Розы и Папоротники

«Шмаровоз!» – вдруг вспоминается ей слово из Словаря тюремно-воровского жаргона, который недавно приволок им с Алиной Костик.

…Они сидели, как всегда, на кухне у Алины – хозяйка с сигаретой в длинном мундштуке, Костик с подбитым глазом, Лена с новой укладкой на голове… Вместе они прошерстили-пролистали словарь от начала и до конца, девки долго ржали: «Бикса – проститутка. Варюха – типа, возлюбленная…. Слышь, Алин, как в „Поднятой целине“ дед Щукарь рассуждал: плохая девка – бордюр, а хорошая, стало быть, – акварель… Козел. Ну, это понятно. Пеструшка! А почему это – педик? – Судя по словарю, гомосексуалисты – это главное в жизни вора… столько слов на эту тему, прямо каждое второе… – Не, еще и проститутки… гомики – потому, что тюряга… – Не, пидоры – важнее!.. – Ахаха… – Не, кстати, вы, девки, не понимаете – если козлом кого-нибудь назвать, могут и убить… страшнее нет оскорбления для пацана…»

«Пидор, Олег, сука…» Здесь Лену обогнала черная машина, она резво ушла вперед и скрылась за поворотом. Машина ей была знакома, а дотащившись до шоссе, Лена и вовсе ее узнала: Олегова. Тем более, что когда она проходила мимо, дверь с ее стороны открылась и знакомый голос позвал:

– Садись.

Она колебалась, – не послать ли его тут же, – но желание посмотреть в его бесстыжие глаза перевесило и Лена с достоинством наклонилась и заглянула внутрь: Олег улыбался, но, увидев ее лицо, перестал это делать.

– Что такое.

Лена почувствовала себя круглой дурой, но решила и в этом упереться: глядя в сторону, она сказала:

– Я сама доеду.

И тут же пожалела об этом, поняв, что сейчас самым логичным будет с его стороны закрыть за ней дверь и дать по газам.

И все. И останется ей только уволиться, потому что она умрет на месте, понимая, что больше никогда не сможет к нему подойти и обнять, и…

Вдруг – рука, сильная, мужская, с коротковатыми пальцами в темных волосках, высунулась и цапнула ее за шею; легко втянула-вбросила ее в машину, а потом прижала ее к сиденью.

– Сядь. Что такое?

Разгоряченная, набычась, она с вызовом бросила:

– Ты опять их привез, да?

Он вытаращил на нее свои огромные глаза:

– Кого?

– Баб, – сказала Лена, стараясь не кричать, перейдя поэтому на злющий шепот, – баб опять привез, как и всегда это делал. Две штуки.

Пока Лена сверлила его глазами, ждала, пылая, он спокойно разглядывал ее и в итоге сказал:

– Ну. Дальше.

– Нет, – вся кобенясь, еле выговорила Лена, – это я тебя хочу спросить, что было дальше… Хоть и не мое это в общем-то дело… Если ты их привез, – зачем ты меня зовешь? Я уж не спрашиваю, зачем… зачем ты их все-таки привез? Я, как дура, я так ждала, ждала, как… я вся, как идиотка…

…его рука тихо легла на ее голое плечо и поползла вверх, к шее, – Лена попыталась ее спихнуть, рука убежала, но вернулась…

– … не трогай… Не хочу я так, не буду, я поеду лучше…

Он схватил ее за шею, больно, притянул к себе, близко, попытался поцеловать в губы, другая его рука скользнула ей под грудь, сильно прижала – у Лены тут же сладко заныло в животе… Она вздрогнула, потому что Олег зашептал ей в ухо:

– Ну, – привез. Я ведь уехал. Уехал… за тобой…

Она закрывала глаза, вслушиваясь в этот нежный шепот, но потом, назвав себя мысленно «тварью», задержала дыхание, а потом выпалила ему прямо в лицо:

– Жук, свистун, ботало! Это зачем же ты мне горбатого лепишь? ты меня коридором-то не проведешь!..

