Пепел и Свет

– Не будет доноса, – отвечал Джон. – Мы даем людям то, чего у них не было. Память. Любовь. Уважение к своим детям.

И все же тень страха росла. Один раз в поезде его кто-то окликнул: «Фотограф? Ты, часом, не тот, что снимал в шестой школе?» Джон засмеялся, сделал вид, что не понял. Но после этого стал внимательнее. Он понял: свобода требует маскировки. Он научился быть незаметным, менять маршрут, возвращаться другими путями. Он научился жить в полутени.

А в голове уже формировались новые идеи. Он хотел больше. Хотел студию. Хотел печатать настоящие альбомы, собирать истории людей. Может быть, даже газету – настоящую. Но пока он откладывал. Главное – не спугнуть систему.

В один из вечеров, когда фотографии снова печатались без сна и отдыха, Ричи молча вытащил пленку из проявителя и уронил ее в воду. Джон сразу понял – что-то не так.

– Устал? – спросил он.

Ричи не ответил. Он сел на табурет, глядя в темноту.

– Джон… а если нас поймают?

– Не поймают.

– А если поймают? Ты знаешь, что бывает. Ты знаешь, что это не просто «инициатива». Это подрыв. Это рынок. Это… свобода. А свобода – не товар в Светлостане.

Джон молчал. Он чувствовал, как Ричи смотрит на него – не как напарник, а как человек, который стоит на краю.

– Я думал, мы просто фотографируем детей. А теперь я смотрю на эти деньги… на поездки… и не знаю, кто мы. Мы добрые? Или мы безумные?

Джон подошел ближе.

– Мы живые. Пока что. Мы делаем то, что имеет смысл. Не по инструкции. Не по приказу. А по зову.

Ричи закрыл глаза.

– А если я завтра уйду?

– Ты не уйдешь. Ты такой же, как я. Просто иногда страшно. А страшно – это не значит, что нужно остановиться.

Они молчали. Лаборатория гудела – ровно, убаюкивающе, как сердце машины, которая никогда не спит. Где-то в углу стекали капли – редкие, точно отмеренные, как если бы сама тьма считала секунды до рассвета. А на столе, в мягком круге света, лежал снимок – мальчик из той самой школы, с растерянной улыбкой и ушами, чуть торчащими в стороны. Только этот кадр, одна попытка, одно застывшее «было», в которое уже никто не вернется – единственный снимок, что у него будет.

Тем не менее все шло гладко. Может, даже слишком гладко. Джон начал верить, что научился обходить систему. Он стал почти невидимым, почти свободным. Деньги текли ровно, заказы множились, школьные директоры сами звонили и предлагали новые контакты. Казалось, он создал остров безопасности посреди бушующего моря.

Но в Светлостане стабильность – лишь пролог к буре. Джон все еще верил, что может управлять любым разговором, любым делом, любой судьбой, что стоит только захотеть – и мир прогнется под его руку, как мягкий воск на солнце.

Но там, где заканчивается контроль, начинается случай. И иногда случай улыбается тем, кто сильнее, а иногда – тем, кто умеет ждать.

И Джон пока не знал, что самые опасные удары приходят не в лоб, где можно поставить заслон, а в сердце – туда, где он по наивности оставил дверь приоткрытой.

И тогда в его жизнь вошла Сара Пранкер.

Она появилась неожиданно, как порыв ветра в душной комнате.

И все изменилось…

Глава четвертая.

Женщина в алом

Распорядок дня Джона напоминал гонку на выживание. Начало дня, «видимую» часть, он проводил в лаборатории: печатал фотографии из командировок для газеты, писал на белых листах описания к ним, давал свои комментарии, добавлял то, чего и не было, чтобы «картинка» выглядела в рамках партийного режима и как правильно жить в Светлостане. Во второй половине дня он обычно был в редакции, отчитываясь о прошедших командировках, разбирая материалы с сотрудниками редакционной коллегии, подробно обсуждая, что можно печатать, что надо убрать, как именно комментировать фоторепортажи и какие оценки давать. Потом получал новые задания для будущих поездок и ценные указания от руководства. Ночью же Джон и Ричи печатали заказы родителей: их детей. Лаборатория наполнилась детскими лицами – радостными и грустными, задумчивыми и веселыми, открытыми и смурными, одним словом – живыми, настоящими, не постановочными, не заказными, не ретушированными, а такими, какими они были, дети Светлостана. К утру фотолаборатория была полна тысячами школьников, иногда с их родителями, дедушками и бабушками. Возможно, это было единственное место, единственная комната во всей стране, где можно было увидеть настоящих детей Светлостана такими, какими они были на самом деле.

