Скошенная трава

И он, среди всех этих людей, выделял отца Клима, как святого. И это было для него вернее остального, вернее существования Бога.

Раньше деревня была полна мучеников, как и город. Но теперь остался только он, Семеныч, и дед-святой Клим. Клим был старожил, он был ещё при срубке леса, когда деревню решили строить – совсем мальчишка, лет пять или шесть, но практически закладывал первые улицы, помогая отцу. На вопрос – почему деревню построили так странно – посреди леса, по кругу, от центра она расползалась кругами – и улицы были как круги на воде от брошенного камня – в середину – камнем была церковь – Клим говорил: верили, что Бог Солнца поможет, язычники местные, все были язычники, несмотря ни на что, любое явление могли объяснить проделками то мавок, то водяных, то ещё кого. Брали всю веру от предков и верили, как слепые дети, наивные. Церковь уже позже построили – как-то новое поколение, говорил Клим.

Семеныч не больно верил во все это, пока не стала вся деревня медленно исчезать. Именно исчезать, потому что по-другому Семеныч не мог объяснить это. Святой Клим говорил то, что ему рассказала бабка Евдокия, которая знала столько, сколько не знал сам Бог – и это говорил Святой Клим. Бабка Евдокия говорила, что неправильно стали люди строить, вырубили лес, что лес – то загадочное, святое место, и палэсмурт разозлился, что лес его порубили, что понастроили, что пьют из его родника воду, таскают его ягоды – без спросу – взяли и построили деревню.

– Палэсмурт? – неуверенно и с ухмылкой сказал тогда Семеныч.

Он помнил Евдокию. Она была старая, грезила лесом, собирала каждую веточку, которая зимой случайно падала на мерзлую землю, говорила, что однажды настанет время, когда человек совсем разойдется и вырубит все леса, что это неправильно, и что она должна сохранить лес.

– Она же сумасшедшая была, – опять неуверенно и с ухмылкой сказал Семеныч, – и потом, разве не Леший – хозяин леса? – уже удивляясь себе и своим словам, чувствуя какую-то неловкость за то, что принимает это серьёзно таким вопросом, сказал Семеныч.

– Верно, Леший, Нюлэсмурт. Евдокия говорила, что этот лес покинул Леший, и что все права тут у палэсмурт, – чавкал Клим.

– Сумасшедшая, – отвечал Семеныч.

Меж тем, он помнил, как его отца, Семена с ума свела русалка. Он никогда не видел отца, потому что тот был тут проездом, и сделал Семеныча местной девушке Марье, которая потом рассказывала Семенычу, что ей пришла весть из деревни его отца, что того с ума свела русалка. Мол на старости лет пошел он рыбачить, а вместо рыбы вытащил русалку. И поселил у себя. А та его потом извела. Так и надо, черту, думал про себя Семеныч порой, а потом ругал себя за это, зная точно, что мать рассказывала ему сказки, чтобы он далеко от дома не ходил, и с чужими не заговаривал, а может и оттого, что хотела так отомстить Семену за обиду, похоронив его в своем воображении самым привычным для её образа мысли способом – отдав его сердце русалке.

Когда Лесово-Хвойное приобрело невеселую и трагическую славу, Семеныч уже верил всему. Он днями просиживал в местной небольшой библиотеке, где пытался найти всё о легендах и мифах удмуртского народа.

– Сюда бы Евдокию, – думал он, – рассказала бы больше всего.

Иногда Клим приходил к нему и рассказывал всё, что когда-то слышал от Евдокии Ивановны. Она умерла за год до того, как начали исчезать люди – целыми улицами-кругами, быстро, незаметно и без следа. Семеныч жил в самом центре, почти напротив церкви, но и его со временем, когда пустые улицы почти вплотную подходили к нему, охватил страх.

– Такое животное чувство, – говорил он, глядя сквозь Клима, – животное… будто бежишь, а не можешь убежать, и знаешь, что не убежишь… а бежишь… и впотьмах будто, впотьмах..

И долго ещё он смотрел сквозь Клима.

– Соберись, старый дед! – говорил Клим, считая это подходящей шуткой, – всему народу известно, и любому дураку, что надо сказать при встрече с палэсмуртом – прошлогодние листья вниз по реке – и ничего тебе не будет.

– А те что, те что, не знали? Чего исчезли тогда? Хуже дураков, полагаешь, все были? – кипятился Семеныч.

– Если нет грехов на твоей душе… – начинал Клим про загробную жизнь.

