В голове

Терентьева-старшая в это время успела позвонить дочери Макарыча в Ленинград. Через день та приехала в Москву. Терентьев отметил, что несмотря на высокий рост, под стать любой манекенщице, и красивые медные волосы, она казалась непривлекательной. Одета Беляева была, как ему показалось, не пойми во что, и привыкший хорошо одеваться Михаил с удивлением для себя отметил, что собственный вид не смущал Беляеву. Она скрылась в комнате отца, просидела там около часа, после чего на следующий же день Макарыч пошел получать орден. Что именно сказала ему дочь, он не говорил, впрочем, Терентьев и не спрашивал. Правда, вернулся Макарыч какой-то необыкновенно понурый, заперся в своей комнате и к себе никого не подпускал еще месяц.

А у Терентьева рабочий процесс был в разгаре. В апреле его книга «Прогулки в космосе» была издана тиражом свыше полутора миллионов экземпляров, и уже в конце месяца ему прозрачно намекнули на то, что он может начинать готовиться к переезду на дачу. За суматохой с выписыванием Вали из больницы, записью Никиты в школу и встречами с пионерами незаметно подкрался май. С шестнадцатого мая в СССР началась антиалкогольная компания. В честь этого события Макарыч и его собутыльники отравились самогоном и попали в больницу, куда к Беляеву ездили Терентьевы.

Выписавшись, Макарыч сразу поехал в редакцию закрыть больничный. Вернулся он оттуда быстро и, заметив на себе недоуменный взгляд Вали, сидевшей дома и готовившейся к зачету, вздохнул:

– Все, Валек, теперь я обычный пенсионер. Не готов, понимаешь, наш завредакции мои запои больше терпеть. Прав, наверное. Только ведь никто в нашей редакции, из тех, кто остался, чешского нормально не знает. Жалко.

На исходе июля в опустевшей без уже уехавших на дачу Нади и Никиты раздался звонок.

– Алло, Михаил Сергеевич? Вы?

– Я. А кто, собственно, беспокоит?

– Это Георгий Саакидзе, режиссер. Может, знаете?..

Терентьев знал. Саакидзе успел снять множество фильмов, среди которых было несколько понравившихся Терентьеву комедий «Ботинки Зураба» и «Разрешите познакомиться, Гога». Относительно недавний же его фильм «Сон Анны Карениной» стал призером Московского кинофестиваля.

– Конечно знаю. Чем обязан?

– Знаете, я тут недавно вашу книгу читал, у дочки взял. Как вы смотрите на то, чтобы написать по «Прогулкам в космосе» сценарий?

Терентьев замялся. С одной стороны, возвращаться к завершенному материалу решительно не хотелось. С другой, закрепление его книги в пленке Михаилу льстило.

– Дайте мне хотя бы день подумать.

– День даю. Завтра буду ждать в «Арагви» в пять.

На совместную работу над сценарием Терентьев согласился.

***

Сменяли друг друга месяцы и годы. Распался СССР. Наступили девяностые, для кого-то время свободы и новых возможностей, для кого-то время потери работы и голода. Не будем уделять много времени вопросам политики – слишком мало времени прошло, слишком много трактовок и свидетелей этой неоднозначной эпохи.

К 1993ему году Михаил Терентьев успел обзавестись украшавшей его бородой с легкой проседью и статусом прижизненного классика детской и подростковой литературы. Надя продолжала преподавать в МГУ, и потеря работы ей не грозила, благо всем известно, что из сей организации уходят только посмертно, да и то не всегда. Никита вытянулся в долговязого обаятельного подростка в растянутом свитере и джинсах. Валя вышла замуж и уехала в Америку. Отчима не стало в 1989м. В квартире на Самотечной остались Терентьева-старшая и уже почти не покидавший свою комнату Макарыч.

Терентьев сидел за письменным столом, бездумно уставившись в раскрытую тетрадь. Ему всегда нравилось писать черновики в дешевых тетрадях. Однако сейчас на ум ничего не приходило. Вернее сказать, новых идей не было последние несколько лет, просто до этого он умудрялся перебиваться старыми, раскопанными по записным книжкам и блокнотам пятнадцати-двадцатилетней давности. Теперь же, когда все старое было использовано, нужно вновь было напрягать воображение. Но боже мой, как сложно призывать кого-либо вернуться спустя годы отсутствия, когда вы оба подурнели и постарели, тем более, когда этот кто-либо – фантазия. Можно, разумеется, еще на время отложить новую книгу и взяться за очередную киноадаптацию старой, благо спрос пока что есть, только ведь потом еще сложнее будет. От этих мыслей его отвлекли хлопнувшая в прихожей дверь и такой громкий, какой бывает только в компаниях еще совсем молодых ребят, хохот в прихожей – домой пришел Никита с компанией друзей.

