Яркие пятна солнца

Это оказалась Каменка – пятьдесят с небольшим километров от Калуги.

Каменка

Родина – это солнце, это небо, это реки и рощи – только такие и никакие другие. Нигде во всем мире нет больше такого, именно такого солнца, нигде нет больше такого, именно такого неба, таких разгульных закатов, щедрых восходов, сказочно светлых березовых рощ. Великая, необозримая, родная Россия: избы, плетни, перелески, озера и реки, болота, луга, стежки, ухабы, покосы, межи, русые косы, сережки, кресты, голубые глаза, головные платочки, морщины, мозоли, ширь, беспечность, доброта…

Каменка – типично русское село: дорога, по обеим сторонам ее – по ряду изб – окошки на улицу, – и прикованные, тоскующие по небу журавли у колодцев.

Был тот тихий вечерний час, когда отяжелевшее солнце вот-вот уже скроется за лесом, а каждый звук отчетливо слышен и разносится далеко – будь то звяк ведра, скрип журавля, плеск, лай или говор. Стадо еще не пригнали, и хозяйки в платочках сидели на лавочках возле изб, глядя на дорогу и отдыхая.

Я ворвался в этот тихий обжитой мир – пришелец, странник, хозяин дороги, обветренный и свободный, только что сломя голову летевший по спуску с возвышенности – так, что удары мошек были как дробь, мошки с ходу забивались в ноздри и в рот, приходилось щурить глаза – и они забивались в ресницы, – я вдыхал полной грудью этот ставший прохладным воздух, вперемешку с мошками, пахнущий росою и тяжелой вечерней пылью, пьянящий своей неожиданной свежестью, – возбужденный, разгоряченный – варвар, гунн, скиф, влюбленный и очарованный. И сходу, после этой великолепной спартанской, ошеломляющей гонки, я вдруг оказался в совсем ином, совсем другом мире, спокойном, замедленном, и мир этот пленил меня, перестроил, остановил. Еще не снизило темпа разорвавшее оковы сердце, еще отголосками стучало в висках, а я уже ехал совсем-совсем тихо, бесшумно, приглядываясь, примериваясь, где слезть с седла, у кого спросить.

Полная пожилая женщина в платке стояла у колодца, и стройный тонкий журавль послушно кланялся ей, доставая из-под земли ведрами студеную воду.

– Мамаш, как насчет переночевать? У вас нельзя будет? – спросил я сходу. И остановился.

Женщина взяла полные ведра, понесла их, покачиваясь, раздумывая на ходу, разглядывая меня, такого инородного, непривычного, но все же – в закатанных поношенных брюках, усталого, проголодавшегося, и – согласилась.

– Ну что ж, сынок, давай, в горнице с моим сыном ляжете. Сын у меня приехал. А вы далеко едете-то?

Она поставила ведра у обочины шоссе. Вода выплеснулась и тут же всосалась в сухую землю.

Я терпеть не могу спать с кем-то, а потому, поняв буквально, что с сыном, мол, на одну постель, испугался вдруг, почувствовав скованность, бросив взгляд вдоль длинного ряда притихших изб, ощутив острую тоску по свежему сену, по молоку, по уютности деревенского одиночества, спросил:

– А сеновала нет у вас, мамаша? На сеновале бы…

Женщина поняла мои мысли, взяла свои ведра и сказала с оттенком обиды:

– Сеновала нет, сынок, сын как раз двор и строит. А чем хуже в хате-то? В хате-то лучше, покойнее.

Что было делать? Нельзя пренебрегать ее гостеприимством, не хотелось, и, взяв под уздцы свой велосипед, скрепя сердце, я послушно пошел за нею. И тихий вечерний мир надвинулся на меня, обволок – я уже не был свободным варваром, я был проголодавшимся, уставшим с дороги путником.

За калиткой встретил нас классически сложенный, голый до пояса молодой богатырь, бронзовый, лоснящийся от пота, голубоглазый, русоволосый.

– Вот, привела тебе для компании, – сказала женщина. – Ночевать у нас будет. От самой Москвы на велосипеде едет.

– Васька, – сказал богатырь, приветливо глядя на меня, протянув руку. – Так ты правда от самой Москвы? – спросил он, когда я пожал его сухую и теплую ладонь.

