Яркие пятна солнца

…Я вернулся в гостиницу и сидел, блаженно отдыхая на лавочке, вдыхая душистый и свежий алексинский воздух.

Лампа, горевшая у входа в дом и освещавшая дворик, была слабенькой – на стол, стулья и на людей свет падал из окон косыми четырехугольниками. Народу было по-прежнему много, каждый чем-то занят, переговаривались друг с другом, жарили и ели грибы.

И меня вдруг неудержимо потянуло к ним.

Было такое чувство, словно все они мне знакомы и требуется лишь небольшое усилие, чтобы они узнали меня. Да, нужно совсем чуть-чуть – и глаза их раскроются, скинув холодную прозрачную пленку, они увидят меня, и я услышу предназначенные мне слова, увижу заинтересованные глаза, смотрящие на меня.

Где-то я прочитал, что удивительная деловитость и целеустремленность Робинзона Крузо на острове объяснялись именно тем, что он верил: придет корабль – и с ним он вернется в человеческий мир. Вера вселяла в него жажду жизни. Вера в возвращение к людям.

Так же и мне захотелось вдруг поговорить хоть с кем-то, поделиться счастьем своим, послушать в свою очередь, – может быть, восхититься, может быть, посочувствовать. Кстати, они же ведь все видели, что я на велосипеде приехал. Неужели никому не интересно узнать, откуда я и куда?

Я сел на свободное место на одной из лавочек и, машинально приняв бывалый вид путешественника, стал ждать. Но никто ни о чем не спрашивал, никому не было до меня дела, каждый был занят своим…

С чувством растущей тоски видел я нескольких мужчин – некоторые даже интеллигентны на вид! – да и не только мужчин. Я точно знал, что здесь есть по крайней мере две девушки, – одна и сейчас бегала туда-сюда, порхала, как мотылек, очень хорошенькая, хотя и очень молоденькая, а другая… Да, где же другая? Я мельком видел ее, еще когда только приехал, она явно постарше, лет двадцати двух… Но – увы. Нарядная и тщательно причесанная, гордо ступая, вышла она из дверей дома в сопровождении надутого и угрюмого парня, некоммуникабельно прошествовала через двор и скрылась со своим ни на шаг не отступающим спутником в темноте алексинской ночи… А мужчины? Двое из них почти тут же сговорились о чем-то и тоже вышли, чуть ли не крадучись, потихоньку, – очевидно, чтоб не заметили жены, бойко моющие грибную посуду… Еще один громко зевнул и во всеуслышание сообщил, что отправляется спать…

Я сидел растерянный и разочарованный, такой, кажется, одинокий в этом большом и праздничном, перенаселенном мире.

И вот тут-то…

И вот тут-то справа от меня шевельнулось что-то, до того неподвижное, темное, и я услышал вежливый негромкий вопрос:

– А вы издалёка?

Сначала я даже легонько вздрогнул, так как совсем не ожидал вопроса именно с этой стороны, – с самого начала там сидел кто-то молчаливый и мрачный, – но, приглядевшись, увидел слегка блестящие во тьме глаза, направленные на меня, и уже совершенно точно понял, что вопрос обращен ко мне.

Сдерживаясь, чтобы не показаться легкомысленным и не вспугнуть собеседника, я спокойно, безо всякого нажима ответил:

– Я из Москвы. А вы?…

– Сосед ваш. Из-под Москвы. Из Клина.

Голос был пожилой, мужской, прокуренный.

Однако, представившись, мой сосед замолчал и довольно долгое время не подавал признаков жизни. Тем не менее я почему-то был твердо уверен, что на этом наш разговор не кончится. Я бы и сам заговорил, не дожидаясь, но ведь неловко, черт побери. Опасался я, что томящиеся во мне слова и чувства так прямо и выплеснутся неудержимым, неостановимым потоком. И молчал.

А он молчал тоже.

Однако спустя некоторое время справа опять шевельнулось.