– Здравствуйте, Михалсергеич, – нестройным хором поздоровались ребята, успевшие оккупировать кухню, куда Терентьев выполз через бесцельно проведенных полчаса, чтобы сварить себе кофе.

– Привет, пап.

– Здравствуйте, ребята. Как в школе дела?

– В гимназии, Михаил Петрович, в гимназии. Мы же теперь гимназисты, – максимально пренебрежительно отметил Коля.

«Кажется, это у него дедушка – генерал», – вспомнил Терентьев.

– И какая же у вас гимназия? Классическая или реальная? – полюбопытствовал он, ставя на газ турку.

– С этим пока еще, видимо, не определились. Наверное, ищут, кого бы попросить преподавать древнегреческий – физика или химичку, пока и эти не убежали.

Михаил усмехнулся и загремел посудой, в поисках чистой чашки.

– Михаил Сергеевич, – снова подал голос Коля, – скажите, а вы читали «Египетский крокодил под потолком коммуналки» Кривомазова?

Терентьев поморщился, словно наступил во что-то вонючее и плохо отмывающееся.

– Читал, к сожалению.

– Почему к сожалению?

– Потому что это, простите меня, не литература, а текст ради текста. Лексика нецензурная постоянно, все эти аллюзии на половые органы – это все что, повышает художественную ценность произведения? А это насмешливое отношение к космонавтам? Мы привыкли с почтением к этой теме относится, они герои для нас. Я уже молчу о том, что Кривомазова, судя по всему, очень задевает то, что в Советском Союзе он не печатался – по понятным, на мой взгляд, причинам – и теперь он вовсю изгаляется над некогда советскими писателями.

– Так это же хорошо, что пишут сейчас не так как раньше. А вы писали не так, как в начале века. А они не так, как в девятнадцатом веке. Вопрос же не в том, хорошая литература или плохая – это дело вкуса, ее прелесть в том, что она другая.

– Может все-таки, – он налил кофе, – не стоит читать современную модную литературу только потому, что она современная, модная и «не такая как раньше»? Может лучше прочитать что-то хорошее и старое? Вкус себе не портить и язык заодно.

– Мы сейчас принципиально не будем читать то, что есть, потому что оно неоднозначное, а через двадцать лет следующее поколение вообще не будет знать ничего о существовании современной русской литературе. Если она, конечно, останется.

– Зачем же такие крайности, Коля. Хотите читать что-то современное – читайте. Вот недавно вышла прекрасная книга «Ужас тридцатых» Михаила Полякова. И пишет о том, о чем раньше особо не писали, и делает это хорошим языком.

– Поляков, конечно, хороший писатель, но пишет он тем же языком, что писал раньше, да и темы эти, уж простите, только ленивый не обсудил уже. А Кривомазов – это как глоток свежего воздуха, понимаете?

– Нет, Коля, не понимаю. Не нужно нам такого воздуха. Ладно, ребята, вы тут сидите, развлекайтесь, я у себя работаю, если вдруг понадоблюсь.

Уже поздним вечером, когда школьники разошлись, в его кабинет заглянул Никита. Он выглядел смущенным.

– Я тебя слушаю, – Терентьев посмотрел на сына поверх очков, отчего тот еще сильнее смутился.

– Ты, пожалуйста, не злись на Колю. Он не прав был, что спорить с тобой полез.

– Мне делать больше нечего – злиться на Колю. Он парень неплохой, только слишком сам себе нравится. Это может для него плохо кончиться.

– Коля из всех наших самый умный, на самом деле. Не в плане общения, тут он иногда перегибает, – Никита ковырял пальцем стенку, не спеша уходить.

– Никит, правильно общаться с людьми намного важнее, чем быть академически способным.

– Прогибаться под всех что ли? – поморщился мальчик.

– Нет, зачем же. «Правильное» общение в первую очередь подразумевает воспитанность. Мне казалось, мы с тобой об этом еще в детском садике говорили – здороваться и прощаться со всеми, слова «спасибо» и «пожалуйста» говорить.

– Так Коля же поздоровался, – возмутился Никита.