– Иди ты к черту! – в сердцах кричал Семеныч, – я жить хочу!

Клим умолкал, чавкая свое негодование и свою оплошность на пухлых старых губах. Семеныч успокаивался очень скоро и как-то виновато говорил:

– Ну извини ты, а…

– Говорят, Бог сам решает, чему случится, а чему нет – это называется воля Божия, – сказал Клим и вышел, шаркая ногами.

СЕЙЧАС

Масло открыл глаза и понял, что уснул и просидел в дедовском кресле два или три часа к ряду. Во те на, сказал он, и уставился в пустые окна – было темно, и они казались однотонно черными. Он не понимал, сколько сейчас времени, а осознавать, где он начал только по мере пробуждения – а оно было медленным и болезненным.

Он вздохнул. Под креслом валились какие-то бумажки, Масло поднял их. Дедовской рукой было написано очень нервно и коряво:

Прошлогодние листья вниз по реке. Прошлогодние листья вниз по реке.

Прошлогодние листья вниз по реке. Прошлогодние листья вниз по реке.

Прошлогодние листья вниз по реке. Прошлогодние листья вниз по реке.

И так ещё несколько раз, пока листок не заканчивался.

– Что за бред, – подумал Масло и опять уставился на черное окно. Он медленно и очень осознанно созерцал темное стекло, глядя будто в пустоту, он становился спокоен и невозмутим, и даже найденная бумажка не давала ему поводов для волнений. Может дед сошел с ума? – совершенно спокойно думал Масло, – и его увезли? А кто увез?

Те, кому не все равно, – отвечал ему голос.

А кому не все равно? У него ж никого нет… А я есть… А мне…

А тебе было все равно. И сейчас все равно, – отвечал голос.

Неправда, – спокойно говорил Масло.

Правда, – отвечал голос.

Ты кто такой?

Масло не получил ответа, потому что всё его тело сковал страх, и он будто онемел – к окну резко прилипло лицо Мити – худое и будто обугленное оно корчило рожу немощи. Масло не мог пошевелиться, а Митя уже ржал во все горло снаружи. Когда Масло услышал топот тяжелых ботинок в сенях, он понял, что это ему не привиделось, и что Митя действительно тут. Что он тут забыл?

– Масло-масленое, ты куда это утекло от нас? – за Митей ввалились ещё двое ребят.

– К деду. Сказал же, – сурово ответил Масло. Ему не хотелось, чтобы они были здесь. Он хотел сбежать.

– И где он? Эй, дедоооо! – заорал Митя.

– Вы как меня нашли?

– Мы за тобой ехали, – смеялся Митя, его здорово несло, и Масло понимал почему, – чтобы привезти тебе это, – и он потряс пакетик.

– Ясно. Мне не надо.

– Маслечко, ты че? – Митя подошел к нему и насел руками на плечи, – Мы тут, чтобы устроить небольшой праздник, если твой дедо появиться, его тоже возьмем с собой.

– Идите к черту! – ответил Масло, – мне не надо.

– Ладно, мы тут переночуем, согласен? А ты, если надумаешь, пожалуйста, как говорится, help yourself.

Масло угрюмо уткнулся в бумажку. Что это значит? Где дед? Какого хрена?

ТРЕМЯ МЕСЯЦАМИ РАНЕЕ

– Воля Божия, – ворчал Семеныч, – а что мне с ней делать? С этой Волей Божией. Тьфу!

Он стоял посреди ночи возле своего дома и курил папироску. Дым густо вился вокруг него, и посреди этой холодной ночи, где небо было насыщенно синее, точно Семенычева старая морская форма, а холод собачий – дым этот был как седая борода, окутавшая Семеныча.

– Сам небось сопит паровозом, а я тут маюсь с этой Волей Божией. Священник! Одно слово…

Семеныч любил Клима, но сейчас ему было страшно. Был холодный конец октября, ему ударило шестьдесят девять, и его мечтой было дожить до семидесяти. А как доживать, если на всё Воля Божия!

Только у него в голове пролетела эта мысль, как раздался вой.

Волки так не воют, мыслил Семеныч, да и волков тут уже сто лет в обед. Нету. Что за… Как это там… Вниз по реке значит да..

И переминаясь с ноги на ногу, Семеныч стоял в своих рыболовных сапогах, вслушиваясь в дикое завывание.

Че этот, старый священник, так и спит? Чего не прибег? Не слышит? Уши все серой заросли что ли, ворчал Семеныч.

Он никак не мог разобрать, откуда раздается вой – это будто выло всё вокруг – весь лес – будто все деревья вместе выли, а Семеныч был как бы внутри этого воя. Ему стало совсем страшно. И он зашел в дом – так, как заходят, когда хочется показать, что ты не боишься – медленно, а в голове уже бежишь со всех ног. Так медленно Семеныч заходил в дом, хотя в голове уже перебежал сени и захлопнул за собой дверь. И сидел в кресле, повторяя: прошлогодние листья вниз по реке.

СЕЙЧАС

Масло моргал глазами часто, потому как хотел спать, но держался, потому как решился отыскать деда. Он собрал все его книжки и тетрадки, лежащие на печи, и уселся на пол, в попытках разобрать дедов почерк и понять, что он тут такое делал.

В голове опять голос: с ума сошел!

Масло вышел во двор, чтобы не слышать шумных, кривых, индивидуальных галлюцинаций друзей. Было темно – хоть глаз выколи. Впереди только лес. Темные сосны качались осторожно, будто в замедленной съемке. И в такт их танцу, шли мысли Масло. Он вспоминал, как мальчиком бегал среди этих же сосен и танцевал с ними. Он чувствовал каждое их движение, он знал, что лес – живой, и что не стоит его тревожить, пугать, рубить. Он живо помнил, как сказал деду:

– Дедо, ваша деревня построена на костях.

Семеныч тогда испугался, повернулся к Антоше и сказал:

– Чего ты, Антошка, несешь, каких костях?

– На костях деревьев, и из костей деревьев, – ответил он серьёзно, как сам сейчас помнит, и сосны ему тогда в такт твердили, что он прав. И он верил (или знал), что прав.

Он помнил старуху Евдокию, которая с ним охотно говорила, тогда как других сторонилась. Такая сгорбленная старушка, мнившая себя проводницей лесной, местная сумасшедшая, которая сошла бы за отшельницу, если бы не жила в деревне. Она говорила ему:

– Да, Антошка, они видют, видют, что ты их понимаш, – и улыбалась Евдокия своим беззубым ртом, так что всем делалось жутко, а Антоше нет. Все звали её ведьмой лесной, бабой-ягой, а он верил, он видел, что она добрая. Вовсе не яга. Вовсе не баба. А как будто фея.

Он видел, как перед собой, в темном холодном воздухе свои босые летние ноги, как он перескакивал через толстые корни деревьев, торчавшие в разные стороны. Как он уснул однажды у одной сосны, а она ему послала красивущий такой сон, где он бегал, не касаясь ногами земли, где у каждого дерева были глаза и губы, и они говорили с ним на живом, человечьем, а он дивился, радовался, смеялся, рассказывал им про деда, про дом, про город. А они удивлялись, как это, каменные дома, как это, почти нет деревьев. И всё танцевали, танцевали, учили его двигаться, красиво, как они только и умеют. И потом ему, после этого сна, все движения человеческие казались неуклюжими.

– Дедо, ну ты и двигаешься, как каракуль, то ли деревья, – говорил он изумленному Семенычу.

– С придурью ты у нас что ли, Антошка, – отвечал Семеныч, смеясь.

И вот теперь Масло вдруг, стоя на пороге старого дедовского дома, уже без самого деда, уже без самого того падения, какое с ним случилось, вдруг – стал опять маленьким босоногим мальчишкой. И он как-то так же спокойно, без страха снял свои ботинки, покрытые корочкой дорожной жизни, снял носки и босиком по холодной мерзлой октябрьской земле пошел в лес. Он шел, и деревья открывали перед ним свои глаза, смотрели на него и улыбались – вспоминая. Он повернулся вправо, сделал поворот, подпрыгнул, поднял руки – вспомнил этот детский танец – и они, как будто окончательно его признав, начали танцевать вместе с ним.

На фоне всего этого танца и радости, которую Масло испытал впервые, наверное, за то время, пока был трезв, он слышал какие-то непонятные звуки, будто глубинные, идущие изнутри самого леса – как китовий крик, только ещё глубже, протяжнее. Но он уже не пугал его, теперь он вспомнил – что в детстве у леса всегда был такой голос, и это было совсем не страшно, это было приятно – лес говорил с ним.

Евдокия говорила:

– Эко чудо, Антошка, палэсмурт-то полюбил тебя.

– Кто это? – удивленно спрашивал он.

– Леса хозяин, – отвечала она, чавкая.

– А не Леший разве?

– Нет Лешего у этих лесов, Антошка, – отвечала она.