– Это вы давеча на велосипеде приехали? – тихий, спокойный голос.

– Да, – ответил я, на этот раз чрезмерно все-таки оживившись.

– Путешествуете?

– Да.

– Нравится?

– Еще как!

У меня аж сердце забилось в предвкушении собственного рассказа.

– Я, правда, не совсем из Клина, – сказал те временем мой сосед. – Деревушка там есть такая – Куликово. А до этого в Усть-Пристани жили…

И опять пришлось мне изумиться. Ведь в деревушке Усть-Пристани я провел много дней – с ней и с соседней деревушкой, Медвежья Пустынь, связано очень много, там у меня и любовь была как-то летом, и именно в тех местах 13-го августа убил я того самого, первого в жизни тетерева, а в Усть-Пристани в просторной избе, видимо, и сейчас живут женщины-вдовы, у которых я провел как-то пол-лета, пытаясь написать свою первую повесть. Ну прямо судьба послала его мне, прямо сама судьба.

– Усть-Пристань? – переспросил я. – На реке Сестре?

– Да, – блестящие глаза качнулись во мраке. – А что, вы эту деревушку знаете?

– Еще бы. И Усть-Пристань, и Медвежья Пустынь – я ведь в тех местах часто бывал. Александрово, Трехсвятское, Нижнево, – крыл я напропалую. – В Усть-Пристани я у Богомоловых жил, – может, знаете?

И с юношеским, неприличным воодушевлением я повернулся к соседу.

– Богомоловых? Как же… – ответил голос из темноты. – Тетя Саша, тетя Дуня… Третью вот забыл.

– Мария Васильевна.

– Верно. Мария Васильевна. А тетя Саша умерла, знаете?

– Что вы. Не знал. Но помню: она ведь совсем старенькая была. Восемьдесят с чем-то?

– Да, восемьдесят два. Я ведь родственник тети Саши, сестра она мне двоюродная.

Вот так. Помолчали, пока я приходил в себя. Тесен мир! А совпадений сколько?

Случайно это или – опять 13-е число? Впрочем, в настоящем путешествии все может быть. Пора бы уж перестать удивляться.

А разговор тем временем перешел на другую тему. Мой собеседник, оказывается, не всегда жил в окрестностях Клина. В разные периоды своей жизни он бывал то в Москве, то в Волоколамске под Москвой, то в Электростали.

В Электростали почти со дня основания завода работал мой отец.

– А в Электростали вы в какие годы работали? – спросил я для верности.

– В Электростали-то? Сейчас вспомню. С тридцать пятого по тридцать седьмой. Завод тогда еще только строился.

Ну, ясно. Я и это принял как должное, а он начал рассказывать о заводе. Я спросил, не встречал ли он там моего отца. Долго пытался он вспомнить, но так и не вспомнил. И хорошо. А то было бы слишком.

Мой сосед больше не спрашивал меня ни о чем – ни вопроса о путешествии, – он рассказывал теперь только сам. Теперь и моих вопросов не нужно было. С рассказа о заводе он перешел к семейным своим неурядицам, говорил медленно, рассудительно. Если я пытался все же вставить что-нибудь о своем путешествии – даже в связи с его рассказом, например такое: «Вы знаете, чем хорошо еще путешествие? В себя приходишь, проблемы как-то сами собой решаются, понимаешь, что важно на самом деле, а что неважно…», – он, спокойно выслушивая, говорил «ага», а потом продолжал свое. И было такое впечатление, что моя реакция на его рассказ ничуть его не волнует, ему нужно выговориться, выговориться хоть кому-то – как и тому, «подвальному» мужичку, – и я понял, что на моем месте сейчас мог бы оказаться любой другой человек, неважно кто, лишь бы слушал, слушал, не перебивая. Не один я, оказывается, жаждал исповедаться!

Наконец я набрался смелости прервать собеседника, сказав, что очень сегодня устал, а завтра ехать дальше, рано вставать.