– Да при чем тут Коля! – Терентьев закурил. – Ладно, раз уж ты про Колю заговорил, то, как, по-твоему, вежливо ли спорить со старшими? Тем более, когда ты в гостях у этого человека?

– То есть спорить нужно, когда не ты в гостях у человека, а когда он у тебя в гостях?

– Во-первых, со старшими лучше вообще не спорить, по определению. Во-вторых, если и спорить, то на нейтральной территории.

Терентьев согласился взяться за написание сценария. Пришло лето, не жаркое и не холодное – самое обычное лето для умеренных широт. Наступил август. Вечером зазвонил телефон.

– Мишенька, – звонила мать, – Андрея Макаровича только что скорая увезла, отравление. Я бы с ними поехала, но чувствую себя плохо. Съездишь к нему в больницу?

Последние годы Макарыч часто попадал в больницу с отравлением. Травился он исключительно алкоголем, но каждый раз выкарабкивался и снова запивал. В нем сидела какая-то непонятная Михаилу сила духа. Правда, в последнее время он все меньше и меньше говорил, голос его стал тихим, а встать с кровати утром было все сложнее, но ведь и не мальчик уже был.

– Съезжу, мама, обязательно съезжу. Завтра с утра и поеду.

– Как с утра?

– Мама, он не первый раз в больницу попадает. Зачем мне сейчас ехать? Они ему там желудок пока промоют, пока он в себя придет – глядишь, утро настанет. Тут я и приеду.

– Миша, нехорошо это. Он же там совсем один.

– Мама, там врачи. И потом, в последний раз я тоже не в тот же день, а на следующий приехал. Ничего же, все в порядке было.

– В прошлый раз ты в тот же день не приехал, потому что в тот день был еще в командировке. Миша, я тебя прошу…

– Я тебя тоже прошу. Поеду завтра.

Ночью Макарыча не стало. Он ушел, не придя в сознание.

«Почему, – думал Михаил, покидая больницу, – я чувствую себя виноватым? Он прожил долгую жизнь, для инвалида войны – невообразимо долгую. Тем более учитывая, сколько он пил. Я виноват, что ли, что он пил? Если бы не пил, прожил бы, может, еще дольше. А может и нет. В чем я виноват? Что не приехал ночью? Он был не в сознании, легче от моего присутствия ему бы не было. Или было бы? Вообще я ведь не его дочь. Когда она в последний раз к отцу приезжала? Лет пять назад, должно быть. С внучкой его. Смышленый ребенок. Старика испугалась. Жалеть потом будет, что многое не спросила. Или не будет? Я вот зря не спросил. А ответил бы он? Макарыч о войне говорить не любил. Умный потому, что. Был».

На похоронах дождь лил стеной. Казалось, мрачное серое небо оплакивало своего седого товарища. Бегал возле гроба священник, пришедший по просьбе дочери Беляева. Пахло чем-то, от чего Терентьеву стало нехорошо.

«Зачем священник? Макарыч же был атеистом».

Беляева похоронили рядом с его женой и родителями, на Донском кладбище. Когда Терентьевы вышли на улицу, небо тряхнуло разрядом молнии, и тут же дождь стих.

– Вот и все, – сказал Михаил и закрыл зонт.

***

Девяностые сменились нулевыми. Двадцатый век – двадцать первым. Менялись цифры, паспорта, машины, мода, но не люди. Литература стала более женственной. Развивался интернет, появлялись социальные сети и новые платформы. В 2008м начался экономический кризис, продолжившийся до 2012го. В 2012м же люди с нездоровой долей азарта ожидали конец света.

У Михаила Петрович Терентьева все было прекрасно. Его звали экспертом на множество передач, посвященных в основном проблемам современных подростков. Он ходил на приемы и мероприятия, куда его звали некогда юные, а теперь сильно выросшие высокопоставленные поклонники. Они с уважением жали Терентьеву руку, заглядывали в глаза и говорили: «Рады, что вы никуда не пропадаете». И, будем честны, эти слова, произнесенные вслух при море свидетелей, играли определенную роль в том, что Терентьев никуда не пропадал. Впрочем, сам же Михаил Петрович был безоговорочно убежден в том, что порох в пороховницах у него еще остался, и зовут его везде потому, что людям его мнение совершенно необходимо. Он недолюбливал интернет, считая его рассадником грязи и пошлости, и в компьютере пользовался только текстовыми процессорами. Он ругал сына, за то, что тот позволял внучке Симе играть с размалеванными куклами.