– Почти от самой, от Серпухова. До Серпухова на электричке, – ответил я, и моя собственная рука и вообще все мое тело, только что казавшееся мне самому мускулистым и сильным, вдруг похудело сразу и стало не сильным, а просто – жилистым и выносливым. И не помогло даже то, что я ответил на следующий вопрос Васи:

– В Одессу еду. Через Киев, Житомир, Винницу…

– Ого! – удивился Васька. – И… на этом самом?

Он критически осмотрел мой транспорт.

– Да, на этом, – сказал я, чуть-чуть воспрянув духом.

– Ишь ты! – Вася уважительно посмотрел на меня и покачал головой. Ростом, он был чуть пониже меня, но уж больно хорошо сложен. – Купаться поехали? – предложил он, уже как хозяин и приятель одновременно.

– А далеко? – неуверенно спросил я, тут же устыдившись своей неуверенности.

– Не, недалеко! – бодро подхватил он. – На Жиздре. Десять минут на велосипеде! Хочешь посмотреть, как я двор строю? Пойдем! Я топор возьму, в избу внесу. И поедем.

Даже по его спине можно было хоть анатомию изучать, а такой загар редко встретишь и на юге. За избой шло настоящее строительство – сваи, свежеотесанная бревенчатая кладка, приторный запах смолы.

– И давно ты это? – спросил я, кивая на возведенные до половины стены двора.

– Не, два дня как приехал. Еще пару-тройку дней – и все. Отпуск за свой счет взял на неделю – матери двор к зиме надо. Одна она у меня живет.

– Быстро… – искренне удивился я.

Вася был явно доволен своей работой и моей похвалой.

– А ты чего на велосипеде-то? – спросил он весело. – Охота крутить? Купил бы мотоцикл…

Как я ни старался объяснить ему всю прелесть велопутешествия, именно вело, он не соглашался никак, хоть и поддакивал из приличия, – его широкую натуру, видимо, никак не прельщала такая маленькая скорость и надоедливое верчение педалей.

Чтобы достать топор, Вася вспрыгнул на кладку, мышцы его молниеносно напряглись, с топором в руках на фоне своей работы он был великолепен – вот такие люди, сметливые крепыши, строили хоромы русских князей.

– А где ты работаешь? – спросил я.

– На заводе, в Калуге…

– Ну и как, ничего?

– А… – Вася махнул рукой. – На жизнь хватает. Матери вот еще присылаю… Ну, поехали?

– Поехали.

– Сейчас, только у Любки велосипед попрошу…

Он спрыгнул на землю, ушел и через минуту явился передо мной, ведя за руль дамский велосипед.

И опять: куда делись усталость, голод? Мы с Васей наперегонки неслись к Жиздре – сначала по шоссе, потом по проселку, – я хоть и разгрузил свой велосипед, отвязав рюкзак, вытащив даже фляжку, оставив лишь запасные части, привязанные к раме, но все же старался ехать осторожнее, беречь – не хватало именно сейчас сорвать тормоза или поломать раму! – однако просто не мог очень-то осторожничать. Разве можно отстать от Васи, разве можно здесь, на единственном своем козыре, проиграть?! И мы неслись, не уступая друг другу, и, только почувствовав, что он поверил, я слегка сбавил скорость на проселочной дороге. Ему-то что, ему-то хоть сейчас выбрасывай поломанную машину, а мне еще до самой Одессы ехать…

Но Вася летел что есть мочи, с жестокостью юности, не принимая во внимание ни Одессу, ни сегодняшний велосипедный день, я все же не отстал, и мы наконец очутились на пустынном широком речном берегу, обрамленном кустами. Солнце село, быстро сгущались сумерки, вокруг не было ни души, и мы были в нескольких километрах от Каменки.

Что-то слишком уж долго мы ехали, причем довольно долго вдоль самой речки, – неужели нельзя было остановиться раньше?

Осторожно я снял свои брюки, на ремне которых болтался в ножнах охотничий нож, положил их на песок…

Я плавал посреди темной Жиздры, а Вася стоял у берега и намыливался с ног до головы, светлея пеной. Потом я тоже стал мылиться, стоя по пояс в воде. Как-то инстинктивно мы держались на расстоянии. Говоривший все время, пока мы ехали, Вася вдруг замолчал. На речке поначалу говорил по инерции лишь один я.

Раньше я никогда не купался в Жиздре, не видел ее, но слышал, что эта река очень рыбная. Я спросил Васю. Вася ответил, что не очень, – может быть, где-то в другом месте, но не здесь. Намылившись, Вася тоже бултыхнулся в реку, стал плавать, шумно плеская и фыркая, как большое и сильное животное, нырял, надолго скрываясь под водой, выныривал, отдуваясь, я тоже нырнул пару раз, но безо всякого удовольствия: темная, загадочная, непроглядная и непонятная вода смущала, тем более поздно вечером, а стало уже совсем сумеречно: пляж белел, но кусты слились в одно, друг с другом и с берегом.

