Ольга. Огонь и вещая кровь

– У каждого своя боль. У Вещего была своя, – напомнил Свенельд. – И я терпел полтора десятка лет, ожидая дня мести. Жил лишь этим ожиданием и своей ненавистью.

– Ты же достиг, чего желал. Наказал обидчика, – нетерпеливо возразил Игорь.

– Наказал. Вот только я не испытал ничего… Ни радости, ни облегчения. Мой враг был столь измучен думами и годами, что едва ли не возблагодарил меня, когда я пришёл его убивать… – Свенельд замолчал и, чуть повременив, добавил: – Отступить в одной битве не значит проиграть всю войну.

– Погибни я – княгиня стала бы вдовой… – внезапно вымолвил князь, и в келье повисла звенящая тишина – эти слова поразили обоих. – Прямота за прямоту, – Игорь попытался усмехнуться, но вновь скривился от боли.

Воспалённые глаза князя однако глядели испытующе. Какого ответа он ждал? Желал ли, чтобы Свенельд опроверг сердечные притязания к княгине, переименовав прошлогодний донос в оговор? Или хотя бы покаялся, повинился? Для того было самое время. Князь, может, и не поверил бы, но ему стало легче поручить воеводе важное дело. И ведь Свенельд умел лгать, не напрягаясь. Но отчего-то сейчас его язык не поворачивался соврать, чтобы там не говорил Любояр о благоразумии. Такова ли была сила его чувств, что он не мог отречься от них? Или наступил тот самый миг истины, когда горькая откровенность, могущая низвергнуть, оказывается сильней приторной лжи, способной вознести?

– Зачем мне тогда было спасать тебя? – спросил Свенельд, отведя взгляд в сторону. Это было всё, что он смог из себя выдавить.

– Если бы я знал, не вёл бы с тобой речи… – Князь откинулся в кресле, утомлённо закрыл глаза. – Я мыслил доверить тебе войско ещё год назад. Да ты сам отвратил меня от той мысли… Нынче выбор у меня невелик. Надобно продолжать войну, но я уже не смогу повести людей в бой…

И в своём незавидном положении Игорь пытался быть повелителем. Он не просил, он жаловал, оказывал честь, вслух, в лицо изъявляя сомнение – достоин ли ты, соискатель? А внутри – князь злился, ломал себя, смирял свою гордость, телесной мукой борол душевную, вручая власть над войском опальному воеводе.

Свенельд вдруг подумал, что князь сейчас ощущал досаду подобную той, которую ощутил он сам, принимая службу новгородца. Конечно, величина его досады была смешна по сравнению с размахом чувств, обуревавших князя. Но не одному князю приходилось смиряться ныне – прежде и Свенельд преломил себя, решившись помочь князю побороться за жизнь.

– Война – моё ремесло. Им я всегда занимался с честью. Сделаю и на сей раз. И никакие былые прения не помешают, – просто сказал Свенельд.

– Собери к завтрему воевод. Я оглашу волю. И… – Князь помолчал. – Пообещай мне беречь сына.

– Обещаю, – Свенельд дотронулся до золотого витого браслета на запястье. – Но княжич не должен лезть на рожон. Будет опасно – сядет на ладью и уплывёт в Сурожскую Русию или в Киев, – добавил он жёстко.

– Я объясню, – князь кивнул. – Он – не дитя… И должен уметь вознести нужды державы над честолюбием… Как его отец и князь. Как и ты… Полководец русского войска, – Игорь посмотрел тяжёлым взглядом исподлобья. – Принесёшь клятву на мече, когда будешь оружен. Теперь ступай…

Уходя Свенельд услышал, как князь зовёт челядинца.

– Микула, живо подай мне бесовское зелье!

Вечером следующего дня в монастырь Архангела Михаила в Мокадионе съехались воеводы: смоленские, новгородские, сурожские, из Червонной Руси, касожский Гумзаг, племянник княгини Войгаст, варяги, руяне, норманны.

Прямо на монастырском дворе расставили принесённые из трапезной столы, развели костры, над которыми жарили овец и кабана, пойманного в лесах к востоку от Мокадиона, из монастырских погребов прикатили бочки с вином. Место во главе занял князь. По правую руку от Игоря сидел княжич Олег, по левую – Свенельд.