И все же отчего-то на душе у Терентьева было неспокойно. Надя и Валя, вернувшаяся с маленькой дочкой после смерти матери в Москву, говорили, что он просто устал и нужно поехать куда-нибудь отдохнуть. Сын говорил, что нужно сходить к врачу, потому что возраст – не шутки. Внучка говорила, что надо просто сходить за мороженным. Всех, кроме внучки, Терентьев посылал и шел с ней в кафе, попутно рассказывая, что в его юности пломбир был вкуснее – не такой приторно-сладкий и более нежный. Сима кивала, соглашалась и просила к мороженому еще кока-колу. Он покупал.

Михаил Сергеевич работал над новой книгой в своем кабинете. Раздался звонок телефона. Надя ушла в магазин, так что пришлось подойти.

– Слушаю.

– Это Михаил Сергеевич Терентьев? Вас беспокоит корреспондент телеканала «Туча», Марина Никанорова.

– Да, это я.

– В последнее время на интернет-форумах распространилось мнение, что вы исписались и никому не интересны. Как вы можете прокомментировать это?

– Что я должен комментировать? – раздраженно уточнил Терентьев. – Мнение?

– Да, – то ли не заметила, то ли сделала вид что не заметила подвоха корреспондент.

– Каждый может думать, что ему хочется. С их мнением я не согласен. Думаю, меня бы не приглашали на такое количество телепередач, не будь я людям интересен. Еще вопросы? Мне, знаете ли, надо идти над книгой работать, хоть я и, по вашим словам, исписался.

– А как называется ваша новая книга?

– Эту информацию я не могу разглашать. Всего хорошего, – он повесил трубку. Новая книга называлась «Снова в космосе», и в ней Саша, Дуня и Комета боролись с интернетом и гаджетами, поработившими некую планету.

Еще Терентьев участвовал в написании сценария к фильму о Великой отечественной войне. Сюжет еще был в процессе обсуждения, вносить изменения было можно и нужно. В этот момент Михаилу Сергеевичу пришла в голову идея. Он обратился к своему соавтору, режиссеру фильма:

– Слушай, Андрюш, а что, если мы в фильм введем еще одного персонажа, у которого был реальный прототип?

– Что за человек?

– Сосед мой был по коммуналке. Хороший мужик, переводчик с чешского. В Сталинграде ногу потерял. Пил, правда, много, но кто тогда не пил?

– Пил – это хорошо. Давай добавим. Как, говоришь, его звали?

– Макарыч. То есть, Андрей Макарович Беляев.

– Тезка, значит. Ладно, был Беляев – станет Черновым.

Терентьев довольно откинулся на спинку кресла. Может быть теперь, когда он увековечит память о Макарыче, ему станет легче на душе? Он не подпускал к себе мысли о том, хотел ли бы этого Макарыч, да мысль эта и не смогла бы подобраться – слишком мощную защиту вокруг своего сознания возвел Терентьев.

В процессе написания сценария персонаж Чернова изменялся и искажался. Из тихого уравновешенного переводчика, начавшего пить уже после потери ноги, герой оказался алкоголиком, готовым за бутылку и в плен сдаться, и голыми руками человека задушить. Ногу свою он терял, собственно, потому что по пьяни с палкой на перевес побежал на врага. Стоит отметить, что советские солдаты по сюжету фильма в целом вели себя непристойно и добродетелью не отличались. Фашисты на их фоне выглядели мирно и даже несколько забито.

– Зачем это? – в недоумении обращался Терентьев к режиссеру.

– Понимаешь, никому не интересно уже смотреть про хороших наших и плохих немцев. Никто не снимает о том, что не везде поставляли оружие вовремя, что не все наши был ангелами, а они – монстрами. Пора бы уже за столько лет хоть в одном фильме это все показать.

Терентьев не спорил, а то, что ему не нравилось, считал художественным преувеличением. Сценарий был дописан, начались съемки, Михаил Петрович продолжал писать свою книгу. В марте 2013его состоялся предпоказ фильма, на который Терентьев был приглашен со всей семьей, кроме маленькой Симы, которую оставили дома с няней.

Во время показа по залу пробегала волна ропота. Гомон усиливался, когда дело доходило до сцен эротически-порнографического характера. Кто-то не выдержал и покинул зал. После показа, уже на выходе, Терентьев услышал разговор между приглашенными ветеранами: «Это не фильм, а плевок нам в лицо».