Неприятная настороженность начала рассеиваться, как только мы оба вышли на берег. Вася дал мне свое полотенце, кожу пощипывало свежестью, портили настроение лишь комары.

Сев на велосипеды, – я так же, как и Вася, рискнул ехать без тапочек, босиком, чтобы обсохли и очистились от песка ноги, – мы уже медленнее поехали назад, с трудом различая дорогу. И, удалившись от мрачного места, вырвавшись из кустов на простор поля, оба вдруг, как по команде, заговорили наперебой, чувствуя радость недавнего купания, радость движения, – особенно хорошо заговорил Вася, начал рассказывать о том, как он побеждал на соревнованиях по штанге без подготовки, и, конечно, о девушках.

Совсем хорошо стало ехать, когда мы выбрались на шоссе, – гладко, ни тебе колдобин и ям, а приближающиеся машины видны издалека: два ярких лучистых пятна света от фар в окончательно наступившей кромешной тьме.

Конечно же мы не спали на одной кровати с Васей, как я боялся.

Но перед тем как лечь спать, еще обильно ужинали – тетя Марфа, Васина мать, накормила супом, ел я с ними и жареную картошку, с удовольствием, они угощали так радушно и просто, что я действительно чувствовал себя как у хороших родных, и не было ни надобности, ни желания отказываться. Я сходил за молоком к соседям – через шоссе (в небе уже замерцали голубоватые звезды), вместе пили молоко – у тети Марфы коровы нет, купят осенью, когда будет построен двор и накошено сено. Вася пригласил меня в клуб, в кино, однако я отказался: кино мне и в городе надоело. Он быстро собрался, отправился, кто-то его там ждал, кому-то он обещал. А я, вспомнив, как заинтересованно, но без пошлости, говорил он о девушках, о тяжелоатлетических своих победах и как в сущности неагрессивен он при всей своей уверенности, не нагл, – я опять нашел подтверждение своей теории: по-настоящему сильный человек не может быть злым.

Тетя Марфа охала, вздыхала, рассказывала о своей неудачной семейной жизни, о том, что живет в этой большой избе совсем одна, – спасибо, вот Вася-сын иногда приезжает, – и думает о том, чтобы эту большую избу продать, купить поменьше, поближе к городу, тогда и корову будет выгоднее держать – молоко в город возить. А может быть, все-таки покупать избу не стоит – Вася скоро квартиру получит, женится, а она к ним переедет, внуков нянчить.

Удивительно похожа была тетя Марфа на моих знакомых старушек из деревни под Клином, да и не только на них – на многих знакомых мне хозяек русских деревень. Как водится, в избе тети Марфы был дощатый щелястый пол, пахло хлебом, перед иконами теплилась лампадка, громоздилась посреди комнаты небрежно побеленная, с разверстым закопченным зевом русская печь, и было это соединение неприбранности и уюта, как бы наглядно свидетельствующее о широте и беспечности русской натуры.

И, как всегда по обычаю, уважительно постелили мне одному хозяйскую широкую кровать в просторной светелке, несмотря на летнюю жару дали стеганое ватное одеяло, холщовые простыни. Не успел я уснуть, как стукнул дверью и зашуршал в темноте Вася, – очевидно, кино не понравилось, а завтра рано вставать, работать. Тетя Марфа вздыхала на печке, а Вася улегся на сундуке, рядом с моим шикарным княжеским ложем. И тоже почему-то вздыхал. А я вспомнил о том, что давеча, когда на велосипедах с речки ехали, он среди других печальную историю рассказал. О том, как обманула его любимая девушка. Вот и добрый, и богатырь, а не всегда так, как хотелось бы, получается. Загадочно женское сердце, не предусмотришь…

Утро и солнце

Я проснулся в тети-Марфиной светелке отдохнувший, бодрый, с удивительным чувством свободы. Уж и не помню, когда я так ощущал ее. Это чувство было свежо и остро, сон как рукой сняло. Некоторое время я полежал в кровати под стеганым одеялом, глядя на яркие пятна солнца на занавесках.

Ясно мне стало, что каждый день теперешней жизни – событие, много событий. Время удивительно растянулось, словно удалось перейти какой-то барьер, и не только день – каждый час теперь был полон больших и маленьких происшествий.

Да разве что в детстве бывали такие вот минуты, да и то ненадолго. Но теперь… Ни одна душа не знает, где я нахожусь, – шутка ли: в пятидесяти километрах от Калуги, в одной из многочисленных деревушек, поди-ка отыщи меня здесь. Даже тетя Марфа и Вася понятия не имеют, кто я такой в городской своей жизни, да им и не нужно, самая лучшая визитная карточка – я сам, со своими человеческими свойствами, достоинствами, недостатками… Все – снова, все – как будто бы в первый раз. И впереди – неведомый, но наверняка насыщенный событиями пятый день. Что будет? Где я окажусь днем, вечером, ночью?

«Не имейте, не стремитесь иметь, – предупреждали мудрецы всех времен. – То, что ты взял, потеряно для тебя. То, что отдал, – твое». Большой смысл, огромный смысл в этих простых словах. Вновь и вновь я осознавал его. Именно желание иметь предметы материального мира лишает нас главного в человеческой жизни – свободы.

В щель между ослепительными занавесками виднелось голубое чистое небо. Погода опять на редкость. Дорога зовет.

Сбросив с себя одеяло, я соскочил на дощатый пол, ощутив ступнями его теплую, чисто вымытую шероховатость.

Вася, который, к моему удивлению, еще спал на своем сундуке, зашевелился тотчас, протер глаза и, как по команде, вскочил тоже – стукнул босыми пятками. Увидев, что я делаю гимнастику, он принялся было за мной повторять, но, сделав пару движений, махнул рукой и побежал умываться, вспомнив про свое строительство.

Тетя Марфа давно встала – в своей обычной одежде, в неизменном платочке, вздыхая и охая, она уже раздула самовар: он тоже пыхтел и гудел, трещали разгорающиеся лучинки. Тоненько и сипло, с переливами, запела закипающая вода.

Я полил Васе из ковшика, Вася полил мне – вода была холодная, только что из колодца, прямо ледяная, да и на дворе еще было прохладно. И так молодо и бодро стояли, сверкая окнами, освещенные с одного бока желтовато-розовым утренним солнцем, ладные, словно помолодевшие за ночь дома Каменки, так звонко распевали птицы, что я почувствовал радость уже оттого, что встал так рано, а не разлеживался – и вот теперь, позавтракав наскоро, нажму на педали и поеду сквозь этот пронзительно свежий утренний мир.

Завтракал я так, словно опаздывал, оправдываясь перед тетей Марфой и Васей тем, что много нужно проехать сегодня. И было чувство важности и необходимости предстоящего.

И еще удивительно: тетя Марфа и Вася были словно родные мне. Вот же она, душа русская! Оба они подтвердили слова Сергея из Калуги, что дороги до Брянска неважные. Правда, сами они дальше Ульянова не бывали, да там и вообще мало кто из здешних бывал. Брянск – это «другая губерния», вся связь через Калугу, но все, кто забирался когда-нибудь дальше Ульянова, в один голос говорили, что не проехать там, не пройти – песок. Лучше мне сворачивать от Козельска направо и ехать через Сухиничи – длиннее дорога, но зато вернее: машины там вроде как ходят.

Но на меня их советы произвели как раз обратное действие: я решил ехать прямо.

Перед отъездом Вася спросил мой московский адрес, на всякий случай, по обычаю гостеприимных людей обмениваться адресами – вообще-то он редко бывает в Москве. А тетя Марфа сказала: «Вы, сынок, поспрашивайте там у себя, у художников, может, кто избу купит или приедет на лето. У нас сюда много художников из города приезжает…»

Простившись, я в последний раз посмотрел на гостеприимный двор, на большую избу, где одинокая тетя Марфа охает долгими зимними вечерами, на плетень, к которому вчера, знакомясь с Васькой, прислонил велосипед, на горку досок, нужных для коровника, на все мелкие детали дворика, избы, крыльца, которые теперь останутся со мной навечно. Решительно взял за руль своего друга, вывел его на шоссе, сел – и тотчас замелькали мимо придорожные камни, травы, кустики на обочине, поплыли домики и деревья, заработал счетчик, набирая привычный ритм. Впереди был новый день, впереди был огромный, залитый солнцем мир.

Машин совсем не было на шоссе, – видимо, еще рано, – я был один, совсем один, летящий в неведомое, солнце поднялось еще не очень высоко, но уже припекало. Оно было слева, а прямо перед глазами, по ходу – растворенный в прохладном воздухе солнечный свет – утренняя серебристая дымка.

Как еще передать это чувство свободы? Нет слов, но стойко в памяти воспоминание об ощущении свежести утра, новизны и необычной прелести его, об ожидании непременной радости и в дальнейшем…

Да, да, это истина: брать с собой по жизни только то, что крайне необходимо, не отягощать себя лишним грузом. Но… Увы, нет полного счастья без людей, мы – общественные создания… Поля, леса, реки, деревья и травы, цветы – это здорово! Но как же добиться того, чтобы всем вместе было нам весело, дружно и хорошо среди чудесной этой природы? Нелегкая задача…

Первое большое поселение – Козельск. Русский город, исконно русский, крепко стоявший против врагов. И против татар когда-то – «Злой город», так прозвали его татары, потому что защищался упорно, – и в Отечественную. Странно было увидеть, что внешне он – ничего особенного: обычная большая деревня, ни крепостных стен, ни валов. И только в центре – сгущение изб и переход количества жилья в качество: двух-трехэтажные деревянные и каменные дома. И, как всегда, противный велосипеду тряский старинный булыжник, седой от пыли и времени. И конечно же крутизна улиц: раз город, – значит, у реки, а раз у реки, – значит, крутые берега, холмы. Река – Жиздра.

Вот оно, истинное значение слова «провинция»: «Как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем…» А когда-то этот город был центром удельного княжества…

Около девяти часов утра стоял я на холме над Жиздрой в центре Козельска, прислонив к себе велосипед и раздумывая, как ехать дальше. Было летнее провинциальное утро. Аборигены и дачники шли с бидонами и сумками за молоком, за хлебом, за маслом – к завтраку. Матово-серебристые бидоны сверкали на солнце, качаясь в руках, белели платьица и косынки – мирные дачные фигурки двигались вдоль пыльных улиц героического древнего городка. Кому и чему всегда так верен был он, какую тайну так свято и неприкосновенно хранил? Когда-то события бурлили вокруг него, но вот повернулось колесо времени, история выбрала другие пути, безжалостно оставив его в стороне. Провинция…

Люди, которых я спрашивал, советовали ехать через Сухиничи. Только один шофер бывал дальше Ульянова. Он подтвердил, что там непролазный песок.

Солнце для меня – Божья благодать! Никакие опасности не страшны, не пугают беды, когда все вокруг залито его лучами. Между нами словно бы существует прочная связь, и, когда солнце светит, опасности преодолимы, беды проходят и кажется, что жизнь будет продолжаться вечно. Конечно, хорошо если и солнце – в меру.

Дорога прямая, вполне приличная, по обеим сторонам однообразный пейзаж, к которому я привык: поля, перелески… А прямо перед глазами – блестящая отраженным светом солнца лента асфальта. Изредка, очень редко, проносятся грузовики, объезжая меня, в зависимости от характера своего водителя: осторожный, спокойный водитель – объезд широкий и бережный; лихой и нервный – грузовик едва не задевал меня своим бортом…

Время как будто бы остановилось: я двигался по шоссе, а вокруг все оставалось по-прежнему – такое же солнце, такие же перелески, поля, такая же тишина. Слышно было шуршание шин велосипеда, и, как всегда, с периодичностью ударов сердца пощелкивал счетчик.

Миновав двадцатый километровый столб, я стал присматривать место, и, когда шоссе погрузилось в лес, негустой и нехмурый, наполненный солнцем, я остановился, пересек неглубокий кювет, продрался сквозь заросли кустарника и очутился на уютнейшей маленькой полянке, желтой от солнца, с резкими тенями, с высокой травою до пояса и цветами. Озеро солнца… Какая же была тишина!

В стране песка

Пустынная какая-то, почти безлюдная деревня – Колосово. Единственный после нее пешеход сказал, что на Дудоровский нужно сворачивать, не доезжая Ульянова. Километрах в двух перед этим селом должен быть перекресток, поворот направо – вот туда-то и нужно мне. И будет сначала маленькая деревушка Дьяконово, а потом, километров через двенадцать от нее, – Дудоровский.

Увидев впереди большое село, заметную издалека церковь – златоглавая, белая, – я понял, что это, по всей вероятности, и есть Ульяново, километра два до него. А тут как раз и показалась дорога, сворачивающая направо.

Но дорога эта была такой несерьезной, такой непохожей на шоссе – хотя по атласу автомобильных дорог здесь была красная линия, то есть «шоссе», – что я остановился в нерешительности… На счастье, впереди показалась черная точка – кто-то двигался из Ульянова. Точка приближалась довольно быстро, и вскоре я понял, что это – велосипедист.

Велосипедист подкатил – худенький мужичок в черном пыльном костюме, – я махнул ему рукой, он остановился, слез.

– На Дудоровский сюда сворачивать, не скажете ли?

– На Дудоровский? Сюда. Сначала Дьяконово будет, за ним – Дудоровский. Поехали, я покажу.

Мужичок взобрался на свой облупленный ржавый транспорт – что-то скрежетало в нем при каждом обороте педалей, – и мы свернули с ульяновской высокой дороги на эту, узкую, несолидную.

– А вы издалека едете-то? – спросил он.

Когда я объяснил, откуда еду и куда, то, вместо того чтобы подвергнуть сомнению или хотя бы просто критике мою затею, он внимательно осмотрел на ходу мой голубенький, имеющий довольно новый вид «транспорт», а также рюкзак, флягу, запасную покрышку, привязанную к рюкзаку, и, видимо, довольный осмотром, с ласковостью деревенского доброго человека принялся меня успокаивать, убеждать, что хоть дорога, по которой мы едем, – плохая, однако с такой машиной, как моя, я все-таки доберусь и до Дудоровского, а там, глядишь, и до Одессы…

– Дорога, она, конечно, неважная, да ведь потихоньку можно и ехать. Я-то ведь тоже езжу – и до Колосова ездил, и в Дьяконово. Где проедешь, а где пешочком, а там, глядишь, от Брянска и шоссе пойдет, а по шоссе чего же не ехать? Главное, это чтобы не торопиться и чтоб машина в порядке, а доехать можно, конечно, что ж…

Милый дяденька – рыбак рыбака видит издалека! – однако я с тревогой смотрел, как из-под шин его развалины пылит песок и стелется сзади дымом, оглянувшись, удостоверился, что у меня – то же самое, и уж совсем стало волнительно, когда нас обогнал грузовик и за его задними колесами творилось такое… Желто-коричневые клубы ярились скрытой мощью, пухли, росли, и, когда грузовик проехал, нас накрыло белое, непроглядное облако. Мужичок на своем велосипедике в двух шагах от меня был как расплывчатый призрак и как раз в этот самый момент договаривал свою последнюю фразу:

– … а доехать можно, конечно, что ж…

Пыль довольно быстро осела, я огляделся и, несмотря на свое беспокойство, увидел картину просто замечательную. Вокруг было желтое, зеленое, голубое. Широкая медовая дорога простиралась вперед; справа, под углом к ней, за кустами и чуть внизу, виднелась другая, по ней сейчас ехал еще один неизвестно откуда взявшийся грузовик – маленькая темная точка, – а за ним стелился живой клубящийся золотой хвост. Людей нигде не было, строений тоже – только песок, кусты и деревья под бледно-голубым небом, и чудилось, что мы с моим спутником попали в сказочную страну. Страну живого песка. Он был тих и неподвижен, этот песок, но, казалось, он только и ждет случая, чтобы взвиться, взлететь, осветиться на солнце каждой песчинкою и, полетав, бесшумно осесть опять, выжидая нового случая… И в этой обманчивой неподвижности его виделось загадочное коварство.

Вскоре мужичок пожелал мне счастливого пути и свернул по тропке направо, поднимая за собой маленькие смерчи, а я опять остался один, совсем один под ярким палящим солнцем, во власти песка.

До Дьяконова пришлось слезть с велосипеда раза три – колеса не проворачивались. Дьяконово – очень симпатичная деревушка: среди леса, какая-то затерянная. Эх, если бы не такая дорога!

При подъезде к ней встретила меня табличка: «Ящур! Остановка транспорта запрещена». Но разве мог я ехать, не останавливаясь? Однако почти через всю деревню пришлось идти пешком, волоча за собой ставший обузой транспорт, потому что дорога – сплошной песок. Руки уже начинали ныть, фляжка была пуста. Спрашивать молоко здесь, наверное, – верх глупости, ящур ведь! Все же пить так хотелось, что мрачные мысли о неизвестной мне болезни отступили на задний план. В одной из избушек, которая показалась мне чище, я решил попросить хоть воды. То есть я бы, конечно, сам достал из колодца, но колодцы все были без ведер.