Он отпустил ее мгновенно:

– Не понял…

– Не понял? Я с тобой, на твоем языке… Ты шмаровоз? Что это за биксы были, бановые? Ну раз не варюхи…

Он посмотрел на нее с тревогой, как на опасно заболевшую:

– Ты где нахваталась-то?

– Костяныч принес словарь блатных слов и выражений… Вот наблатыкаюсь и заживу без несчастья! Поскольку втюрилась в тебя, как вольтанутая, а ты со мной, как с бичевкой…

Олег, не слушая ее больше, берется за рычаг сцепления, смотрит в зеркало заднего обзора, и машина быстро вымахивает на шоссе. Ту же слева быстро, с заунывным воем-сигналом, проносится кто-то вперед, и Олег тоже резко прибавляет ходу и несется куда-то…

…«Останови, я выйду! – Выходи». Ну да, выходить на такой скорости… и Лена, презирая себя, извращается, припоминая избранные места словаря, всю дорогу. «Меня на такую выдру променять, две таких выдры, кадык им вырвать… Или это у тебя гешефт такой, с голощелками? Авторитет ты липовый, – язвит Лена, – ерша, значит, гонишь… дармовик! Че это ты засох. Не туфту гоню, стало быть… Ясно теперь, что за дела… кадры рисуешь, стало быть, целыми днями… Уважуха!» Олег молчит и смотрит вперед.

К тому времени, когда они оказываются возле мотеля – трехэтажного здания позади автобусной остановки в небольшом курортном поселке, – Лена переходит на жаргонные определения гомосексуалистов, опасаясь, впрочем, адресовать их Олегу. «Мохнорылый! – восклицает она как бы в воздух, – Петух! Козел! Дятел! Больше всего слов на эту тему, кажется, в словаре, – говорит она сама себе удивленно, – козел, дама, жена, кочегар! Пеструшка!»

Олег загоняет машину на стоянку, окруженную высокими соснами, выключает зажигание, выходит из машины и закрывает дверь. Лена выходит следом – и замолкает, и вдыхает полной грудью. И такая вокруг стоит лесная летняя хвойная духовитая и песенно-птичья благодать, что жаль пятнать ее грязью того словаря.

Они поднимаются в номер, заходят внутрь, Олег бросает ключи на тумбочку, садится на кровать, смотрит на Лену, и, помолчав, говорит:

– Хорошая память.

Лена вздыхает. Смотрит на кровать за его спиной и понимает, что это – тот самый номер, в который привез он ее всего несколько недель назад, ночью, после встречи в оранжерее. На этой кровати они сплетались, обвивали друг друга телами, на этом одре перекатывались друг через друга, как волны морские, она кричала от разрывающего ее счастья, срывая голос, в здешнюю жесткую подушку, и услышала и от Олега несколько стонов, хриплых, сдержанных. Она смотрит на него – и краснеет, и опускает глаза – такой он здоровенный, широкоплечий, большие черные глаза блестят игриво и ласково, ноздри слегка раздуваются. Хитрый… Лена опять вздыхает и смотрит в сторону мрачно, но вся превращается в слух, когда он заговаривает:

– Я просто привез. Не бери в голову.

– А разве не может кто-то дру…

Он отвечает быстро, перебив ее:

– Будет так, как было. Я могу их привезти, а потом с тобой встречаться.

– Ишь ты! – удивляется она. – А жена там, у Кабэ… Константина Сергеевича? Как это? Вот что это за… твою мать?

Он морщится:

– Матом. Никогда. Ясно?

Лена хочет промолчать своенравно, но Олег строго смотрит на нее, и она решает ответить:

– Ясно.

– Молодец. Иди сюда.

Внутри у Лены все еще кипит. Нехотя она подходит, и, уперевшись руками ему в плечи, пытается опрокинуть его на спину, чтобы потом придушить, примучить. Но проще свернуть тепловоз с рельсов. Олег сам валится навзничь, обняв ее, увлекая за собой. Через секунду он ловко переворачивает их обоих и оказывается сверху.

Лена значительно смотрит ему в глаза и грозно шепчет:

– Бестолковку бы тебе отремонтировать…

Он отвечает – также шепотом, приподняв свои красивые брови:

– Не гони порожняк.

Они смотрят друг другу в глаза, Лена видит: доволен, уверен, торжествует; черные глаза мягко сияют… склоняется, начинает тихо целовать ее шею. Чувствуя, что злость ее сдается, поддается, плавится, как масло на огне, она думает: ладно, это сейчас – действительно важнее, а с красивыми проститутками – мы увидим, чья возьмет… Неожиданно вспоминает о его блатной фразе.

– Олег, а ты тоже эту… блатную музыку знаешь?

Она слышит, что он улыбается:

– У меня тоже есть словарь.

– А зачем он тебе?

– Ну… – Он языком чуть трогает кожу на ее шее, как будто пробуя на вкус, голос у него тихий, обманчиво-спокойный: – С волками жить – по-волчьи выть…

Лена изворачивается, чтобы посмотреть ему в глаза, понять, но ее легкая тревога тонет сразу в их черной горячей глубине, и способна сейчас понимать только одно: ох как хорош, ох горе мне… И Олег, уже изнемогая, шепчет, обдавая ее лицо сладким дыханием:

– Такая жизнь, незабудка. Такая жизнь.

Утром, в постели, всякие нехорошие мысли нахлынули с новой силой.

Лена долго смотрит на обнаженного до пояса спящего Олега, борется с желанием стянуть дальше простыню, – чтобы еще раз посмотреть на его мужскую красоту; слушает почти неслышное его дыхание, вдыхает запах его кожи, сладостный для нее, с тоской тихо трогает кончиком пальца его шелковистую соболиную бровь. Она стискивает зубы и старается думать о том, что она все делает правильно. Что это сейчас тяжело, а потом станет легче.

Встает, одевается и тихо собирает вещи. Она уже поворачивает ключ в замке, когда со стороны кровати раздается тихий шорох и знакомый голос, еще более хриплый после сна, говорит:

– Ты куда.

Лена еще немного стоит к нему спиной – собираясь с мыслями и духом, вздыхает и только потом оборачивается: Олег смотрит на нее одним черным глазом, не подняв головы с подушки, но взгляд у него внимательный. Она молчит. Он ждет.

– Понимаешь… – начинает Лена, кусая губы. – Я так не могу. Лучше я… – она замолкает, вздыхает. – Короче, я тебя очень… я очень в тебя влюбилась. Ты мне… для меня… – Олег приподнимает голову и водит лицом из стороны в сторону по подушке: чешет нос. – Я не могу так! – вскрикивает она. Он замирает и потом смотрит на Лену. – Я лучше уйду сейчас, чем… я не хочу тебя ни с кем делить. Все эти… девки. Все равно не смогу. Так уж лучше сейчас все прекратить, чем потом рвать, а то ведь я к тебе привыкну… еще сильнее. Я не смогу… – Слезы выступают у нее на глазах, голос дрожит. Олег легко садится в кровати; огромный, как медведь. – Короче, не надо нам встречаться. Извини меня, прости, я не буду больше… я пойду…

– Лен, – останавливает он ее. – Зря ты так. Не думай ты об этом.

– Я не думаю, – шепчет она, чувствуя, как текут слезы по щекам. – Это твое право, встречаться, с кем ты хочешь… Но я так не могу!

– Да ты не поняла ничего! – просто говорит Олег. Он начинает медленно, со странным выражением лица, улыбаться. – Короче, не бери просто в голову ты этих баб.

– Как это? Я не понимаю ничего! Вот что это за твою мать!

Олег суровеет:

– Матом. Никогда. Ясно?

– А тебе материться можно?

– Мне можно.

– О господи!.. – вздыхает Лена, возведя гневно очи горе, и потом таращится на Олега – шутишь ты, что ли?

– Да плюнь ты на этих баб, – втолковывает ей Олег, кривой ухмылкой «заминая» улыбку, – просто привез… не думай ты про это.