Он вернулся домой, и через два часа скорая увезла его с инфарктом.

***

– Пусть лучше не пишет, и запомнится достойно, чем впадет в графоманию как Терентьев, – хмыкнула Гусарова. Стоило ей договорить, как лифт пискнул, створки его разъехались, и, громко шаркая, из него вышел опирающийся на толстую черную трость старик.

– Здравствуйте Михаил Сергеевич, – улыбнулась Инга Тимофеевна.

– Здравствуй, Миша, – благосклонно поздоровалась Гусарова.

– Добрый день, девушки. Прекрасно выглядите.

– Скажете тоже, – хохотнула Инга.

– Какая грубая лесть, – покачала головой Нина Алексеевна.

– Тут уж вам решать, грубая или нет. Я говорил искренне, от чистого сердца.

– Где же Надежда Петровна? – полюбопытствовала консьержка.

– На даче с внуками и моей сестрой. Я вот тоже на днях к ним поеду. Надо только сегодня вечером на эфир съездить.

– Все в передачах снимаетесь? – ехидно спросила Гусарова. Терентьев ехидства в интонации не услышал и, разведя руками, искренне ответил:

– А как же. Людям интересно, значит надо с ними говорить, на вопросы их отвечать. Ладно, пойду я. Хорошего дня.

– Люди интересуются, конечно, – стоило ему выйти на улицу, вздохнула Гусарова. – Люди сверху интересуются. Он для них эдакая путевка в детство и юность. Можно подумать, что молодежь…

Терентьев не мог слышать ее слов, которые, хоть и были сказаны с предвзятой точки зрения, были во многом правдивы. У него оставалось еще масса времени до эфира, и он вызвал такси до Донского кладбища. Сюда он поехал, когда выписался в 2013м из больницы, и ездил с тех пор минимум раз в сезон. Он платил смотрителям кладбища, чтобы те убирали могилу.

Краска на кованой ограде все же облупилась.

«Надо будет сказать Никитке, чтобы в следующий раз со мной поехал и покрасил», – подумал Терентьев. Он опустился на скамеечку и, прищурившись, долго смотрел на имя «Андрей Макарович Беляев».

Где-то каркали вороны, гудели машины и кричали люди. Мимо прошли сгорбившаяся старушка под руку с молодым внуком, а может сыном или вообще любовником. В конце концов, ее личное дело. Погода была до невозможного хорошая.

Колбаса

Владимиру Олеговичу захотелось бутербродов с колбасой. Идиллия для него выглядела так: утро, выходной, до следующего дежурства еще далеко, дома никого, на столе чашка чая, а на тарелке бутерброд из белого хлеба, сыра, помидора и колбасы. Все необходимые составляющие присутствовали, кроме колбасы. Пришлось Владимиру Олеговичу собраться с духом и пойти в магазин.

За колбасой, как, впрочем, и за другими продуктами, Владимир Олегович всегда ходил в магазин на соседней улице. Всегда – это последние два года. Магазин находился на первом этаже панельного дома. Прямо перед ним был газон, неизменно заполоненный шелухой от семечек и слетевшимися на нее голубями. У магазина была ярко-оранжевая вывеска, запах поликлиники и слегка побитый кафель.

Сейчас Владимир Олегович был в ужасе. Вывеска магазина сменилась на красную. Как всякий порядочный консерватор, он не любил какие-либо изменения, начиная от цвета занавесок на кухне и заканчивая государственным строем. Все это страшно утомляло и выбивало из колеи.

Внутри изменения были не столь радикальными. Прилавки остались на тех же местах, кафель все еще выглядел печально-побитым, на батарее дремала полосатая кошка, а старушки ругались с теми же продавщицами. Одна из кассирш, Лейла, приветливо улыбнулась Владимиру Олеговичу. Это несколько успокоило его. Он всегда вставал на кассу именно к Лейле, и даже знал график ее смен, чтобы не пришлось идти к другому кассиру.

Все еще смакуя свое душевное потрясение, Владимир Олегович направился к прилавку с колбасой. Его любимая и единственная колбаса по-прежнему лежала там же, где и раньше, и, сопровождаемый неодобрительным взглядом кошки, он вместе с колбасой отправился на кассу. Лейла снова улыбнулась ему, что опять же было приятно:

– Желаете приобрести шоколадки по акции?

– Да, спасибо, – ответил он, потому что любил товары по акции. – У вас, смотрю, вывеску поменяли?