Джон валился без сил тут же на кушетку и засыпал через минуту – усталый и счастливый.

У Джона не было времени ни на что, кроме журналистики и своих фотографий, он жил, дышал, отдыхал, плакал и смеялся только на работе и только по поводу работы. Встреча с Сарой вырвала его из его рутины мгновенно, это был как бодрящий душ с неба посередине знойной пустыни.

Город в этот день был серым и шумным – как всегда. Ветра не было, но в воздухе чувствовалось напряжение. Джон шел по улице, привычно глядя под ноги. Пыльные витрины, облупленные стены, спешащие люди с пустыми глазами. Все было как обычно. Пока не раздался голос – звонкий, насмешливый, будто вырвавшийся из другого фильма:

– Да ты, милый, подпись от печати отличить не можешь – а туда же, важничает!

Он поднял голову. На углу улицы, прямо перед ларьком с табачными изделиями, стояла женщина в сером пальто и ярко-алом шарфе, обмотанном вокруг шеи, как театральный реквизит. Она держала в руках какую-то бумагу, размахивала ею, споря с молодым милиционером, который уже давно пожалел, что к ней подошел.

– У вас тут указ 47-Б от 12 марта? Или фантазии на тему бюрократии? Мальчик, ты меня пугаешь! – с этими словами она расхохоталась, громко, звонко, так что прохожие оборачивались. Но в смехе была не злоба – скорее игра, вызов, почти флирт.

Милиционер покраснел, пробормотал что-то, отступил на шаг. Продавец в ларьке смотрел на нее с восхищением – или страхом, трудно было понять. Она же повернулась, будто почувствовала взгляд, и тогда Джон впервые увидел ее лицо.

Никакой косметики – или мастерство, которое делает вид, что ее нет. Четкие черты, уверенный взгляд. И глаза – светлые, чуть прищуренные, внимательные до наглости. Сара улыбнулась.

Он подумал, что она точно знает, что делает. И делает это для публики.

Она подошла к ларьку, бросила монету:

– Один «Северный дым». Только не пытайся мне снова втюхать просроченные, как в прошлый раз. Я же не забыла.

Продавец молча передал пачку. Она снова обернулась – и поймала взгляд Джона.

– Ты чего смотришь? Думаешь, я ненормальная? Или наоборот – слишком нормальная для этого цирка?

Он не ответил. Но почему-то остался стоять.

Она щелкнула зажигалкой и добавила уже спокойнее:

– Не бойся. Я только на первый взгляд опасная. Потом – еще хуже.

И пошла прочь, оставив после себя шлейф дыма и смеха.

Джон был человеком действия, слабым к своим сиюминутным порывам и часто сорвиголовой. Он догнал Сару и сказал:

– Привет. Я Джон, пойдем в «Арагви».

«Арагви» был самым знаменитым, дорогим рестораном Светлостана и считался синонимом престижа, уважения и власти.

Сара внимательно посмотрела на него своими светло-серыми глазами, выдержала паузу в несколько секунд и сказала:

– Я Сара, идем!

Сара была женщиной, которую невозможно было описать одним словом. Она не была классической красавицей, но обладала такой силой притяжения, что после разговора с ней мужчины чувствовали себя то окрыленными, то обманутыми, а иногда – и тем и другим одновременно.

Ростом Сара была чуть выше среднего, с прямой, уверенной осанкой. Она двигалась как человек, который знает, что за ней наблюдают, но делает вид, что ей все равно. Каждое ее движение – будто часть заранее поставленной сцены, где она всегда главная героиня.

У Сары были четкие скулы, тонкий, немного вздернутый нос, выразительные темные брови. Губы – тонкие, но чаще изогнутые в полуулыбке, в которой было больше насмешки, чем радости. Глаза – светло-серые, почти прозрачные, с пристальным, цепким взглядом. В них читались одновременно насмешка и усталость, холодная проницательность и что-то необъяснимо теплое, ускользающее. Волосы – каштановые, густые, всегда собраны небрежно, но со вкусом: в пучок, подколоты шпильками или развеваются, если ветер играл на ее стороне. Иногда прядь падала ей на лоб, и она откидывала ее одним движением, будто подчеркивая, что все под контролем.