И нырнул в подвал, как к себе домой, а потом и в постель с влажными от сырого подвального воздуха простынями. Как приятно было потрогать рукой перед сном надежное железо моего верного и, к счастью, молчаливого друга…

Старое и новое

Наутро 14-го мне в руки попала местная газета. Первое, что я там увидел, – объявление: «Разыскивается мальчик Саша 12-ти лет, заблудившийся 11-го августа в районе алексинского бора. Особые приметы…»

Когда уже в Москве я смотрел в энциклопедии о городах, которые проехал, то прочел об Алексине, что основан он конечно же в XIII веке.

14-го августа в Алексине по случаю воскресенья была ярмарка. Я шел по крутым неровным булыжным улицам, оставшимся такими, наверное, со дня основания городка. В гастрономе продавали яблочный и томатный соки из конусообразных стеклянных баллонов – как в Москве, – а в очередях стояли старушки и женщины во всем черном, в платочках, и высохшие от времени деды. Тут же, правда, гордо вскинув головы, выстаивали женщины, вполне по-московски одетые (дачницы?), и трудно было понять, что же здесь инородное.

На узкой древней булыжной улице, где, казалось, вот-вот вымахнет из переулка лихая извозчичья пролетка, по асфальтированным тротуарам четко щелкали каблучки-гвоздики. И во всю ивановскую гремел надтреснутый репродуктор – утренние последние известия из Москвы. Скрипя несмазанной цепью, проехал неспортивного вида велосипедист – деревенский краснолицый парень в черном пиджаке, белой рубашке и черных широких брюках с отворотами. На раме старенького его транспорта чудом держались наперевес два огромных мешка с зерном – вот уж поистине: не велосипед, а выносливый ослик.

Почти рядом с гостиницей, у края обрывистого окского берега на обширном пыльном пространстве, обнесенном забором, расположилась ярмарка. Здесь было оживленно и весело: все нарядно одетые, кто во что горазд, бабы – в праздничных белых платочках, старики – в непривычных для себя отглаженных пиджаках. Много толкущихся, жующих овес лошадей… Ярмарка только еще начиналась – привозили товар, располагались прямо на земле или на телегах, страшно шумели – как будто это и было самое главное, – но весь этот разноголосый шум перекрывали торжественные мерные звуки колоколов собора, огромная звонница и купола которого возвышались сразу же за оградой. Люди все прибывали и прибывали – шли и ехали через окский мост, карабкались по тропинкам крутого берега, подходили и с восточной стороны, из приалексинских деревень. А я, готовый к отъезду, стоял, прислонившись к раме своего нагруженного велосипеда, и казался мне мой двухколесный друг машиной времени, перенесшей меня вот в восемнадцатый или девятнадцатый век, с его бурлящим, торговым колоритом…

Постояв, очарованный этим прорвавшимся людским темпераментом, спустился я по рискованным береговым тропинкам к мосту, перебрался через Оку, выехал по вчерашней дороге вдоль берега – мимо пляжей, мимо Соцгородка – на длительный подъем вдоль селения с неприятным названием Мышега. И очутился наконец на обычной проселочной дороге, которая, по словам встречных, вела на Ферзиково.

Дорога шла по возвышенности, отсюда хорошо было видно и извилистую Оку, и Алексин со светлеющим храмом, сизо-зеленый алексинский бор, деревни правее и левее Алексина, карьер, где вчера рвали щебенку, холмы, поля и леса. Далекие горизонты терялись в туманной дали. Дул свежий ветерок, почти попутный, а небо, которое с раннего утра было ясным, а потом, когда я стоял на ярмарке, нахмурилось было, опять начало проясняться. Свободно хозяйничал ветер у себя наверху, перестраивая по своему желанию покорные облака, лучи солнца уже пронизывали их, некоторые светились, а сам маленький светлый кружок висел в стороне, словно бы он здесь вовсе и ни при чем.