Но все равно. Лена возмущена, расстроена, сбита с толку, даже слезы высохли. Она пытается хоть что-то сообразить, не получается, и она хмурится:

– Нет, так не пойдет – «просто не бери в голову»… Я все равно же ревновать буду, я вся изведусь, нет, нет и нет… не хочу я так, я пойду лучше…

– Ааа…

Он выскакивает из-под простыни – голый, огромный, – почему-то сразу оказывается рядом, хватает ее – Лена пищит – бросает на кровать и наваливается сверху. «Не пущу, не пущу, ты моя, моя, лежи, кому сказано, все…» – шепчет он задыхающейся скороговоркой ей в ухо и Лена слушается, и закрыв глаза, тянет ноздрями дразнящий запах его горячего тела, и опять вся предательски слабеет… Но прежде чем позволить себе растаять окончательно, она начинает торговаться: слабо отталкивая его голову, с поддельным презрением глядя на его улыбающиеся губы, она все-таки обговаривает свое право – Олег никогда больше никому не будет возить никаких баб, или она уйдет… от него… насовсем… наверное…

*Примечания.

«Муха» – Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В. И. Мухиной, с 1994 года – Санкт-Петербургская художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица

«Бумер» – автомобиль БМВ (жарг.)

Из Словаря воровского (бандитского) жаргона:

Ботало – язык, врун.

Бестолковку отремонтировать – разбить голову

Бикса бановая – вокзальная проститутка.

Бичевка – дешевая проститутка.

Варюха – возлюбленная.

Вольтанутая – сумасшедшая.

Втюриться – влюбиться.

Гнать – говорить.

Дармовик – неактивный соучастник преступления, получающий pавную долю.

Ерша гнать – выдавать себя за другого человека.

Жук – 1. игрок на бильярде; 2. преступник; 3. ловкий человек, плут.

Засохнуть – замолчать.

Лепить горбатого – 1. давать ложные показания; 2. обманывать.

Липовый – фальшивый, поддельный.

Наблатыкаться – научиться чему-либо.

Порожняк – пустое; глупость.

Провести коридором – скрыть правду.

Шмаровоз – сутенер.

Рисовать кадры – снимать или нанимать на работу проститутку (в данном случае)

Свисток – врун

Туфта – подделка, обман.

* * *

«Шлюха ты, шлюха, проститутка, – выплевывала с хрипом мать, наблюдая и не в силах помешать сборам Лены на очередную встречу с Олегом. – С бандитом связалась, на двадцать лет тебя старше, черт бы тебя побрал, с дебилом, уродом, он не только тебя в ад утащит, что и ладно бы, он нас всех утащит, проклятый… – Мам! За что ты так его! – возмущенно восклицала Лена. – Я люблю его, ты не знаешь, что это такое, так хоть поверь мне… Да и не бандит он, я тебе зря тогда так сказала, я не знала, кто он, я не думаю, я не знаю… нет, не бандит он… У него – автосервис».

Мать высоко задирала на некрасивом, оплывшем, старом морщинистом лице куцые жидкие брови, широко разевала рот, где слева вверху не хватало зуба, громко расхохотавшись Лене прямо в лицо, обдав кислым запахом, круто разворачивалась, как «Титаник» в предвиденье айсберга, и уходила в комнату; там громко орал телевизор: Кирка смотрела «Кто хочет стать богатым». Лена выскакивала из квартиры – хлопала дверью.

«Черт, старая дура, спятила, просто спятила… – шипела Лена себе под нос, бегом, на каблуках, по мере сил изящно преодолевая расстояние до машины Олега. – Еще бы хватать и не пускать меня вздумала, жирная корова… Все жрет сладкое, с таким-то весом, сладкие булочки… дождется диабета, дура ненормальная…» Все еще шипя себе под нос, дергала ручку двери машины, та не открывалась; внезапно кто-то сзади хватал ее под грудь и прижимался жестким телом, говоря с тихим смешком: «оппа…» Разгоряченная скандалом Лена, ойкнув, испуганно смотрела на обхватившие ее ручищи – смуглые, пальцы в темных волосках и знакомый золотой перстень-печатка на левой: Олег… Он мягко спрашивал, хрипловатый низкий шепот его раздавался где-то возле ее загоревшегося ушка: «Ты чего такая?» Лена сразу успокаивалась и даже легко теперь могла соврать: «Посуду не домыла, убежала, мать недовольна…» Олег хмыкал, расцеплял руки, поворачивал Лену лицом к себе – черные глаза сейчас светились лаской… Он улыбался ей и Лена мгновенно забывала про все эти глупые домашние перипетии…