– Да, вывеску поменяли, название поменяли, а больше ничего не поменяли, – с неизменной улыбкой отвечала она. – С вас N рублей.

Дома Владимир Олегович заварил чай из свежего пакетика, включил запись любимой программы в интернете (потому что по телевизору на дежурстве смотреть не мог), нарезал хлеб, положил на каждый по куску колбасы, накрыл сыром и положил сверху по кружку помидора. За окном было солнечно и даже почти безоблачно. И все же идиллия длилась недолго. Стоило Владимиру Олеговичу надкусить бутерброд, как он понял – у колбасы изменился вкус. Даже хуже – вкус пропал.

Встревоженный этим обстоятельством, он откусил еще несколько кусков от бутерброда, и так пока не съел. Потом он отрезал кусок колбасы от батона и съел. Потом попробовал обжарить колбасу на сковородке. И уже после этого он впал в отчаяние. С тем же успехом можно было есть, класть на хлеб и обжаривать картон.

Выпив валерьянки и придя в себя, Владимир Олегович решительным шагом направился в магазин. Там, все еще пребывая в смятении, он скинул в корзину остававшиеся на прилавке шесть батонов колбасы, а заодно пачку сыра и макароны. Он настолько растревожился, что сам не заметил, как пошел на кассу не к Лейле, а к ее напарнице Инге, к полному недоумению обеих. Дома Владимир Олегович сделал бутерброды, отрезав по кружочку от каждого вида колбасы. Бесполезно. Впав в полное отчаяние, он сварил макароны и засыпал сыром, чтобы обнаружить, что вкус этих продуктов остался прежним. Это немного успокоило его, но не могло сильно улучшить его настроения. Владимир Олегович лег спать с твердым желанием на следующее утро разобраться в происходящем.

***

На следующий день Владимир Олегович собрал в рюкзак всю купленную им колбасу в качестве вещдока. Правда, один батон тут же был скормлен дворовой кошке Картошке и псу Джеку. Те, прикормленные пенсионным составом двора и от того привередливые, съели колбасу с явным аппетитом.

«Может, – подумал Владимир Олегович, – они сегодня еще не ели».

Подумал, и решил не придавать этому особого значения. Тем более, что он уже дошел до магазина. Лейлы на работе не было, поэтому ему пришлось разговаривать с малознакомой ему грузной Тамарой. У Тамары была короткая желтоватая стрижка и рябовато-красный окрас лица. Выслушав Владимира Олеговича, Тамара недобродушно, но доходчиво объяснила, что она лично никакого отношения к колбасе не имеет кроме потребительского, так как колбаса в магазин поступает с завода.

Владимир Олегович к такому повороту событий был не готов. Завод скорее всего очень далеко, если туда поехать разбираться – никто его туда не пустит. Воображение нарисовало ему химеру – замок-завод, холодный и неприступный. С химозной, безвкусной колбасой.

– Здесь же есть менеджер? – пробормотал Владимир Олегович, все еще витая в мыслях о замке, и не заметил Тамариного удивления.

– Есть. Я менеджер. И чего?

– Вы? – задал совершенно ненужный уточняющий вопрос Владимир Олегович.

– Я.

– Я хотел бы спросить насчет колбасы.

– Где-то я это уже слышала.

– Видите ли, ее вкус исчез.

– А я тут при чем?

– А кто тут при чем?

– Завод.

– Так, – разговор явно заходил в тупик, – а кто решил колбасу с этого завода закупать?

– Наверное, директор. Только вам к нему нельзя.

– Почему?

– Потому что он директор.

Логика была столь железной и непоколебимой, что Владимир Олегович уставился на Тамару со столь округлившимися глазами, что она решила пояснить:

– Директор наш – человек занятой. Если каждый покупатель будет к нему почем зря приставать, магазин вообще перестанет работать.

Прежде чем Владимир Олегович в красках представил эту ужасную картину, дверь возле прилавка с консервами распахнулась с громким стуком. Из нее высунулся кругленький красненький мужичок, схватил с полки банку с тушёнкой и хищно огляделся. Тут-то он и увидел Владимира Олеговича:

– Володька?

С этим было трудно не согласиться, поэтому Владимир Олегович молча кивнул. Это согласие вызвало бурю эмоций у мужичка, который кинулся на Владимира Олеговича с объятиями, попутно спрятав банку в карман пиджака. Тамара не могла спустить подобного с рук: