Розы и Папоротники

Что интересно – Олег это сам понял. Рисунок он выбросил, сказав – «в жизни ты лучше».

Рисунки все были грубоваты, линии – по-мужски угловатыми, но четкими, ясными; штриховка – плотной, густой… Изображения были небольшими: они заполняли пустоты вокруг главного содержимого ежедневника, а это была информация – телефоны, адреса, неведомые аббревиатуры, цифры… Имен при этом не было, но эти записи, тем не менее, всегда оставляли вокруг себя пустые места, словно специально предназначенные для рисунков. Ежедневник как будто существовал в основном ради того, чтобы Олег нарисовал там очередной пистолет, а не вывел очередную сумму из каких-то слагаемых, не записал подряд штук двадцать номеров телефонов, не перечислил несколько адресов, – сокращённых, но иногда узнаваемых: Фон, Сув, или Кам, – Фонтанка, Суворовский, Каменный остров…

Суровый, каменный, гранитный, парадный Петербург также присутствовал на этих рисунках, – фрагментами барельефов, обрамляющих слепые окна старых домов, изломанными изображениями недобитых вандалами наддверных витражей, головками младенцев-путти, порхающих по облупленным фасадам, фигурками морских коней с запыленных решеток невских мостов… Впрочем, что мордашки путти, что морды морских коней, – все они у Олега выходили каким-то страховидными… Оружие у него получалось лучше.

– Как здорово, как красиво, – искренне говорила Лена, разглядывая новый рисунок. («Он не художник, конечно, – мелькало у нее при этом в голове, – ему бы учиться и учиться, но все равно – надо хвалить…») – А меня вот бог «убил» – рисовать, я кружочек не могу изобразить ровно, – всегда яйцо получается.

Олег смотрел на нее, начиная улыбаться, все шире и шире, и снова сжимал губы, привычно скрывая улыбку; потом склонял большую лобастую голову набок и рассматривал Лену – глаза теплые:

– Давай, нарисую я тебе кружочек… Где? Здесь? Здесь? Или – здесь?

Удивительно. Взрослый мрачный мужик, а иногда игривый, как кот. Вот сейчас он, мягко касаясь Лениного тела, шутливо прикладывает ладонь, задерживая ее то у нее на груди, то на животе; заглядывает в глаза Лене, спрашивая; она поддерживает шутку и кивает на каждый вопрос… Он уже и не спрашивает, просто держит ладонь на ее животе, а она кивает снова. Кивает снова и снова. И улыбается.

Они смотрят друг на друга. Улыбки замирают. Шутки затихают. Все вдруг становится очень серьезно.

Секс – это как лавина в горах, мечтательно размышляла Лена. Много снега и крутой склон горы – и она будет сходить регулярно. Гора – ясен пень, это ваши жизненные обстоятельства. А снег – это ваша с ним влюбленность.

Лавина сходит и засыпает все – ущелье, скалу, холм и впадину. Ровно все. Гладко. И тихо. Неправда, что после соития грустно все живое: на влюбленных это правило не действует. Скорее, соприкоснувшись душами, а не только телами, попадают они в то заповедное место, где несколько иное отношение ко всему сущему. Без оглядки на пол, на возраст, на счет в банке. Одно на двоих и общее. Жаль, что это быстро проходит, но…

Проходит вообще все.

СПОРАНГИИ

– …Ты куда это собралась на ночь глядя? Опять к своему бандиту?

Мать появилась в коридоре, когда Лена уже обувалась (Олег позвонил), и поскольку тон матери был откровенно неприязненным, она тоже ответила сквозь зубы:

– Гулять…

Мать удивительно ловко вильнула своей огромной тушей в комнату, и через короткое время вышла оттуда, пряча руки за спиной. Лена продолжала бороться с застежкой босоножки, отпихивая локтем мешающую сумочку, глядя исподлобья.

Что у нее в руках?

– Ты никуда не пойдешь.

– Это еще почему.

– Да потому!.. – мать задохнулась, – потому что я не хочу выслушивать от всех, что у меня дочь – шлюха! Только шлюхи с бандитами спят! Да еще он старше тебя на двадцать лет!

Лена застегнула пряжку, выпрямилась и посмотрела на нее:

– И что с того? И что – только потому что я хорошо выгляжу, я являюсь шлюхой? Лучше мне забить на все и ходить лахудрой, орать на всех постоянно, и чтобы от меня в сорок ушел муж? Это лучше, по-твоему? Или…

Раз-раз! Что-то мелькнуло перед лицом Лены, отчего лоб и щеку вдруг ожгло как будто огнем, и – раз! – жгучая боль куснула левый глаз, как оса, Лена откинула назад голову, зажмурила глаза и только здесь выставила вперед руки, и их тоже – раз, раз, раз – ожгли хлесткие удары…

…Все произошло настолько быстро и страшно, что не сразу она увидела в руках у матери сыромятную «фамильную» плетку-треххвостку, которая жила в доме с незапамятных времен. Вроде дед когда-то купил ее для воспитания собаки… Удары плеткой продолжали сыпаться, – по лицу, по рукам, по шее, левый глаз пекло, как будто в него мыло попало… Лена, прижмурив глаз, и закрывалась руками и пыталась отпихнуть взбесившуюся фурию от себя, и наконец, под градом ударов по голове и шее, повернулась к двери… Но сильная, памятная по детству, безжалостная рука ухватила ее за плечо, рванула, развернув опять к себе лицом – и удары посыпались снова на голову и руки… Жалящая боль заставляла Лену судорожно дергаться, сжиматься, зажмуриваться…

Наконец, она извернулась, коленом пнула в мягкий, огромный, толстый живот, потом ударила в него боком; почти ничего не видя перед собой, дернула «собачку» замка, рванула на себя дверь и – вывалилась на темную лестничную площадку…

– Домой больше не приходи!!! Слышишь?!! С милицией выставлю! Ты здесь больше не живешь!!!

Крик матери разнесся по всему подъезду, эхо заметалось по лестничным пролетам, и закрывшаяся дверь хлопнула как пушечный выстрел – Лена подпрыгнула на месте; и тут она вдруг поняла, что не может открыть от боли левый глаз, в него как будто иглу воткнули; кожа обнаженных рук как будто вспухала и ее жгло, саднило… Лена стала спускаться по лестнице: вон, вон отсюда, наружу… Вышла на улицу, где уже темнело, прижмурив левый глаз, мельком глянула на наливающиеся красным борозды на руках – их пекло огнем…

…И только здесь она поняла, что ее выгнали из дома.

Делать-то что? Что делать?

К глазам подступили такие предсказуемые и такие же непрошенные слезы, и… левый глаз чуть ли не взорвался изнутри требовательной, жгучей и пульсирующей болью – еще бы, слезы-то соленые! И тушь потекла! Она прижимала пальцы к глазам и тут же отдергивала их, стояла на улице слепая на один глаз, беспомощная, плакала, подвывая от отчаяния, и не знала, что делать.

В этот момент в сумочке зазвонил телефон. Она достала его наощупь и увидела здоровым правым глазом на светящемся экране – «Олег», хотела уже нажать «Ответить» … но тут защипало от расплывшейся туши и этот глаз…

От отчаяния она зажмурилась и двинулась куда-то вслепую, плача и сжимая телефон в руке. Побрела в направлении дороги, но тут же поняла, что была неправа, услышав рычание машины за спиной и резкий сигнал. Лена остановилась, не зная, куда ей идти, стояла и плакала, опустив голову, держась за левый глаз, поскуливая: боль в нем была жгучей, непроходящей и оттого пугающей, второй щипало также немилосердно… Телефон все надрывался в ее руке – и вдруг замолчал.

Тут кто-то схватил ее за руку и сказал знакомым тихим и хриплым голосом:

– Что с тобой? Лена?

Олег забрал у нее замолчавший телефон, взял жесткой горячей ладонью её руку и повел – к машине, как оказалось. Стукнула дверца, он усадил Лену на переднее сиденье, придержав, как в американском полицейском боевике, ее голову; уселся сам – машина дрогнула…

– Кто? Кто это сделал? Ты слышишь меня? Лен…

– Мать…

Глаза черные стали по-настоящему страшными. Она увидела это, только мельком глянув в них, потому что отворачивалась от него, стыдилась своей изуродованной, вспухшей физиономии, расплывшейся липкими разводами туши, стыдилась слез… Он взял крепкими пальцами ее за подбородок и силой развернул лицо к себе. Лена жмурилась, чувствуя расплывающиеся под веками слезы, дикую, на грани терпения, раздирающую боль в левом глазу… Олег молчал и слегка поворачивал ее лицо из стороны в сторону. Смотрел долго и она решилась, часто моргая, превозмогая боль, приоткрыть один глаз: Олег внимательно и бесстрастно (как врач, подумала она), рассматривал ее щеки и лоб, следы от плетки на них; строго приказал – «смотри вверх; ясно, что – „не могу“, смотри»; убедившись, что Лена не может открыть левый глаз, сказал: «Она тебе глаз повредила, едем на Моховую, в глазной центр».

«…Вообще-то, – сказал врач в приемном отделении центра, – вообще-то – такой тяжести травмы, ее побои, угроза зрению, я бы должен был в милицию позвонить… Но раз это – мать, может сами разберетесь?» Лена, намучившись болью, равнодушно молчала. «Сами», – внезапно сказал Олег.

Он поселил ее в своей квартире, и возил на перевязки. Варил пельмени, заваривал чай, приносил ей пирожные. Отнимал у нее, одноглазой, тряпку и швабру, когда она пыталась делать уборку у него дома. Но чаще всего он занимался своими делами: в одной из комнат квартиры стоял компьютер, телефон, факс и принтер, стол, диван и полки были завалены какими-то бумагами, вроде – техническими инструкциями, на полках стояли какие-то книги и присутствие Лены в этой комнате не приветствовалось. Оставшись снова одна, Лена сидела и молча кусала губы. Плакать боялась – было страшно за глаз. Ее мало беспокоило то, что Олег теперь предпочитал спать на диване в другой комнате – о сексе сейчас и думать не хотелось, нет, а вот где она теперь будет жить? Что будет с глазом? От страха ее подташнивало…

…Когда отец ушел в другую семью, он хотел забрать Лену от матери: та всегда была скора на расправу, и частенько лупила обеих девчонок, а Лене, как старшей, да еще «отцовой дочке», его любимице, доставалось больше. Новая жена отца уже прописала Лену в своей квартире, но переезд так и не состоялся. До смерти Сергея Николаевича совместная жизнь у них не задалась по ряду не зависящих от Лены причин, а после его смерти уже никаких причин и не имела. Дальше – хуже: вдова снова быстро вышла замуж и уехала с новым мужем в Москву, в квартиру вселились ее родственники, они как-то сумели быстро приватизировать квартиру и волшебным образом Ленина прописка в ней исчезла… Такое явление было нередким, но Лене совершенно было тогда недосуг затевать тяжбу с этими людьми…

«Подлец какой, – сказала Ленина мать по этому поводу, имея в виду мертвого отца, – ну, а ты чего хотела?»

И теперь, изгнанная из материного дома, Лена осталась бездомной.

«Квартирный вопрос их испортил… – тоскливо вспоминала она фразу великого Булгакова. – А что, если матерью с самого начала так и было задумано? Номинально же у меня своя жилплощадь есть, то есть – была, а отношения с „бандитом“ – повод выгнать меня к чертовой матери… Не зря же она когда-то согласилась на эту „прописку“ к отцу…»

От этих мыслей становилось еще поганей.

Внимательно Лена следила здоровым глазом за образом жизни внезапного своего сожителя и спасителя: домосед и молчун, иногда он внезапно «подрывался» куда-то и уезжал надолго, возвращался часто далеко за полночь. После таких отлучек приносил ей маленькие подарки – цветы, иногда просто незатейливый пестрый букет из всякой садовой мелочи, которые продают старухи возле станций метро и подземных переходов, или коробку конфет, купленную в ближайшем магазине «24 часа», или здоровенный пакет с северной нежной клубникой – лето в Питере шло своим чередом… Однажды этим подарком оказалась дореволюционного года выпуска книжка «Жизнь двенадцати цезарей»… Уличные книжные «развалы» у станций метро не были редкостью, но – раритет же… На удивленный Ленин вопрос – «где купил?» – Олег ответил – «ночью в Питере можно слона купить или продать, и не заметить…»

О да, это было так! И ночью, и днем. Лена вспоминала, как ездили с Алиной закупать продукты по дешевке на Сенную площадь… Тогда, лет семь назад, весь город превратился в один вещевой рынок.

Вот и на Сенной – тоже.

Все нужное и ненужное было разложено здесь, на клеенках на земле, на ящиках, на коробках, на газетах…

…рыбные консервы, «тушенка», копченая колбаса, простыни с мелким штампом «Минздрав» по всему полю, колбаса вареная, сырое мясо (неизвестно чья вырезка, возможно, даже свиньи), сушеная рыба, вязаные носки и салфетки, слегка заржавленные гвозди-«десятка», матрешки с лицом Горбачева и Ельцина, самовар, стопки партийных и комсомольских билетов, ордена – «Ленина», «Красного знамени», медаль «За отвагу», солдатская шинель, женские бюстгалтеры, детские колготки, водка, «Советское шампанское», опять банки свиной «тушенки», аудиокассеты, деревянные шахматы, тонометр, пачки соды, пачки «Беломора», меховые шапки-ушанки, и военная одежда, и китель полковника ВВС с орденскими колодками, и армейские кирзовые сапоги, и детали непонятного назначения, с проводками, отечественная косметика – помада и крем – прямо на картонном ящике на снегу, и опять – обувь мужская и женская, и детская!

Таким же разношерстным, как ассортимент этих развалов, был народ, их продававший. А одно время, летом, можно было видеть на Сенной мужика – пожилого, раскосого, бледного – с характерными признаками лепры, проказы… Начитанная Алина возбужденно шептала Лене на ухо: «Посмотри, посмотри на него – „львиный лик“, утолщения на скулах и надбровных дугах, выпавшие брови… Классика, как на фото в учебнике…» Другой, еще молодой парень, сидел по пояс голый на ящике у здания Гауптвахты, и на груди у него красовалась огромная синебагровая опухоль. Легкомысленная Лена думала, что «это просто такой большой прыщ», пока дома Алина не показала ей в справочнике по венерическим болезням фотографию сифилитической гуммы…

Лена, содрогаясь, поведала об этих случаях Олегу. Он выслушал на удивление внимательно и уронил внушительно, но непонятно: «Выгнали… Как хочешь, так и живи. Эх, коммуняки…»

Олег гораздо больше знал об этой жизни, чем она, Лена.

Совместную с ним жизнь в его квартире можно было бы назвать «как у Христа за пазухой» – тихо, спокойно, сыто и довольно. Если и мешала она, Лена, по Олегу это было совсем не заметно.

Но все равно она упрямо думала о том, что нельзя ей постоянно жить здесь: ведь он ей ничего не обещал.

С жильем что-то надо было делать.

Надо было, как бы ей не было неохота – помириться с матерью.

Но Олег совершенно не поддержал ее в этом. Когда Лена, запинаясь и смущаясь, сказала ему, что хочет вернуться домой, – поговорить и помириться, – он взглянул на нее, задрав правую бровь (что было признаком очень большого его удивления) и спросил: «Чтобы опять исполосовали?» Помолчав, добавил тихо: «Если вернешься ни с чем – обратно не приму».

Глаза у него при этом мрачно блеснули.

И Лена испугалась. Испугалась до дрожи в коленях.

И, пометавшись день в растрепанных чувствах по пустой, похожей на гостиницу Олеговой квартире – ее хозяин куда-то ушел надолго, – сделала свой выбор.

Она осталась. Никуда не поехала.