После того, как Лена несколько раз не вернулась ночевать – из-за встреч с Олегом, – мать закатила ей натуральную истерику с угрозами физической расправы и категорически, даже как-то ревниво, потребовала от нее всегда ночевать дома. И отдавать ей всю зарплату. Всю! Теперь Лену подвозил сам Олег или они добирались на «ночном бомбиле» – вольном такси. Прощание всегда нещадно затягивалось, расставаться не хотелось обоим. Олег не спрашивал, почему она не хочет остаться с ним в гостинице, а Лена не собиралась говорить ему про мать – ей казалось, что это было бы перекладыванием на него своих проблем. У него появилась странная манера вручать ей подарок при расставании: стоило ей сказать: «мне пора», как Олег, сжав губы, тянул из куртки или сумки дорогие духи, или что-то золотое – кольцо, браслет, часы; молча смотрел на ее восторги… Или просто давал ей пачечку денег и говорил: «купи себе че нить, я не успел, замотался…»

Она старалась отдариваться: дорогая ручка известной европейской фирмы (Лена надеялась, что не подделка), красивая записная книжка (дорогой переплет; кожа), дорогой брелок – с изображением золотого льва, Олег порозовел от удовольствия и сразу нацепил на него ключи от машины; Лена спросила, когда у него день рождения и он ответил: в августе. Лена была счастлива смотреть на крепкий мужской кулак, зажавший сверкающую фигурку хищным, захватническим жестом, на мягкий румянец на смугловатых скулах. Вопли матери, которой опять не хватило Лениных денег, споро истаивали в памяти. Но раньше, чем она поняла, что денег на дорогие подарки ей все-таки не хватает, Олег сказал: «Перестань. Сама приезжай, и хватит».

Ну, она все-таки старалась купить к свиданию хотя бы дорогие презервативы, слава богу, – они появились в продаже. А ведь не было раньше никогда. Белые, черные, красные, синие, ребристые, с усиками и бороздками, с пупырышками, ароматные, ультра-тонкие – Лена искала все новые разновидности этого товара секс-индустрии – потому что Олег их ненавидел, но всякий раз соглашался попробовать «что-то новенькое»…

Дома она по-прежнему ночевала «через раз», вечно ссылаясь на Алину. И однажды гром таки грянул. Мать не поленилась ночью добежать до квартиры Алины, и, не найдя там дочери, устроила ей грандиозный скандал. О том, какую трепку задали ей потом дома, Лена Олегу рассказывать не стала, но он и сам догадался о чем-то по ее пришибленному виду и уже на следующий день они внезапно, вместо ресторана, отправились на теплоходе на Валаам. Храмов великого архипелага они не видели, выходя из своего люкса (ненадолго) только на ужин в ресторан, да на палубу – вдохнуть ладожского насквозь сырого воздуха, отведя все отпущенное им время двухдневного круиза самой сумасшедшей и оголтелой любви.

Иногда не выходили и в ресторан… В круиз (собирались они наспех) Олег взял с собой полуторалитровую бутыль дорогого виски, «греться», да прихватил на пристани у какого-то рыбака здоровенный пластиковый мешок ладожского снятка – мелкого, кривоватого, сухого. Они пили элегантный двухсолодовый шотландский виски, закусывали русским сивым, сиволапым, видом как алюминиевая стружка, снятком, и смеялись – «от глистов будем вместе лечиться». Лена боялась, что они с Олегом будут умирать от жажды, но – нет, несмотря на всю соленость снятка, пить им совсем не хотелось. Жажда их была другого свойства.