Мрачноватая равнина расстилалась впереди по направлению моего следования, на западе, и было почему-то тревожно ехать. Будто узнал я там, позади, какую-то тайну, а теперь не миновать мне сурового наказания за любопытство.

Было пустынно вокруг, только раза два встретились принаряженные люди, которые, по всей вероятности, тоже пробирались на ярмарку, но непонятно, откуда они взялись, потому что вокруг не было деревень.

Стало жарко, я решил снять свои длинные спортивные штаны и надеть короткие шорты. Наконец из-за пригорка показалась деревня. С радостью помчался я к ней, однако первые же жители, увидевшие меня, с какой-то непонятной враждой принялись подтрунивать над моим непривычным для них, а потому, значит, якобинским, с их точки зрения, нарядом.

– У нас здесь без штанов не ездиют!

Крутя педали все быстрее и быстрее, несясь по деревне мимо деревянных домов, около которых сидели люди, я слышал вслед совсем не приветливое:

– Эй, голоштанный! Штаны-то потерял где?

Странное дело: не только шутка была в тоне кричащих, но и настойчивое, чуть ли не суровое осуждение. И жутковато мне стало. А ну как камни начнут кидать?

И опять, опять я вспомнил соседа-врача. Ясно же, почему я не мог забыть его, ясно. Да, ему не нравился мой образ жизни, как, впрочем, и мне его. Да, он не принимал мою философию, как и я никогда не мог принять его. Но разница между нами все же в том, что мне и в голову не приходило относиться к нему при этом как-то неприязненно, высокомерно осуждать и считать его человеком «в высшей степени странным». То есть лишать его права мыслить и жить по-своему. А вот его, как я видел, очень беспокоил мой образ мыслей и жизни. Почему? Впрочем, говорил же один из великих людей, кажется Байрон: «Я ничего не имел бы против дураков, если бы они не заставляли меня думать и жить так, как они считают нужным». Почему же все-таки люди так агрессивны, когда дело касается чужих взглядов на жизнь? – думал я с печалью, несясь в своих шортах по не слишком-то ухоженной, разбитой деревенской дороге мимо покосившихся, не всегда опрятных изб…

О, если бы дело касалось только длины штанов или поездок взрослого человека на велосипеде! «Разум добр и снисходителен, невежество зло и агрессивно» – это, если не ошибаюсь, Омар Хайям. А ведь зло – это всегда следствие какой-то неполноценности. Хочешь понять злого человека – ищи, какую обиду он испытал от людей ,либо от природы. Точнее – только от природы, ибо человек, щедро наделенный природой, никогда не может быть обижен людьми настолько, чтобы стать злым. Злой человек по-настоящему несчастен… Заслуживает ли он сочувствия, жалости? Да, пожалуй. Но ни в коем случае мы не вправе уступать его злу.

Вокруг деревни, которую я проезжал, были, кажется, такие же перелески, поля, такое же над ней было небо, а вот неприятная какая-то атмосфера здесь. Почему?

Вскоре хорошо укатанная грунтовая дорога пошла вдоль узкоколейки, но опять она была странно пуста. Может быть, по случаю воскресенья? В одном месте велись какие-то работы: стоял бульдозер, валялись каменные столбы, трубы, высились кучи земли. Но и здесь не было ни души.

Только один раз, опрометью, обогнав меня и чуть не задев, пронесся мотоцикл с двумя седоками. Грустное было место. Мне даже останавливаться и отдыхать не хотелось.

Эх, жаль, что не было у меня бутылочки и не с кем было выпить, чтобы отпраздновать приезд в Ферзиково и выезд на шоссе Таруса – Калуга. Ах, какое же это было шоссе: гладкое, чистое, недавно залитое, с аккуратными километровыми столбиками и дорожными знаками! Кажется, и педали-то крутить не надо – велосипед сам несся, дорвавшись наконец до настоящей дороги. Теперь и в гору можно было ехать и с горы лететь, не слезая и не боясь за багажник, теперь я чувствовал себя, как самолет, вырвавшийся наконец из сплошной, непроглядной облачности. И небо-то совсем прояснилось, стало безветренно и жарко, и час не поздний…

Стрекотали кузнечики. Очень редко по шоссе проносились автомашины. Велосипед стоял, прислоненный к стволу березы, а я лежал в тени на мягкой мураве, положив голову на руки, вдыхая целительный, напоенный ароматами листьев и трав воздух, причастившись вновь к великой земной сущности, чувствующий себя опять «ко двору».

Знакомство

В пять часов вечера из гостиницы города Калуги направился я на свиданье с Окой.

Старый калужский горпарк. Люди – такие же на первый взгляд, как в Москве, где-нибудь в Центральном парке культуры и отдыха, так же одетые, без алексинских старушек и дедов, нарядные в честь воскресенья. Высокие, аристократически красивые старые деревья, напоминающие об ушедшем. Когда-то, наверное, по этой набережной степенно расхаживали высокомерные барыни в длинных платьях с оборками, молодые повесы с моноклями на шнурках и со стеками. А где-то неподалеку, в деревянном стареньком домике, жил чудаковатый учитель, не от мира сего, – он бредил ракетами, космосом и тому подобными «эмпиреями», а барыни, помещики и повесы о нем и слыхом не слыхивали и не собирались слышать. Те же, кто жил рядом с ним, его конечно же презирали, считали человеком «в высшей степени странным» и, разумеется, не одобряли его образа жизни и мыслей… А теперь ушедший давным-давно в мир иной Константин Эдуардович – один из великих ученых прошлого, «основоположник современной космонавтики», как написано о нем в «Энциклопедическом словаре».

Внизу за перилами – Ока. Песчаный пляж с тентами, довольно много купальщиков – тоненькие и беззащитные сверху человеческие фигурки. Река не такая, как в Алексине, и уж тем более не как в Тарусе. Уже, прямее… И ничего в ней общего, кажется, с прошлым моим.

Вечерело, солнце потихоньку садилось. Я был странник, взгрустнувший вдруг. О покинутом доме? Еще о чем-то? Непонятное отрезвление настигло в конце третьего дня путешествия. Странная какая-то грусть и тоска. Да, был первый день, был второй – ослепление, восторг открывателя, безоглядность. Но вот странно враждебные какие-то деревни, не слишком теплый прием в гостинице города Калуги, невозможность поставить велосипед, отчего пришлось ехать с ним в камеру хранения на вокзале и упрашивать там. Привычное многолюдье, одиночество в нем, суета…

Ну почему, почему мы так нетерпимы друг к другу? – думал я, стоя у перил и с печалью глядя на такие маленькие, такие беззащитные сверху фигурки. Почему так плохо учимся у великой и мудрой матери нашей, природы? Дерево не иссушает себя ненавистью к соперникам, оно просто растет, не стараясь намеренно заглушить других, заботясь лишь о полнокровности своих корней и листьев. Да, в природе гибнет слабый и побеждает сильнейший по великому закону эволюции, то есть совершенствования, но в природе нет зла как такового, зла ради зла, ненависти к сопернику, зависти, обиды. Здесь здоровое соперничество, соревнование, и в конечном счете хватает места под солнцем всем – природа Земли, несмотря на свое разнообразие, точнее, пожалуй, благодаря ему, величественна, прекрасна, вечна. И только мы, люди, вносим в нее дисгармонию, хаос, ничем не оправданную гибель. Почему бы, кажется, нам не учиться у нее именно терпимости, уважению к каждому живому существу и друг к другу? Ведь у нас не только инстинкты, у нас еще и разум – королевский подарок матери нашей, могучий, почти всесильный. Ведь мы так беззащитны перед стихией… Зачем бы, казалось, еще и ненависть по отношению друг к другу? Да, мой «корабль» рано или поздно вернет меня обратно. Как будет там? Опять штурм журналов и издательств, споры с редакторами… Почему фактически каждый из них обязательно пытается в чем-то меня уличить, подправить – не помочь мне выразить свое, а сделать так, как считает нужным каждый из них? Они, что, лучше меня знают, что я хотел сказать? «Но ведь автор-то я!» – пытаюсь напомнить каждый раз. «А я ваш редактор!» – уверенно возражают мне с интонацией, похожей на интонацию моего соседа. И что тут делать – ведь от него зависит, опубликуют мое творение или не опубликуют…