Сара одевалась изящно, но неброско. Она никогда не носила ничего, что кричало бы о богатстве. Ее стиль – винтажная элегантность. Темные пальто, шарфы с вышивкой, перчатки, легкие шелковые платки, ботинки с тонким каблуком. Все сидело безупречно, даже если было поношено.

Она обладала низким, чуть хрипловатым голосом, с легкой хрипотцой, особенно если она курила накануне. Говорила медленно, расставляя акценты как в театре. Могла смеяться громко, с душой – или едва заметно ухмыльнуться, и этого было достаточно, чтобы собеседник чувствовал себя разобранным по косточкам.

«Арагви» был местом, где будто бы забывали, в какой стране живут. Пространство вне времени, вне режима, вне правил. Там звучали скрипка и старый рояль, там подавали вино, которое не значилось ни в одном официальном списке, и заказы принимались с таким видом, будто официант знал не только, что ты будешь есть, но и почему именно сегодня.

Сара вошла, не озираясь, как будто была здесь не впервые, как будто это был ее театр, а она – единственная актриса на сцене, сыгравшая сотни блестящих ролей. На ней было что-то простое, но изысканное: темно-синее платье, плотная шерстяная накидка, серые перчатки, аккуратно снятые и сложенные у бокала. Джон смотрел на нее, не в силах отвлечься. Впервые за долгое время он не чувствовал ни тяжести от рабочих заданий, ни тревоги из-за подслушивающих ушей, ни страха перед системой, которая всегда дышала в затылок.

– Добрый вечер, – сказал официант, подходя к их столику.

– Здравствуй, Марат, – ответила Сара и кивнула.

Тот слегка улыбнулся, переглянулся с ней и… ничего не записывая, ушел.

– Тебя здесь хорошо знают, – заметил Джон.

– Я просто улыбаюсь чаще, чем большинство, – ответила она, прищурив глаз.

Они заказали вино – красное, терпкое, с легкой пряной нотой, и еду, которую вряд ли можно было назвать светлостанской: запеченного судака с травами, домашний хлеб с тмином, сыр, растаявший на теплой тарелке. Сара говорила мало, но каждое ее слово казалось важным. Она не рассказывала о себе напрямую – скорее бросала фразы, из которых Джон пытался собрать портрет, как из разбросанных негативов.

– Я люблю наблюдать. Больше, чем быть внутри. Но иногда – только иногда – хочется броситься в самое пекло, просто чтобы вспомнить, каково это – жить, – сказала она, откинувшись на спинку стула и встретив его взгляд так, будто вызвала на танец.

Он ответил ей тем же.

Они смеялись над нелепыми лозунгами, вспоминали одинаковые школьные линейки, безликие стены учреждений, мечтали – впервые вслух – о поездках, о горах, о морях, о чем-то настоящем. Сара вдруг сказала, глядя в бокал:

– Ты хороший собеседник. И я давно не позволяла себе быть просто женщиной, не шахматной фигурой, не ходячей стратегией. Спасибо тебе.

– Не исчезай, – сказал он тихо, почти не веря, что решился на такие слова.

Она не ответила, только легко кивнула и улыбнулась уголком губ. И тогда он понял, что вечер еще не закончился.

Когда официант принес вторую бутылку вина, Джон уже потянулся за кошельком.

– Это от заведения, – сказал тот с вежливой улыбкой и ушел.

– Откуда такая щедрость?

Сара лишь усмехнулась:

– Бывает, что и мир влюбляется в кого-то сразу.

Вышли из «Арагви» они поздней ночью. Город был уже пуст. Машины шуршали редкими тенями, фонари горели усталым светом, как старые глаза старика, пережившего многое. Они шли молча. Сара не держала его за руку, но двигалась рядом с ним так близко, что казалось – между ними нет воздуха.

У подъезда она остановилась, посмотрела вверх, как будто проверяла: не наблюдает ли кто. Потом повернулась к нему:

– Я поднимусь. Не для кофе. Просто… не хочу, чтобы этот вечер закончился.

Он молча отпер дверь. Ее шаги по лестнице звучали как музыка. Плавные, уверенные, чуть упрямые.

В квартире было тихо, пахло пленкой, слабо ощутимыми остатками проявителя, теплым воздухом ночи. Сара сняла пальто, аккуратно развесила перчатки, как будто уважала это пространство, хотя была в нем впервые. Он поставил чайник – из привычки. Но ни чай, ни слова им были не нужны.

То, что случилось, не было спонтанным – скорее это был выбор, сделанный каждым из них еще за ужином. Они сбросили маски, забыли об осторожности, позволили себе роскошь – раствориться друг в друге. В ее взгляде была страсть, но не пошлая – мудрая, живая, словно отголосок всего того, что они пережили в этой стране, в этой жизни, в себе.

Они не спешили. Ночь стала убежищем. Пространством, в котором не было режима, не было контроля, не было прошлого и будущего. Только настоящее. Только она. Только он.

Он проснулся до рассвета. Свет был тусклым, как будто сам город еще не был готов проснуться. В комнате пахло ее духами – едва уловимый аромат кожи, дыма и чего-то пряного, что невозможно описать словами.

Сара спала на его кровати, полуразвернувшись, дыша глубоко и спокойно. На ее щеке была легкая складка от подушки, волосы рассыпались по плечу, и в этом было что-то необычайно настоящее. Уязвимое. Живое.

Он встал, накинул рубашку, подошел к окну. За стеклом дышал город – серый, промозглый, привычный. Но в этот раз он казался другим. Как будто после этой ночи мир сдвинулся на полтона, изменил оттенок, перестал быть только тюрьмой. Впервые за много лет он не думал о плане. Не ждал удара. Просто жил. И это было опаснее, чем все, что он делал раньше.

На кухне он поставил воду и только тогда услышал ее голос:

– У тебя есть кофе? Настоящий. Не из пайка.

Он обернулся. Она стояла в дверном проеме, накинув его рубашку, и улыбалась. Улыбалась так, как будто уже знала, что уйдет – но еще немного побудет. Потому что эта ночь значила что-то. И для нее тоже.

Он подошел ближе. Не для поцелуя. Просто – чтобы быть рядом.

Он еще не знал, кем она окажется. Но уже не мог представить, что она была только на одну ночь. Джон еще не знал, чем это все обернется. Он просто стоял рядом и чувствовал, как в нем пульсирует жизнь.

А где-то в глубине – в том самом месте, которое он редко слушал – уже звучала фраза:

«Если в деле замешаны любовь и деньги, то в конечном счете останутся только деньги».

Глава пятая.

Сын и афера

Ларри родился в ночь, когда ветер шел над городом тяжелым, густым дыханием, гулким, как шаги по пустой камере, когда мокрые фонари отражались в лужах и улицы, казалось, сами не знали – спят они или еще живут.

Джон сидел на жесткой лавке больничного коридора, не глядя на часы, не касаясь принесенного кем-то стакана чая, не думая ни о чем внятном. Он ждал. Но сам не знал, чего именно ждал: радости, тревоги, перемен? Рождение сына не было для него праздником. Оно было фактом: тяжелым, неуместным, неожиданным. Как если бы в его упорядоченную, логичную, управляемую жизнь кто-то вбросил неуправляемый кометный хвост.

У Джона было много идей, много планов, много дорог, которые он хотел бы пройти – но ни одна из них не начиналась с колыбели. Он не знал, что делать с ребенком, не знал, как его растить, как его любить. Все это было далеко от тех схем и силовых линий, в которых он привык строить свою жизнь. И все же когда медсестра, слегка растерянная его холодной сосредоточенностью, вложила в его руки сморщенного, теплого, живого комочка, Джон почувствовал, как в нем, где-то глубоко, что-то шевельнулось.

Горячее. Глупое. Настоящее. Это был его сын, его кровь, его продолжение. И какая-то тихая, едва уловимая гордость скользнула внутри – быстрая, как вспышка спички в темноте.

Сара отвернулась к окну еще до того, как ребенок оказался на руках у Джона. Она смотрела в ночь, где ветер терзал мокрые провода, будто пытался сорвать с них чужую песню. Для нее мальчик был не больше, чем досадной ошибкой, чем чемодан без ручки, чем плата за ошибку, которую она не хотела платить.

Но Джон, сам того не желая, все еще держал сына крепче, чем нужно было. Будто знал: сколько бы ни было страха, растерянности, гнева на судьбу – это теперь его дорога.