В перерывах Лена читала Олегу вслух избранные места из иллюстрированной фотографиями брошюрки «Валаам», которую всучила ей перед отъездом прозорливая Алина – «Хоть так на остров посмотрите, знаю я тебя…» Обнаженный Олег, с очень довольным видом развалясь на постели, пристроив к себе поудобнее голую Лену с книжкой, лениво слушал эти избранные места.

«…В монастырских питомниках и рассадниках Валаама высаживались семена дубов, сибирских кедров, южных каштанов, лиственниц, лещины, клена. То есть деревьев, не свойственных Карелии», – читала Лена, – «…подросшие деревца рассаживались на острове, в местах, укрытых от непогоды. Прекрасная аллея из 200 лиственниц ведет к Игуменскому кладбищу, на нем растет большое количество кедра сибирского…» Лена смотрела на Олега, улыбаясь, говорила ему: «Видишь, когда тут уже кедры сибирские появились…», тот в ответ расслабленно поднимал красивые брови: «Нечего делать было святым отцам, как видно… ну да, без баб-то, куда время-то девать…» Лена фыркала, ощущая неловкость; противопоставление «святые отцы и бабы» не казалось ей забавным. Потом, удивляясь, пододвигала Олегу разворот брошюры с фотографией: «Посмотри, какой храм – деревянный, бревенчатый, в Торжке дома такие есть купеческие – как остроги… мы в школе были на экскурсии «Пушкин в Тверском краю»…» Олег, резвясь, совал нос в книжку, делал вид, что читает, но через три секунды спрашивал, явно дурачась, томно глядя на Лену: «А про баб там ничего нет?» «Про женский монастырь, что ли?» – не выдержав, смеялась Лена. «Ну хотя бы…» Тут Лена задумывалась, лезла полистать книжку, хотя и сомневаясь наперед в положительном результате розыска. Олег смотрел на нее и начинал посмеиваться, подрагивая крупным своим телом, голова его склонялась к Лене, задыхаясь смехом, он щекотал дыханием ей шею: «Голая, с книжкой… Не могу, хочу… почитать… охохо, тебя…»

Отсмеявшись оба, погружались они снова, опять, неизбежно в «разврат».

«Развратом» Олег называл любое сексуальное действие.

…Когда теплоход, подойдя к пристани у Речного вокзала, мягко толкнулся длинным боком в прикрученные рядком по ее причальной стенке автомобильные покрышки, и прижался к ним бортом, большой, мощный, то Лена, рядом с Олегом наблюдавшая за процессом швартовки, подумала, что это похоже на давних любовников, давно влюбленных друг в друга мужчину и женщину, как встречаются и прижимаются они друг к другу после недолгой разлуки, скажем, – после рабочего дня. Тут пахнуло: рекой, водорослями, йодом, сыростью, мхом, камнем набережной, и ко всему немедленно примешалась душная струя бензинового выхлопа. Город, – с нежностью подумала Лена; Питер… Возвращение в Питер – всегда чудо. Лена взглянула на Олега – он тоже внимательно смотрел на швартовку и даже чуть улыбался. Ей захотелось сравнить ощущения с тем, что чувствует он, и она сказала: «Правда ведь, когда в Питер возвращаешься, если даже не было тебя тут один день – все равно, как будто снова на родину, да?» Олег, завороженно глядевший на темно-зеленую воду, плещущуюся между бортом теплохода и пристанью, медленно качнул подбородком снизу вверх, вздохнул широкой своей грудью, поднял глаза на Речную гостиницу, высившуюся перед ними, и подтвердил: «Питер – город важный, да…» И у Лены внутри, в груди, счастье в этот момент свернулось большим пушистым комком. Олег взял ее за руку, и так, связанные друг с другом больше, чем впечатлениями, они сошли на берег…

И вот, после всяких таких приключений, зачастую утром Лена шла на работу (Олег обычно по утрам никуда не торопился). А в оранжерее надо было выкладываться физически. А у нее ломило во всем теле, болел низ живота, кружилась голова, шумело в ушах, терзало ощущение какого-то «песка» под веками, но все это стоило того, стоило, стоило, – в этом она не сомневалась.