Медленно я спустился на пляж, разделся, сел на лавочку в плавках. Одиноко, очень одиноко чувствовал я себя почему-то, хотя рядом было много людей. Низкое тусклое солнце чуть грело мой правый бок, оно висело над большим новым мостом через Оку – по нему мне и ехать завтра. Там, на юге и юго-западе, – неведомая земля. Завтра Калуга – Перемышль – Козельск, потом – Дудоровский, Хвастовичи, Судимир, Цементный, Брянск… Названия звучали, как музыка. Вечерний легкий бриз чуть колыхал приспущенные паруса стоящей в гавани бригантины. Ну что ж, посмотрим, что будет дальше.

Пляж, однако, пустел. Таяли сиротливые кучки одежды на песке. Люди покидали пляж и дружной цепочкой устремлялись на берег. Некоторые, правда, еще только приходили. Недалеко от меня положили свои вещи пришедшие – невысокий подвижный мужчина и мальчик. Мужчина неотступно и очень заботливо следил за мальчиком, тщательно вытирал его полотенцем после купания. Необходимости в этом вовсе не было в такую теплынь, однако дома в городе, по всей вероятности, осталась мама, которая и наказала папе такую заботу. А может быть, мамы как раз и нет.

У мужчины не было часов, и он спросил у меня, который час. Я ответил. Потом я спросил его о мосте – через него ли ехать на Перемышль, Козельск? И добавил: я, мол, на велосипеде…

Мужчина ответил охотно и с подробностями. Оказалось, что он не только старожил-калужанин, но и бывший шофер, изъездивший Калужскую область.

Так мы и разговорились.

– До Козельска доедете запросто, – сказал он. – Даже до Ульянова доедете. А вот дальше – никудышная дорога, песок. Может, и проберетесь, но трудно очень. Там еще от немцев гати остались, с самой войны так и лежат. Целые бревна вдоль рядком и лежат. Ну, конечно, песок сверху насыпался – за столько-то лет… На велосипеде вам ой трудно будет!

Бывает, что два чужих человека начинают понимать друг друга с первых же слов. Мужчина первым протянул руку, чтобы познакомиться, – его звали Сергеем, – с первых же моих слов понял суть путешествия и… позавидовал. «Вот, Коль, как нам бы с тобой отпуск-то провести, – сказал он мальчику. – На следующий год будет у меня отпуск – обязательно поедем, велосипеды купим…» И начал спрашивать меня о практических деталях: сколько нужно денег, что из вещей брать с собой.

Мы вместе ушли с пляжа, взобрались на берег, прошли через парк. Сергей и Коля проводили меня до гостиницы. Сергей рассказывал о Калуге, о музее Циолковского. «Народ у нас гостеприимный, вы зря в гостинице остановились. В следующий раз – прямо на квартиру к кому-нибудь, пустят…» И так хорошо сложился у нас разговор, так симпатичен был мне этот маленький папа и его сын, который серьезно и внимательно тоже слушал, что, ей-богу, я не прочь был еще поговорить по душам. В Москве я не люблю ресторанов, а тут предложил Сергею зайти в гостиницу выпить пива. Поколебавшись, – видимо, тоже не любитель, да и мальчику пора спать, – он все-таки согласился, но гостиничная забегаловка уже закрылась. Мы расстались.