Князь объявил свою волю. Война в Греческом царстве будет продолжаться. Восточный берег Боспора подлежит разорению до тех пор, пока василевс Роман не согласится подписать прежнее соглашение о безмытном торге и не выплатит виру. Начальствование войском Игорь вручил Свенельду. Княжич Олег назначался воеводой уцелевших частей киевской и черниговской дружины и становился лицом, от имени которого должно было изъявлять волю царьградскому двору.

Ни у кого из воевод решения князя удивления или несогласия не вызвали. Большинство ратных мужей знали Свенельда бывалым, умелым воином, лучше любого из них ведавшего греческую воинскую науку. А по Олегу и обсуждать было нечего – не мог молодой княжич, не имевший за плечами ни должного опыта, ни воинских удач, возглавить значимую брань, а вот представлять выгоды Русской державы наследнику князя было в самый раз.

За закрытыми дверями монастырской горенки, то бишь келейно, Игорем было строго наказано сыну – подписанию и заверению печатями грамот для василевса должно предшествовать непременное одобрение Любояра. Это решение Игорь не стал оглашать, чтоб уж вовсе не принижать значимость наследника, итак всем было понятно – без помощи сведущих советников княжичу не обойтись.

Раздав наказы и наставления, князь призвал отомстить грекам за пожжённых соратников. И лишь храмы Святого Михаила трогать возбранил. После этого Игорь осушил кубок и покинул пиршество. Прямо в кресле гридни перенесли князя в келью. И там Игорь безропотно и даже с радостью выпил снотворное болеутоляющее питьё. Ему хотелось скорее забыться, чтобы не слышать хмельных криков и песен воинского братства, частью которого князь отныне перестал быть.

Пока зелье не подействовало, Игорь вспоминал лик Архистратига Михаила, увиденный им ныне в церкви. Он нарочно велел отнести себя туда перед пиром, дабы удостоверить рассказы лекаря. Искусно выписанный воин Господень с золотыми крыльями за спиной и огненным мечом в руке, облачённый в царский греческий наряд, был ему, потомку Перуна, чужим. И всё же строгий взгляд Архангела пробрал до мурашек. Его дядька когда-то поверил, что христианский Бог Отец, прародитель всего сущего, тот же самый славянский Сварог. Может, и не столь уж отлична славянская вера от христианской? И помощники-ангелы и святые, что блюдут разные поприща людской жизни – лечат, воюют, пособничают в ремесле, столь похожи на языческих богов. Тот же Архангел Михаил напоминает огненного Сварожича. Всё же не зря дядьку Олега прозвали Вещим – ему открывалось многое недоступное умам простых смертных… С этими мыслями Игорь провалился в сон. Князь вновь увидел себя молодым. И вновь он миловался с Вельдой среди луговых трав и цветов. Она любила его так, как никогда не любила наяву. И никакие огненные птицы более не тревожили их…

Два дня спустя русские ладьи со всем добытым к сей поре греческим добром и ранеными воинами, самыми знатными из которых, кроме князя Киевского, были его брат Турдв, воевода Ивор, ладожанин Сибьёрн, отчалили от южного берега Греческого моря. Прежде раненые были перевезены на побережье на телегах. Отправлять их водным путём по Боспору побоялись – греческие корабли стояли в трёх с половиной верстах от монастыря.

Сурожане дали своих кормчих, чтобы те провели ладьи по нужному течению воды прямиком через море. От мыса за градом Амастрида, который однажды в былую пору уже изведал силу и ярость русской ладейной рати, до берегов Таврии, и потом через пролив в Сурожскую Русию. Князь намеревался отправиться в Киев оттуда. Идти вдоль болгарских берегов не позволяло размирье с болгарами, ещё не претворённое в явь, но уже прочно укоренившееся в уме князя.

Киев

Начало месяца серпеня[1]в Киеве выдалось жарким. Оглашая последнее на сегодня судебное постановление, Ольга приподняла лицо, пытаясь поймать дуновение ветра. Листва на древнем дубе, возносившем ветви над крышей беседки, слабо шелестела, но в самой храмине, окружённой людьми, движения воздуха почти не ощущалось.

Откуда-то издали долетел шум перепалки. Визгливо звучали женские голоса, им грубо вторили мужские. Не отрываясь от прений, Ольга покосилась на сидящего справа Асмуда. Бывший десница понял без слов – поднялся, махнул рукой страже, призывая следовать за собой и покинул беседку. Вернулся Асмуд быстро.

– Кияне во главе с Рожнетом, – шепнул он, чуть склонившись к княгине. – Говорить с тобой требуют. Гнать или пускать?

– Пусти.

Когда судилище закончилось, толпа, в большинстве своём состоявшая из женщин, подростков и стариков, обступила беседку.

– Княгинюшка, челом тебе бьём! – обратился к Ольге один из полянских старейшин – почтенный старец по имени Рожнет. – Растолкуй, милая, как нам дальше жить-быть?

– Говори яснее, Рожнет, – произнесла Ольга с лёгким нетерпением в голосе. Она догадывалась, о чём пойдёт речь, и не хотела долгих предисловий.

– Пора озимь сеять, а мужики с брани досель не пришли. А те, кто пришли, хворые да увечные.

Десятки глаз вопрошающе уставились на Ольгу. Как теперь жить? Сей вопрос ныне тревожил многих. И не только о том, как справляться с полевой работой без мужского участия, желали узнать люди. Страшные слухи ходили по Киеву – о молниях небесных, поразивших русскую ладейную рать, о тяжёлой болезни князя, о гибели войска. Люди хотели знать правду.

Седмицу назад к днепровским пристаням причалил потрёпанный долгим путешествием десяток ладей с раненным и хворым князем Киевским на борту. И это после того, как в травене отчалило три сотни! Пришли ладьи с Сурожского[2]моря. Через Донец и прочие реки добрались они до Десны и, оставив раненого Турдва в Чернигове, спустились в Днепр. Причалили не на Почайне, а в Вышгороде – чтобы не на виду у киевского люда, а тайком.

Получив весть о возвращении князя, Ольга приехала в свой град встречать супруга. Предчувствуя беду – Ольга уже знала и о числе ладей, и о хворости Игоря – она была сама не своя от волнения. А увидев князя, едва удержалась, чтобы не ахнуть. Игорь исхудал, как-то усох, резче обозначились морщины у глаз и в носогубье. Ходил он, опирался на костыли. Шрамов у князя на лице видно не было – за время путешествия у Игоря успела отрасти борода. О том, что супруг был обожжён, Ольга узнала позже. Тогда она отметила лишь нездоровую красноту его лица – вроде бы загар, но неровный, пятнами. Более всего её поразил взгляд Игоря – мрачный и какой-то безумный.

Ольга тогда не ахнула, не прижала ладонь ко рту, закусила задрожавшие губы, приветствовала супруга, сказав, что главное ныне – он вернулся живым. Но что-то, верно, мелькнуло в её глазах. Страх, жалость, разочарование? Она успела представить, чем грозит неудача князя и будущему державы, и лично ей. Игорь заметил её смятение – видно и ожидал от неё чего-то подобного. Глаза его сверкнули гневом, и она подумала, что стоило бы ей пасть на грудь супруга и залиться слезами. Пусть бы Игорь явил раздражение этой явной бабьей повадкой. Пусть. Казаться слабой женой, а не разумной княгиней было бы для неё в тот миг самым мудрым выбором. Но она не смогла, а потом стало поздно.

Князь с трудом вынес приветственные встречи, пир, совет ближней дружины, на котором решили, что не стоит ему являться на люди первое время, пока все не свыкнутся с тем, что случилось. По мысли Асмуда с Ивором следовало повсеместно обнародовать сказ про смертельный огонь, обрушившийся на русские ладьи подобно молниям небесным и поразивший князя, дабы оправдать его отсутствие на людях. Игорь со всем согласился, удалился в свои покои. Он и видеть-то никого не хотел, а уж тем более заниматься княжескими делами.

И Ольга продолжила единоличное правление. Все дни проводила она в заботах, успокаивала. И чужих, и родных. Объясняла любопытствующим про раны и хворь князя, про молнии небесные, про то, что большая дружина осталась воевать с греками. А вернувшиеся гридни с готовностью говорили о том же…

Ольга посмотрела поверх голов собравшихся куда-то вдаль и спокойно сказала:

– Как жить? Да так же, как и прежде жили.

– А кому нынче пахать, боронить, сеять?

– И молодому, и старому, и хворому, и жёнам… Всем, кто остался.

– Да и где ж такое видано? Чтобы бабы пахали! – возмутились из толпы.

– Сеять жито не пристало жёнкам! – отмолвил Рожнет. – Пращуры наши завещали то дело мужам! Не уродятся хлеба. Токмо зря животы надорвём!

– Чего вы от меня хотите? – вздохнула Ольга. – Я вам дело советую, а вы от меня чуда требуете. Пахать жёнам не пристало – сама о том знаю. Но я ведь не перенесу вам мужей из Греческого царства на волшебном покрывале. Потому и говорю – надобно самим справляться, иначе вовсе без жита останемся.