Как стоила того и работа – Лене нравилось то, что нее получалось в оранжерее; розы и папоротники, как и остальные обитатели «зимнего сада», радовали глаз зеленью листьев, яркостью цветов, что свидетельствовало ей, как ботанику, о правильном потреблении кислорода корнями, а это, в свою очередь, говорило о нормальном состоянии почвы, о том, что удобрения были внесены разумно… Она смотрела на розы, на папоротники – и испытывая уже знакомый кураж, душевный подъем, шептала восторженно – «кайф, кайф», и тут же, жмурясь, вспоминала, как при последнем прощании Олег обнял ее так крепко, что у нее чуть не затрещали кости, зарылся лицом в ее волосы и сказал: «Незабудка, век бы тебя так держал и не отпускал никуда…»

Стоя среди буйной зелени оранжереи, она запрокидывала голову, закрывала глаза. Вдыхала ни с чем не сравнимый запах – цветов, листьев, земли, могучей природы, вспоминала Его запах. Она испытывала счастье.

И – головокружение.

В доме-дворце Лена почти с Олегом не виделась: он стал редко там бывать, а потом

и вовсе упомянул, что ушел от Кабээса. И она сократила свои рабочие часы в оранжерее, особенно после того как чуть не грохнулась там в обморок – прямо в том тамбуре, где состоялось их первое сумбурное соитие: стало душно, закружилась голова, перед глазами поплыли красные пятна, и случилось это вовсе не от воспоминаний.

«Я тебя заездил», – вдруг однажды констатировал Олег, ухватив Лену жесткими пальцами за нежный подбородок, разглядывая синяки под ее глазами, которые она тщательно замазывала тональным кремом. Лена напряглась и из последних сил защебетала, что все нормально, но Олег, не слушая ее, лениво сказал: «Брось ты эту работу, сиди дома, я денег дам…» Лена благодарила его, залезла к нему на колени, ласкалась, как кошка, а сама в это время пыталась сообразить, что будет хуже – потерять работу (и сидеть дома с матерью) или быть брошенной Олегом ввиду утраты ею «товарного» вида. Оба варианта были хуже.

Отвлечь его должен был хороший минет… Но через пару минут Лениных стараний Олег аккуратно отвел ее голову от себя, и сказал, давясь смехом (это было что-то необычное): «Да ты же заснешь сейчас, уймись…», – и вопрос работы в оранжерее потерял для Лены былую актуальность.

Ну, по крайней мере, ей вовсе не стоило теперь работать пять дней в неделю по 12 часов…

Теперь они стали видеться очень часто и их жизнь быстро вошла в некую колею. Ресторан, гостиница, такси. Ресторан, гостиница, такси. Точки общепита и временные пристанища раз от разу становились все лучше и богаче, а впрочем – Лене было все равно, так как главным был Он – его глаза, его губы, руки и все его тело, его тихие ласковые немногие слова, с которыми он обращался к ней. Лена и не подозревала раньше, что плотской любви может быть в жизни так много, и что она может быть такой разной… На Олега она смотрела как на гуру, учителя, подчинялась ему беспрекословно и трепетала почти в священном ужасе, глядя, как склоняется перед ней его уже сильно седая голова… Он то почти боготворил каждый миллиметр ее тела, лаская, целуя, проникая, как будто совершая над ним некий высокий ритуал, то хватал ее грубо и хищно, присваивал почти насильно, и на кокетливое ее сопротивление отвечал угрожающим утробным рыком. Она во всем следовала за ним, внимала ему, подчинялась ему, повторяла за ним, и оба так летали и парили над этой грешной землей, что обычно возвращала их назад (стуком в дверь) уже только горничная отеля, приходившая, и уже не в первый раз, убирать номер, и уже с «группой поддержки», в виде подобострастного метрдотеля или вытянувшегося струной охранника, так как заказанное в гостинице время давно вышло.