Так шел Масло в самую глубь по темноте – удивительно было бы со стороны, как это он идет. Но каждое дерево освещало ему путь своими глазами – и он видел все как днем. И рядом с ним, между сосен, кто дальше, кто ближе, тени его родственников брели за ним, вдоль и поперек, неузнаваемые, тихие, старавшиеся не угодить в его поле зрения, тихими шагами. Все они были здесь – жившие когда-то, умершие когда-то на этой земле. Масло только делал вид, что не замечает их – он все видел. Но деда среди них не было. Деда-то нет, где он? думал Масло.

В самый тот момент, он вышел на поляну, где посреди темноты стоял пень, на котором сгорбленно и устало, будто весь в пыли, как забытая книга, сидел Семеныч. Он сложил руки на колени, и они так и лежали неподвижно, совсем неживые. Масло долго смотрел на него, как будто весь собираясь с мыслями, дрожа от какого-то непонятного стыда.

– Семеныч.. – только сказал он, и резко очнулся в дедовском доме на полу, скрученный, как неродившийся ребенок, он лежал, ему было плохо, и его тело как будто израненное пыталось найти силы жить.

Из окна он уже не мог видеть деревянную черноту колоколен. Он был внутри. Отец Клим копошился где-то в углу комнаты, тогда как он, Масло, лежал на кровати у окошка.

– Где.. – сказал он только, и во рту сразу же сдавило и пересохло.

– Счас, счас, – спохватился Клим, жуя слоги, и принес ему воды, – на-ка.

Масло начал пить, но чуть не захлебнулся.

– Лучша, лучша будет, – заботливо трясся Клим.

– Как вас? – спросил Масло.

– Клим Евсеич, – ответил он.

– Клим Евсеич, что случилось-то?

– Деда надо твоего найти и вернуть, – ответил Клим, всё ещё копошась в углу, – в лес пойдем. Ты, похоже, знаешь, куда идти-то, а я знаю, что хоть и помочь он тебе хочет, а деда без меня не отдаст.

– Кто он?

– Палэсмурт!

– Что? И вы туда же, вниз по реке? Вы же, вроде, человек воцерковленный, – усмехнулся Масло.

– Что ты, парень, ярлыки вешаешь, – вдруг как-то живо и обиженно сказал Клим Евсеич, – вставай. Знаю я и твою слабость, так что помолчи-ка, и пошли.

Масло затих и устало поднялся с кровати. Что было вчера он смутно помнил, только не помнил, отчего это случилось – действительно ли он что-то видел или всё так поддался Мите и… Тьфу. Он вскочил и встал рядом с Климом, на фоне которого выглядел здорово и моложаво.

– Пошли, старик!

– Сам старик, – усмехнулся Клим, – я, может-ь, моложе тебя буду.

Вышли они в ранее утро, когда солнце еле-еле высматривало из-за горизонта людские дела, понимая, что не увидит ничего нового. Было свежо и как-то приятно, Масло глубоко вдохнул воздуха. Клим Евсеич быстрыми мелкими шажками шел в сторону леса:

– Иди впереди, ты знаешь дорогу.

– Как же, – огрызнулся Масло, – может это все моя слабость вчерашняя.

– Не слабость это, я вижу, – ответил Клим, – иди.

Масло неуверенно вышел вперед старика. Они долго шли так, но лес молчал, и у Масло складывалось впечатление, что он просто идет бесцельно. Он остановился и уставился вперед – ничего. Ни одно дерево не говорило с ним. Он стоял посреди тропы и ничего не соображал.

– Галлюцинации это были, Клим Евсеич, знаете, что такое?

– Да уж знаю, но это были не они. Ты просто счас закрыт. Открывайся давай! – и он стукнул его по спине, как будто немного зло.

– Священник, – проворчал Масло, – тогда привал, дайте сосредоточиться.

Они уселись на земле. Клим Евсеич оперся на свою палку и задремал, пуская слюни, которые совсем не вязались с его образом, и тут Масло подумал, как же тело всё-таки предает тебя в конце жизни. Вот этот, наверняка же был молод, любил какую-нибудь девушку и нравился ей, что странно, видя его теперь в таком слюняво-спящем состоянии, воспринять. Масло постарался отвлечься от ненужных мыслей и уставился в тускнеющую зелень осени. Кое-где трава уже примялась, пожелтела до невозможности, высохла как будто. Он медленно, поднимаясь взглядом по этой травинке, спускался вниз по своей жизни – глубоко в подвалы прошлого.