Жизнь Сары и Джона сильно изменилась в связи с рождением Ларри. В Светлостане полки магазинов были все так же пусты, а растущему ребенку необходимо было и питание, и постоянно обновление одежды, и хоть какие-нибудь игрушки. Джон со своей врожденной коммуникабельностью и смелостью многое мог достать, но это требовало постоянно крутиться, находить нужных людей, договариваться, добывать, убеждать и просить, помимо того, что за все надо было платить. При этом у Джона также оставалась работа в редакции, которая служила ему прикрытием для его бизнеса с фотографиями.

Сара в свою очередь стала часто отсутствовать дома по делам. Она говорила Джону, что у нее новая работа – товаровед для федеральной сети универсамов «Заря». Она работает с производственными предприятиями, предоставляя им планы закупок разных товаров, которые необходимы для их магазинов. Правда, полки магазинов так и оставались постоянно пустыми.

Сара пришла домой ближе к полуночи, но на этот раз не стала оправдываться. Не была взъерошенной, не была уставшей, наоборот – сияла. На ней было новое пальто: светло-песочное, приталенное, с воротником, из-за которого ее лицо казалось особенно тонким, особенно уверенным.

В руках – коробка.

– Это тебе, – сказала она, легко поцеловав Джона в щеку и проходя мимо, будто только что вернулась с вечеринки, где все шло по ее нотам.

Джон открыл коробку: внутри лежал объектив. Фирменный, с защитными кольцами, редкий – такой, каких не было ни в редакции, ни даже у старого техника, у которого он покупал детали.

– Ты… откуда?

– Достала, – улыбнулась Сара. – У людей есть связи, если знать, как разговаривать.

– Люди?

– Да брось. Важнее же то, что теперь ты сможешь снимать на длинной выдержке. Ты же хотел? Я помню.

Она смотрела на него – с теплом, с искоркой. Но в этом взгляде было слишком много уверенности, как у человека, который точно знает, что выиграл раунд, даже не слушая судью.

На следующий день Джон повел ее с собой на встречу с группой коллег из одной газеты. Они собирались в кафетерии при Доме печати, место неформальное, где говорили немного громче, чем следовало, и делали вид, что все друг другу друзья. Сара сидела рядом, пила кофе, смотрела по сторонам. В какой-то момент один из сотрудников, молодой верстальщик, подошел и заговорил с ней.

– Вы, случайно, не актриса? – спросил он с искренним любопытством. – Или, может, дизайнер?

Сара засмеялась. Тот самый смех, который Джон когда-то услышал в буфете и который задел его сердце. Легкий, музыкальный, как будто она и правда просто была рада быть здесь, в этом мгновении.

– Ну что вы, – ответила она. – Я всего лишь… помогаю с товарами для нужных людей.

И она бросила быстрый взгляд на Джона. Не тревожный, не просящий поддержки, а скорее – оценивающий. Как бы спрашивая: «Ты еще в игре? Или уже нет?»

После этой встречи Джон молчал. Он хотел сказать, что ей не нужно так улыбаться другим, не нужно говорить о «связях» с таким вызовом, не нужно разбрасываться собой. Но не сказал.

Он смотрел на коробку с объективом, которая теперь стояла у него на полке, и ловил себя на мысли, что она, как и Сара, блестит снаружи, но происхождение ее слишком мутное, чтобы говорить вслух. И, возможно, в тот момент Джон впервые почувствовал – что-то не так. Но привычка не видеть трещины, если картина красивая, оказалась сильнее.

Сара исчезла на четыре дня. Просто ушла утром, оставив короткое сообщение на кухонном столе: «Еду в командировку по линии закупок. Вернусь быстро. Не волнуйся».

Но быстро не получилось.

Джон жил эти дни в каком-то тягучем бесцветном времени. Ларри плакал по ночам, требовал внимания, а магазины выдавали все ту же убогую палитру пустых прилавков и кислых лиц продавцов. Работа в редакции давила, словно гири, а по вечерам Джон чувствовал себя так, будто волочит на плечах невидимую страну, в которой давно уже никто ни во что не верил.

Когда Сара наконец вернулась – запыхавшаяся, с растрепанными волосами и сияющей, почти наглой улыбкой – в Джоне что-то надломилось.

– Где ты была? – спросил он, не повышая голоса. В этом спокойствии чувствовался металл.

– Я же писала, Джон, – ответила она, сбрасывая с себя пальто. – Командировка. У нас новый контракт. Все ради нас. Ради Ларри.

Она говорила легко, почти играючи, словно оправдывалась перед кем-то другим, но не перед ним.

– Четыре дня. Без звонка. Без весточки. Даже по редакционному каналу нельзя было оставить сообщение? – Джон смотрел на нее, и впервые за долгое время в его взгляде не было любви. Только холодное, усталое непонимание.

Сара засмеялась – резко, как бьется стекло.

– Прекрати. Ты ведешь себя как старик. Или ты думаешь, что я должна докладывать о каждом шаге?

Она наклонилась ближе, и в голосе ее зазвучала издевка:

– Или ты забыл, как сам ездишь с чемоданами пленок по полстраны? Как уговариваешь директоров школ и устраиваешь маленькие… сделки?

Джон молчал. Он почувствовал, как под кожей что-то кольнуло. Сара метко бросила ему в лицо его же правду. Да, он играл с системой. Да, он тоже обходил правила. Но в ее устах это звучало как обвинение, как вызов.

– Я хотя бы знаю, ради чего это делаю, – тихо сказал он.

– А я – ради нас, – весело подмигнула Сара и шагнула на кухню, оставляя за собой тонкий шлейф духов и чего-то неуловимо холодного.

Джон медленно провел рукой по лицу. В голове пульсировала одна мысль: так дальше нельзя.

Он обернулся, посмотрел в сторону детской комнаты, где в кроватке тихо посапывал Ларри, и сердце сжалось. Все это – магазины, редакции, беготня, пустые обещания – было прахом по сравнению с этим маленьким существом, которое верило ему без оглядки.

Джон впервые четко понял: ему нужна помощь. Настоящая, надежная, не зависящая от чьих-то капризов или командировок.

И в этот момент в его памяти всплыла фигура Келли – строгая, хрупкая, непоколебимая. Мать, для которой слово было законом, а долг – сутью жизни. Она была фанатичкой режима, да, но она знала, что значит ответственность. Он вспомнил, как в детстве Келли забирала его из больницы в снегопад, не жалуясь и не обвиняя судьбу. В ее мире были правила, и забота тоже была правилом.

Может быть, он ошибался, может быть, в этот раз все обернется иначе. Но Джон чувствовал: ради Ларри он готов принять помощь от Келли, ради сына он готов был найти в себе намного больше силы, чем считал возможным, и переступить через собственные страхи. Он медленно вдохнул, чувствуя, как в груди оживает твердое решение.

Завтра он поедет к матери.

 * * *

Ночь выдалась тяжелой, клейкой, словно растянутой между минутами – Джон почти не спал, ворочался на узкой кушетке, прислушиваясь к тяжелому дыханию собственного сердца и ловя на себе чужую невидимую вину, витавшую в стенах лаборатории.

Когда утром дверь скрипнула и в проеме появился Ричи – мятый, ссутулившийся, с какой-то странной осторожностью в движениях, – Джон уже стоял у окна, спиной к нему, глядя в мутное стекло, за которым мокрый мир продолжал жить своей бесконечной тупой жизнью.

– Привет… что-то случилось? – голос Ричи дрогнул, не выдержав тишины.

Джон медленно обернулся. На лице не было ни злости, ни обвинения – только усталая, тяжелая пустота.

– Деньги пропали, – сказал он ровно, без надрыва. – И часть архивов.

Ричи побледнел так, что казалось, вот-вот упадет на пол. Глаза его метнулись по комнате, словно ища спасения там, где его не могло быть.

– Как… когда? – спросил он голосом человека, который знает ответ, но все равно надеется, что ошибся.

– Вчера. Пока меня не было.

Повисла пауза. Тяжелая, удушливая.

Ричи машинально провел рукой по волосам, опустил глаза, потом снова поднял – полный мольбы взгляд.

– Джон… – начал он и замолчал, как будто слова застряли в горле, не желая выходить наружу.

– Ты был здесь один, – произнес Джон. Тихо. Медленно. И в этой тишине каждое слово отдавалось глухим эхом.

Ричи молчал.

Он не бросился оправдываться, не начал выкрикивать в панике протесты – только медленно опустил плечи, как будто на них вдруг легла тяжесть всего мира.

– Я бы не тронул, – сказал он наконец с трудом. – Ни копейки. Ни одной пленки. Ты же знаешь меня.

Джон смотрел на него долго, слишком долго – до той степени, когда молчание становится тяжелее самого страшного обвинения.