– Долго мир стоял в Киевской державе, – поддержал Асмуд. – Изнежился люд без трудностей. Но ныне времена изменились, и нам надобно меняться.

– Бают, и вовсе не вернётся никто! – всхлипнула одна из жён. – Всех молниями греческими пожгло!

– Так и на весеннюю страду без кормильцев останемся…

– Скажи, княгиня, ждать ли нам? Или уж нет?

Коли б она сама о том знала… По словам Ивора русские дружины должны были покинуть греческую землю до подхода восточной рати василевса, через месяц-полтора после начала войны с греками. Но вестей о возвращении войска в Сурожскую Русию до сих пор не было. Денно и нощно Ольга думала о том, что случится, если войско не придёт. И не одна весенняя страда занимала её – хотя и это тоже. Если княжич Олег сложит голову на греческих берегах, её Святослав станет единственным наследником всей русской земли, но вот только, что останется от той земли? Недовольство людское, тлеющее ныне углями, полыхнёт не слабее, чем ладейный огонь. Степняки оживятся. Да и прочие искатели выгод слетятся на Киев, как вороньё на смертельно раненного зверя. Те же Червонные князья. Или Володислав Смоленский. Выстоять ли им против них?

И ведь ей тоже было, о ком тревожиться не как княгине, а как женщине. Что будет с Войгастом? Её племянник ещё так молод, даже семьёй не успел обзавестись. Вернётся ли? А Желан… Неужто найдёт свою смерть? Из-за неё, Ольги… И не знать ей больше хлопот из-за влюблённого в неё черноглазого безумца. А тот другой, от кого хлопот не меньше. Неужели и он может не вернуться? Но нет. Нет. В то, что Свенельд погибнет, не верилось. С его-то чутьем хищника и звериной силой. Он точно вернётся и людей с собой приведёт.

– Ждать, конечно, ждать, – уверенно ответила княгиня. – Вернутся не все – то ведь брань. Но те, кто вернутся, придут с прибытком. Наше терпение и надежда окупятся сторицей.

– А что с князем? Как его здравие? – полюбопытствовал Рожнет. – Который день кряду не видать. Бают всякое…

Ольга искоса посмотрела на Асмуда. Бывший десница подавил вздох и потупил взгляд. Седмицу назад он сам посоветовал князю не выходить на люди. Вот Игорь глаз и не казал. Князь теперь иным был занят. Пил. Каждый день. Порой до бесчувствия. Заливал свою неудачу хмелем, глушил телесную и душевную муку зельем, привезённым от греков.

Игорь добрался домой от греков очень быстро. За полтора месяца. Нигде не передыхал и не гостил подолгу, даже у Гудти в донской Русии. Наверное, ему было трудно раз за разом рассказывать о своём поражении. А княжеское достоинство требовало сохранять лицо. Игорь держался, крепился, но в Киеве силы его оставили.

Сейчас он не хотел ничего. Даже супружеских ласк. И глядел на Ольгу волком, будто она была виновата в его неудаче. А Ольга объяснялась с людьми, успокаивала, оправдывала супруга. Теперь ей приходилось сохранять лицо, не позволяя омрачить чело и тенью сомнения, не допустить во взор намёка на безнадёжность…

Ольга вздохнула, чуть улыбнулась и сказала со всей безмятежностью, на которую только была способна:

– Князь в бою был тяжко ранен. Ещё хворает. Но боги милостивы, а дома и стены лечат. Князь поправится, и всё наладится.

[1] Август

[2] Азовское море.

Глава 6 Посол

Западный берег Боспора, залив Сосфенион

Ночь перед рассветом была совершенно черна. Луну и яркие южные звёзды затянуло тучами. Дозорные на башнях западного побережья Боспора всматривались в мрак над морем, но сколько не таращили глаза – не видели ничего опасного. И не слышали ничего, кроме шума мерно набегавшей на берег волны. Душная, безветренная, пасмурная ночь марила и убаюкивала.

А между тем в залив Сосфенион[1], узкую, закрытую со всех сторон бухту, входили остроносые ладьи. Вёсла на них были обмотаны тряпьём против скрипа и не издавали ни единого плеска – гребцы вынимали их из воды бережно, будто хрупкое стекло. От ладьи к ладье тянулись верёвки, связывая их воедино, чтобы никому не потеряться в непроглядной тьме. Кроме гребцов на каждом борту находилось двадцать воинов. Передовую ладью вёл тот, кто обладал зрением ночного хищника. Он-то и увидел близкий берег, шёпотом велел оповестить о том остальных.