Семеныч был для него вечным дедом. Ему казалось, что он никогда не был молод, зрел, что он будто родился таким, и что он непременно не стареет, и всегда останется дедом. Даже когда он уезжал в город, Семеныч, казалось, не менял облика – хотя теперь он явно вспомнил, что он тоже желтел, как вот эта вот травинка. Семеныч-травинка.

И эта травинка всё детство была рядом, вынимая из Масло самые дорогие ему теперь качества, взращивая их на своей собственно старости и увядании, как на хорошей почве. Масло помнил наставления деда, но знал, что нарушил все до единого, даже то, которое ему казалось в детстве выполнить проще всего – не забывать его, Семеныча.

Масло не знал, что тут происходило, почему деревня так уменьшилась, где все люди, но он вдруг подумал, не странно ли, что остался только его дед и вот этот старый подрясник. Почему? Если дело действительно в это хозяине леса замшелом, то, чего он его, Масло, донимает? Что хочет сказать? Почему Евсеича нужно ему? Или это только мысли Евсеича и на самом деле всё иначе?

Так он думал, не отводя взгляда от этой сухой травинки. И ему казалось, что она всё растет и растет у него на глазах, медленно приобретая черты Семеныча – на желтой плоти травы вырисовывались глаза, нос, рот и морщины, и так травинка росла, росла, пока не стала невысоким старым дедом, глядевшим с пожелтевшего лица на Масло влажными глазами.

Масло помнил, как его зрачки расширялись, но сейчас, они были широко открыты, будто растянуты по всему глазу, и он мог видеть гораздо больше, смотреть изнутри себя, он судорожно выдохнул и почти вскочил:

– Семеныч..

Семеныч стоял какое-то время неподвижно, глаза его не моргали, и в них меж тем накапливались слезы, которые держались за кромки ресничек, и кроме этого он пока не показывал никаких признаков жизни – лицо сухое и желтое слегка исказилось улыбкой, но тут же снова стало ничего не выражающим. Так он стоял, глядя на Масло с полными глазами невыпущенных слез.

Масло отошел от столбняка, и ошарашенно и тихо ткнул Клима Евсеича в плечо:

– Смотрите, смотрите..

Евсеич проснулся и резких хлюпом закрыл рот-открыл глаза.

– Время! – резко сказал он, глядя на Семеныча ничуть не сметясь и не испугавшись.

И в это время на весь лес раздался тот самый глубинный звук, который, казалось, обволакивает все пространство – Семеныч задрожал, совсем как травинка на ветру, а Клим Евсеич выбросил свою клюку и выпрямил спину:

– Давай! – сказал он только, – чего…

Из глубины сосен появилась какая-то тень, очень высокая, неловкая, издавая звуки утробы, которые в детстве Масло считал за голос леса, эта тень медленно пошла на Евсеича.

– Клим Евсеич, что за черт! – недоуменно закричал Масло.

– Природа, – ответил спокойно Евсеич, – надо платить природе за то, что ты с ней сделал. Давно, когда эту деревню построили с природой не посчитались, теперь природа делает что хочет – да давно уже делает, забирала всех потихоньку. Теперь меня заберет, чтобы завершить всё, чтобы уж никого тут не осталось больше, чтобы не нарушали люди эту природу, а чувствовали её. А вас отпустит, потому как звал он тебя, Антошка, – смешно как-то, лукаво улыбнулся Евсеич, – помнит он тебя, и не просто так звал. Теперь уже все решилось, я иду, святая душа ему нужна, чтобы себя очистить, всех освободить, кто тут застрял, ты видел их, вчера-то. А вы живите дальше.

– Что же это такое? – продолжал Масло, и когда он задал такой вопрос, тень как будто медленно остановилась, ожидая его решения, – почему вы? Что это? Как это? Это вот – он – что ли всех их сожрал, собрал и не спросил?

– Он, он, – кивая спокойно на тень ответил Евсеич, – надо завершить.

– Что же… Клим Евсеич, – как-то вдруг по-детски и слезно спросил Масло, – а природа что же, не от Бога?

– А люди что же не от Бога? – отвечал Клим, – а всё же своё у каждого на уме.

На этих словах тень уже покрыла его с головой. Его шея покрылась мурашками, он улыбнулся, и упал замертво, спася всех – эти все, кого Масло видел в ту ночь, бродившие рядом с ним, все, кто жили здесь, освободились и разбежались в стороны – Евсеич освободил их, а сам ушел, он поступил почти как природа.

Лицо Семеныча прояснилось, появился румянец, морщины ожили и заходили ходуном от его судорожной улыбки и слез, от того, то он щурил глаза:

– Антошка, – сказал он, потом неловко обнял Масло, и через плечо глядя на Евсеича, сказал, – старый черт! – и заплакал, как ребенок.

Масло стоял, и его продувало ветром, волосы щекотали нос, он плакал, тихо, чтобы Семеныч не заметил. Он стоял так, в старческих объятиях деда, и думал о том, что разрушение ему не свойственно, что всё, что он делал было ему не свойственно, потому что было разрушением. И что-то свершалось внутри него, пока он так смотрел через плечо Семеныча на Клима Евсеича, будто улыбавшегося. А потом, когда Семеныч собрался уходить, сказал:

– Семеныч, нам незачем уходить. Мы с тобой лесные люди, дедушка.

Больше в Лесово-Хвойном не осталось домов. Да и людей тоже. Одни духи.

_____________________

ПАМЯТЬ О ЛЕСЕ

Она потянулась рукой к тумбочке, по ходу движения осознавая свою жизнь. Ей вдруг показалось, что пока она тянется к тумбочке, каждое утро, кто-то загоняет её в ловушку всё прочнее и прочнее, глубже, к холодным стенкам этой темной камеры, ей казалось, что эти бетонные стены уходят очень далеко, внутрь, и что она, медленно движется всё дальше и дальше в эту ловушку. Сама движется.

Но рука привычно дотянулась до тумбочки и выключила маленький ультразвуковой будильник. Все эти новшества порой нагоняли на неё страх и отчаяние. Ей казалось, что всё уже давно сделали, решили за неё, и она теперь просто не имеет права. Не имеет права ни на что, но она тянется рукой к тумбочке.

В её квартире ничего почти не было. Она была пустой и однотонной – бело-бежевые стены, гладкие поверхности серых столов, тумбочек, нейтральные гладкие полы, простые зеркала сорок на сорок. И так было почти во всех квартирах. Она это знала. Это звалось минимализмом. И её это успокаивало. Её вообще успокаивало, когда к чему-то было название.

Она принимала душ, ела завтрак, надевала одежду: блузку, колготки, юбку. Потом застегивала туфли. Шла по улице. На работу. Мимо магазинов и витрин. Мимо людей. Её успокаивало, что всё можно как-то назвать, потому что такой сумбур и сумятица каждый день, такая суета, когда не понимаешь, что к чему, не давали ей порой спать. Но то, что для всего есть название – её

у с п о к а и в а л о.

Будто качало на волнах.

Её успокаивало так же, когда она понимала, что у всего есть свой цвет, запах, ассоциация, вкус. Поэтому, когда однажды ночью ей приснилась её прапрабабушка, которая рассказала ей о каких-то деревьях, она чувствовала себя разбитой. Она не понимала, что такое деревья, о чем говорит прапрабабушка. Она знала, что это была её прапрабабушка – она видела её картинки в электронном семейном альбоме. Но что такое эти деревья?

А снящаяся была довольно серьёзна: она сидела в мягком провалившемся кресле и смотрела прямо ей в глаза, говоря странные фразы про деревья. И теперь, утром, после тяжелой ночи, она медленно шла на работу, пытаясь прийти в себя, потому что она не понимала, что такое деревья, какого они цвета, запаха, ассоциации, вкуса. Она никогда их не видела. Её успокаивала только одна мысль – что она придет на работу и обязательно узнает.

Библиотека уже давно не была стройными рядами книжек, да она и не застала эти времена. Библиотека была одним компьютером и одним человеком в смене – ею – и двумя залами стульев с маленькими экранчиками перед ними.

Она села за свой компьютер, и быстро набрала запрос. Но ничего не вышло в ответ. Как часто её запрос не находил ответа. Она знала, что можно залезть в специальную секцию, но побоялась. Она умела её взломать, но доступа не имела. Поэтому она побоялась.

Когда пришел первый посетитель, она спросила его:

– Что такое деревья?

– А? – неопределенно ответил он, на лице его читалось непонимание. Он сделал заказ и сел за монитор. Молчание.

Пришел следующий посетитель, и следующий, и ещё. Она забыла о том, о чем думала утром.

Ночью страх снова насел на неё – что такое деревья она не знала. Так и не посмотрела. Забыла совсем. Но теперь, когда существовало что-то, что не подразумевало представления в её голове – это пугало её теперь, в ночи.