками и свидетелями драмы, размышляет… И сначала видит, что никакого убийства не было. Отец-то ведь подозревал, что причина – тягчайшая психологическая травма, нанесенная сыну в милиции, а все-то и было из-за плавленого сырка ценой в 26 копеек, взятого мальчиком в магазине самообслуживания и не оплаченного по рассеянности или пусть даже по шалости… И видит журналист, что ни в милиции, ни где-то еще никаких особенных злодеев не было.

Никто не хотел, естественно, ни смерти, ни даже слишком уж несоразмерного наказания, но…

Но выясняется, по логике вещей, что мальчика все же убили.

На этот раз, правда, не сверстники, а взрослые.

Точно так же, как тогда на реке, равнодушно, холодно, словно бы нехотя. И коллективно.

Сначала кассирша магазина, которая первая заметила и подняла скандал.

Потом директор магазина, к которой отвели мальчика и которая, накричав на него, вызвала милицию.

Потом милиционер «конвоировал» мальчика на виду у всех в отделение…

Потом инспектор детской комнаты по делам несовершеннолетних посчитала своим непременным долгом позвонить в школу.

Повторим: все – из-за сырка плавленого стоимостью 26 копеек.

Хотя при этом все в один голос твердили потом журналистке, что видели: мальчик, в общем-то, хороший, «не такой»…

Но тогда… зачем же?

А просто. Исходя из инструкции. Из функций в той системе взаимоотношений, к которой привыкли.

Постепенно выясняется прямо-таки удручающая картина: ни один из этой цепи, из того «строя», сквозь который прогнали мальчика, даже после того, что случилось, не усомнился. Неужели никто из них, даже плачущих в разговоре с корреспондентом газеты, не думал о мальчике, погибшем за 26 копеек? Да, похоже, каждый думал только о себе.

О том, что произошла неприятность. Для него лично.

То есть как будто бы чужой жизни, чужой трагедии просто не существует. Есть только своя. И имеет значение только то, что касается лично тебя. И настолько имеет значение, насколько касается. Ни больше, ни меньше.

«Товарищи дорогие, да что же это с нами происходит? – восклицает журналистка. – Чем мы мучимся и чем успокаиваемся, почему даже смерть не пробуждает в нас естественные, нормальные – человеческие! – чувства?..»

Беседующие с ней свидетели-соучастники часто произносят одно характерное слово: «функция».

«Мальчика убили не конкретные люди, а та система, при которой важна инструкция, категория, формула, а не истина. Отчуждение человека от функции, которую он исполняет, человеческого от профессионального, социального от нравственного губительно. Сбивается шкала ценностей – и живая жизнь умирает, остаются одни формулы да категории. Конечно, такая смерть – за пределами здравого смысла, но здрав ли этот здравый смысл? Вот в чем вопрос…»

Да, о «слезинке ребенка» говорил Достоевский. И сколько же современных наших моралистов вспоминают и цитируют эти слова, рассуждая о «строительстве нового общества», о «воспитании нового человека», о «коммунистической нравственности». Да чего ж рассуждать-то? Слез ведь потоки – и детских, и взрослых. Их остановить бы. Назвать существующее и бывшее, не отворачиваться в сомнении и смятении. Попытаться разобраться в происшедшем…

Но мало, мало назвать!

Все равно будут защищаться ахатовы. И джапаровы будут судить, и милосердовы. А бойченки станут помогать им, коли это выгодно… Всегда найдутся ахатовы, джапаровы, милосердовы, бойченки. И ичиловы выскочат тотчас: «Чего изволите, гражданин начальник, то и скажу».

А государство на что?! – хочется тут мне крикнуть. А мы, граждане его? Разве же таких, как отрицательные герои всех этих неприглядных дел, большинство?

Бесконтрольность и безграничность власти – вот что создает атмосферу для безнравственных корыстных людей. Чрезмерность и неоправданность власти одних людей над другими искажает нашу природную суть. Талант, мастерство, честность, достоинство – все это легко, без всяких усилий подавляется рычагом такой власти. Даже закон подавляется ею легко.

Чрезмерность и бесконтрольность – это и есть тот материал, которым скреплена пирамида: ничем не оправданная элитарность определенных групп и лиц.

С нею, неоправданной элитарностью, дающей возможность подавлять человеческую волю, достоинство, как раз и боролись те, кто ради других, ради лучшего будущего не жалел и жизни своей во все времена. Гласность, обратная связь, ответственность и «вверх» и «вниз» – как составляющие важнейшего из понятий: уважения человеческого достоинства каждого – только это может ограничить власть, сделать ее оправданной и разумной. «А кто вы такой?» – если и встает этот вопрос, то он должен быть направлен не только вниз, но и вверх: «Кто вы такой, что думаете за меня, решаете за меня, подавляете мое человеческое достоинство?»

Эпилог

Почему же я назвал последнюю часть не «Победа», а лишь «Надежда»? Да потому, что борьба еще впереди.

И все же если вы, читатель, видите этот текст не в рукописи, а опубликованным, то, конечно, кое-какие успехи есть. И неважно уже, что пришлось заменить большинство фамилий. Суть теперь действительно не в конкретных людях. А просто всем нам нужно думать. И действовать. Не истек ведь пока еще срок отпущенный. Эстафета – у нас.

Успеем ли?