Как дома

Тот, кто думает, что, сидя на велосипеде, приходится только крутить педали, а не смотреть по сторонам и любоваться окрестностями, глубоко ошибается. Теперь я с полной уверенностью утверждаю, что велосипед – лучший способ передвижения в путешествии, если, конечно, есть достаточно сносная дорога. Может быть, в будущем, когда мы свободно сможем пользоваться орнитоптерами, или индивидуальными портативными ракетными двигателями, которые крепятся на спине и позволяют свободно лететь на высоте нескольких или десятков метров над землей, велосипед и потеряет свои несравненные преимущества, но пока-то он совершенно незаменим. То, что педали приходится-таки непрерывно крутить, в общем, почти не мешает и при соответствующей тренировке, не утомляя, только повышает общий тонус. В конце концов, их просто не замечаешь – как не думаешь о том, что нужно шагать при ходьбе. Ко всему прочему движение велосипеда бесшумно, достаточно быстро для того, чтобы передвигаться, и достаточно медленно для того, чтобы смотреть по сторонам. А если еще дует легкий попутный ветерок и мало автомашин, то езда по неизведанным дорогам похожа на разведывательный бреющий полет. Почти как во сне.

Постоянно я ехал без рубашки и майки, а после Алексина в шортах – и встречный бархатный ветерок сушил пот и проветривал каждую клеточку тела…

Передо мной расстилалась пустынная шоссейная дорога, по обеим сторонам ее был великолепный сосновый лес, сухой и ароматный, правда, совсем не такой, как в Тарусе, – Ока у Тарусы окончательно осталась позади, словно воспоминание детства. Хотелось к вечеру добраться до Козельска, – правда, выехал я поздновато, однако километровые столбы сменялись довольно часто, а перед Козельском должен был быть, во-первых, Перемышль, а во-вторых, конечно же еще какие-нибудь деревни. Рыжие стволы сосен горели на солнце и, почувствовав легкую усталость, я остановил велосипед и вошел в сосны. Я был как дома. Можно присесть, можно прилечь на сухую мягкую подстилку из сосновых игл, можно до бесконечности смотреть на небо в просветы темно-зеленых веток, вдыхая сладкий и пряный аромат. Велосипед – в полной исправности, ноги – тоже, а потому – никакого беспокойства: час езды – и я в случае необходимости окажусь за двадцать километров отсюда, а уж за двадцать-то километров хоть одна деревня да встретится.

Когда лес у шоссе кончился, вокруг стало еще красивее, привольней – волнистая равнина с перелесками, озеро вдалеке, а справа – пойма Оки. Здесь, в верховьях, река была гораздо уже, чем раньше, – обыкновенная речка… В последний раз я переехал ее по понтонному мосту – колеблющийся старый переезд, составленный из древних плотов, – тоже, наверное, со времен войны. Сергей ведь говорил, что новый мост построили только что, а то были эти понтоны, которые отбуксировали потом выше по течению, сюда. Сердечное спасибо должна сказать вам Калуга, Константин Эдуардович…

Это была наша последняя встреча с Окой.

Сразу за понтонами после очередного подъема виден стал Перемышль – большое село с церковью, купола которой сверкали своей позолотой в лучах низкого уже солнца, – и захотелось вдруг остаться на ночь именно здесь, в этом красивом селе: времени около шести, а ехать стало труднее – поднялся ветерок, который дул теперь не в спину, а прямо в грудь. Преодолев искушение – для сегодняшнего дня это все-таки слишком малый путь, – я миновал Перемышль и очень правильно сделал: усталость вскоре прошла, ветер утих, жара спала, за несколькими неизбежными подъемами последовал длинный спуск, который опоясывал гору, и слева открылась чудесная панорама – поля, перелески, извилистая река, застывшая в дремотном вечернем спокойствии, – а я опять был хозяином всего этого. Хозяином и частью. Горстями били в лицо мошки, роящиеся над дорогой, стало совсем прохладно, и силы еще прибавилось – можно было ехать и ехать, – но уже темнело, а потому я решил остановиться в первой же попавшейся деревне.