Вёслами нащупали дно. Одна часть ладей медленно, осторожно опустила якоря. Воины перелезли через борта, ступили на твёрдую землю, бесшумно рассредоточились, затаившись вблизи южного берега залива там, где греческие войска устроили стан. Другая часть ладей вошла в устье речушки, впадавшей в залив, и направилась по ней вглубь побережья.

Когда тонкая полоса чистого неба между морем и тучами зарозовела на востоке, над охотничьей виллой императора, что находилась в двух верстах от моря, заклубился дым. Его на берегу не столько заметили, сколько почувствовали по запаху. И вскоре небо заалело уже на западе. Дворец стоял на холме и взвившееся над ним пламя хорошо было видно с прибрежной низины.

В единый миг, будто по неведомому приказу, на берегу началась жуткая кутерьма. Заржали кони, заорали мужчины, завизжали женщины, зазвенело, забряцало оружие. Выскочившие из домов люди метались по посёлку. Одни спешили спрятаться, другие готовились защищаться, третьи бежали в сторону военного стана. Там шла беспощадная, яростная резня. Сноровисто и проворно русь убивала греков.

К тому времени, когда воздух над морем задрожал, растёкся золотой лужицей, подсветил серые очертания туч, бой закончился. Лагерь был усеян телами, в большинстве, греческих воинов. Многим из них перерезали горла, других закололи короткими копьями, зарубили топорами. Внезапность нападения и отвлёкший внимание пожар не позволили грекам дать должный отпор.

Вышедшее из-за края земли солнце рассеяло тьму. Русы деловито сновали по берегу: отвязывали коней, гнали их к причалу, заводили по сходням в ладьи. Туда же тащили стреломёты и баллисты, запасы продовольствия и прочее добро, что попалось под руку. Лодки, что прежде ушли вверх по реке, вернулись в залив. Протяжно пропел рог, призвав воинов собраться. Гридни вернулись в ладьи, сели на вёсла. Корабельная рать, нагруженная добром, конями и пленниками, слажено вышла из залива и направилась по Боспору на юго-восток, к своим военным станам.

В считанный час русы вырезали военный лагерь греков и разорили Сосфенион. Нетронут остался один лишь храм Михаила Архангела, стоявший на самом берегу моря. Те из местных, кто успели укрыться в нём, уцелели. Но им некогда было провожать взглядами варварские лодки и возносить благодарственные молитвы. Надо было тушить пожар, разгоравшийся в посёлке. Уходя, варвары подожгли всё, что только смогли…

С хеландиев, стоявших у Иериона, было видно, как пламя взметнулось над Сосфенионом. Вцепившись в борт корабля – до боли, до побелевших костяшек – патрикий Феофан с кормы наблюдал пожар. Было ясно, что это дело рук росов. За два месяца пребывания на земле Романии они обнаглели настолько, что не побоялись напасть на западный берег Боспора, где стояла конница.

Пойти бы сейчас по проливу вдогонку, настичь варваров и сжечь их влажным огнём! Безветрие позволяло. Но Феофан не мог этого сделать. Пойди он на юг, вслед за ним устремилась бы остальная, большая часть росских лодок, стоявших в сей миг позади. Приблизившись на недоступное для огненных ударов сифонаторов расстояние, росы с моноксилов пока лишь вели обстрел из луков и ждали и желали, чтобы хеландии покинули свой боевой пост. Как гончие перед ловом застыли они, приготовившись сорваться с привязи и броситься в преследование за затравленным зверем.

Рисковать было нельзя. С рассветом в проливе поднимется северный ветер – он дул почти ежедневно. Он не позволит хеландиям разить огнём тех, кто пойдёт за ними. А за Иерионом Боспор расширялся, росам легче будет проскользнуть мимо хеландий. И тогда, не приведи Господь, варвары достигнут свой цели – прорвутся к стенам Константинополя.

Вот потому и приходилось Феофану бездействовать, сжимая кулаки в бессильной злобе. Миг его воинского триумфа был так краток, дозор же оказался изматывающе долог.

Пролив Боспор возле Константинополя

День спустя после нападения росов на западный берег Боспора императорский дромон отчалил от дворцовой пристани. Покинув фиалу Вуколеона и оставив её совершенно пустой, корабль пошел в направлении восточного берега Боспора.