После этого Олег, чем-то очень довольный, возил ее по загородным ресторанам, где Лена садилась спиной ко всем остальным столам и читала меню, не снимая черных очков. Чтобы она не скучала дома одна, он купил ей компьютер. Лена быстро освоила клавиатуру как пишущую машинку, и вспомнила о диссертации.

Но для этого надо было выходить в город, ездить в библиотеку и в Университет… С повязкой на глазу? Лене не хотелось досужего интереса. И пока Лена просто помогала Алине – набирала на компьютере статьи подруги.

В истории с матерью Алина твердо стояла на стороне Лены. Без объяснений, без причин.

Олег очень удивился ее умению печатать. «Ленка-пулеметчица!» – хмыкал он довольно, глядя, как стремительно растут на экране цепочки строк.

Тем временем, повязку с глаза сняли, зрение у Лены восстановилось. Оставался еще «визор Терминатора», как прозвала она здоровенное красное пятно – кровоизлияние на белке левого глаза… Она разглядывала его в зеркале и мрачно отворачивалась: такая штука чью угодно физиономию испортит… Но в очередной момент самобичевания Олег подошел к ней, положил руки на ее плечи, посмотрел на нее в зеркало и сказал дружелюбно: «Не парься, пройдет».

Лена давно уже усвоила правило: если Олег изрекал нечто очевидное, – ей следовало побыстрее соглашаться с ним, попутно подчеркнув ум и мудрость изрекающего: как она заметила, это действовало на него безотказно и абсолютно благотворно. Она, Лена, в данном случае, не рисковала ничем: сарказм он был способен почувствовать, но предпочитал его попросту игнорировать. И это Лене тоже очень нравилось: что плохого в полностью уверенном в себе человеке, мужчине?

И теперь она поспешила согласиться: «Да, конечно, пройдет, ты прав. Абсолютно».

Но Олег ее опять удивил. Он помолчал и потом спросил: «Тогда чего маешься?» Лена нехотя выдала ему незамысловатую историю утраты своего жизненного пристанища и мрачно замолчала. «Всего-то? – спокойно сказал Олег, – хочешь, живи у меня. У меня трехкомнатная хата еще есть на примете».

Лена взглянула на него настороженно, но сдержалась, спрятала недоверчивый взгляд и сказала с неуверенной улыбкой: «Так ее можно же сдавать… дорого… – Мои бабки считать будешь? – хмыкнул Олег, – хочешь или нет, говори, не тяни…» У Лены вдруг мелькнула мысль, что ему, явно давно привыкшему к одиночеству, предложение жить вместе далось непросто. «Да, хочу, – быстро ответила она, – очень хочу, спасибо тебе, спасибо…» – и уже повернула голову, чтобы поцеловать ему руку, но новоявленный сожитель вдруг вцепился каменными пальцами в ее плечи с такой силой, что Лена охнула и улыбнулась; Олег подхватил ее со стула, и, ворча – «я сейчас лопну просто», – потащил на кровать…

Стороны скрепили договоренности пылкими объятьями, практически сразу перешедшими в соитие, которое скоро, и вполне триумфально, завершилось, приведя их, стороны, к полному взаимному удовлетворению.

Лена съездила вместе с Олегом в материну квартиру – забрать кое-какие вещи. Открыла дверь своим ключом… Мать – огромная, как гора, задыхающаяся от жира, с черными кругами и мешками под глазами – прямо в коридоре кинулась на Лену с грязной руганью, уже замахнулась, но тут в подъезде, прямо за их дверью, мужской голос громко и хрипло прокашлялся, и она остановилась… Замершая было в испуге Лена сразу поняла, что это Олег, и что он сделал это специально… И тогда она быстро проскользнула мимо насторожившейся матери в свою комнату, на пороге вытаращилась на огромный постер с каким-то, по виду, абсолютным безумцем с мелово-белым лицом, испуганно прочитала внизу плаката «Мэрилин Мэнсон» и кинулась к шкафу за своими документами… В коридоре она еще подхватила свои кроссовки и валявшиеся тут с незапамятных времен джинсы. Больше ничего Лена из этой квартиры не взяла…