Едва судно преодолело половину Боспора, стайка шустрых росских моноксилов приблизилась к нему и взяла в кольцо. Несколько десятков натянутых варварских луков нацелили стрелы в гребцов и охрану императорского корабля.

– Куда и зачем идёте? – крикнули с лодок на ломаной ромейской молви.

– Посольство от василевса Романа! – ответили с дромона. – Богохранимый август шлёт грамоту сыну архонта Ингера, Ельгу, с предложением о перемирии…

– Назовите имя посла!

– Протоспафарий патрикий Леонтий.

– Бросайте якорь и ждите! – распорядились росы, и одна из их лодок направилась к восточному берегу

Пока ожидали росов, Леонтий рассматривал Хрисополь[2], пёстрый и шумный прежде городок с множеством торжищ, лежащий прямо напротив Константинополя. Здесь завершали своё путешествие торговые караваны с востока. Ныне Хрисополь являл взору удручающее зрелище. Покрытые чёрной копотью крепостные стены были кое-где разрушены. В гавани, хранившей следы пожара, стояли росские лодки. А весь берег вдоль моря был утыкан кольями, увенчанными головами казнённых ромейских воинов. Казарма императорской тагмы располагалась на южной окраине города, на границе с соседним Халкидоном. Вокруг кольев с криком кружились чайки. Прошло полтора месяца со времени казни, птицы, дочиста склевав с костей остатки плоти, использовали черепа, как насесты.

Хрисополь пал через седмицу после начала войны. Бой был ожесточённым и быстрым. Росы напали на город ночью – с воды – той сотней лодок, что сумела проскользнуть за Иерион, и с суши – войском, вероятно, пришедшим с другого конца Боспора. В темноте со стен Константинополя хорошо был виден пожар, а утром стало понятно, что город захвачен. Императорский дромон рискнул выйти в пролив и, заметив варварский стяг, развевавшийся на берегу, тотчас повернул назад.

А ведь после сражения на Боспоре, в котором отважный Феофан одержал верх над флотилией росских дромитов, Константинополь ликовал. В столичных храмах служили молебен в честь победы. Под звон колоколов Святой Софии по улицам города на колеснице провезли Богоматерь Оранту из храма во Влахернах. Другая столичная заступница – чудотворная икона Богоматери Одигитрии была отдана Феофану для охраны ромейских хеландиев в бою. С торжественных служб толпа нарядно одетых горожан потекла на площадь Тавра, дабы развлечься зрелищем казни росов, пленённых всадниками фракийской конницы на западном берегу Боспора. Отсечённые головы варваров были насажены на шесты и выставлены на всеобщее обозрение на ипподроме.

В тот день казалось, что росы разбиты и напуганы и вскоре уберутся прочь из ромейской земли. Самым страшным, чего стоило бы ожидать, были возможные грабежи вдоль побережья Эвксинского Понта[3], куда по сообщению вестника от Феофана отошла росская флотилия. Никто, совершенно никто тогда не мог предположить, что произойдёт в ближайшие дни. А между тем росы с какой-то удивительной расчётливостью и молниеносной быстротой захватили не только побережье близ устья Боспора, но и всю восточную сторону пролива и берега вокруг Никомедийского залива Пропопонтиды[4], начав победоносное шествие с многострадального Хрисополя…

Возвращение росской лодки прервало размышления Леонтия.

– Следуй за нами! – крикнули с моноксила и направились на юг.

Императорский корабль медленно развернулся и пошёл следом. Леонтий продолжил рассматривать берег. Показался почти не пострадавший дворец Скутари, названный так из-за расположенных рядом казарм скутатов – тяжёлой пехоты. Варвары, стоявшие на дозорной башне, проводили их заинтересованными взглядами. Корабли миновали долину, где некогда случилась битва двух владык римского мира – Константина Великого и Лициниана. Победа Константина означала тогда не только получение им единоличной власти в Римской империи, но и торжество христианства над язычеством. После той битвы Константин решил перенести столицу на берега Боспора. И на месте древнего Византия вырос Новый Рим, названный затем Константинополем.

За Скутари начались предместья Халкидона[5], ещё одного места, памятного важными событиями. Четвёртый вселенский собор в Халкидоне когда-то погасил пожар религиозных распрей. Теперь же здесь всюду властвовали варвары, большая часть которых были язычниками.