Розы и Папоротники

Дорогие рестораны скоро показались Лене в этой жизни совершенно лишними. Молча и на трезвую голову – пить ей не хотелось, так как и Олег почти не пил, – смотрела она на местных обитателей: «как в аквариуме…» (Стеклянная крыша зала ресторана усугубляла сходство). Ей, привыкшей к университетской тихой публике, большинство посетителей-мужчин здесь казались зажравшимися барами со странными замашками, большинство девиц, – без спутников, с ищущими блудливыми глазами, – вероятными соперницами, официанты неприятно удивляли чрезмерной суетливостью и несусветным подхалимажем, цены шокировали неправдоподобием. Олег обычно наблюдал, как Лена безмолвно дивилась на чей-то пьяный кураж, потом ухмылялся в тарелку; Лена смотрела на него: «чего ты улыбаешься?» Он отвечал: «ничего…» И оба потом опять засматривались друг на друга, забывая обо всем вокруг. Ей казалось, что они с Олегом как будто отбывали здесь какой-то странный номер, в то время как должны были находиться совершенно в другом месте. Ей часто хотелось у него спросить: «кто все эти люди?», но Олег вел себя как ни в чем ни бывало, и ей приходилось поверить, что все происходящее – норма, и именно так все и должно быть.

Темная, горячая сила бродила в Лене, бурлила в груди, отзывалась сладкой тяжестью ниже, образ любимого светился и горел неземной красотой перед ней, очарованной… А здесь надо было сидеть, молча выносить пристально-оценивающие взгляды праздной публики, терпеливо дожидаться перемены блюд – Олег заказывал всегда черте что, что-то сложное, – танцевать без него, в одиночку, потому что Олег не танцевал, и не особо был рад отпускать ее одну на танцпол, и – скука начала подкрадываться к Лене… Неприятная, тягомотная, она тащила за собой некие тени мыслей, например, о разнице в возрасте и в какой-то системе координат, о чем частенько талдычила ей Алина, но Лена решительно не хотела во все это вникать. Она просто вознамерилась немедленно это изменить.

Она долго думала, как бы сообщить Олегу о своей нелюбви к ресторанам, о скуке, которую они на нее навевают, причем, постараться при этом его не обидеть – ведь не в пивнуху приглашал он ее, а в самые дорогие и престижные места на Невском и в его окрестностях. Причем, сложность заключалась и в том, чтобы предложить альтернативу – а что Лена могла ему предложить? Велосипедные прогулки по городу, ночные вылазки на крыши? Ой, что-то она робела предлагать такое. Обсуждение прочитанных книжек, просмотренных фильмов, как с Алиной? Домашние игры в карты? в «дамский» преферанс? (Лена ломала голову, образ Алины в этой голове язвительно ухмылялся). Ну а что… Играли в него еще со школы с Алиной, Костиком, и с кем-нибудь из их одноклассников. Самые захватывающие сеансы оказывались, когда для второй пары в этой карточной игре удавалось зазвать стеснительного Алика Зальцфера… Костик всегда отчаянно мухлевал, умный Зальцфер всегда его уличал, а Алина его вовсю поддерживала… Было много крику и смеха… Вот только выяснилось, что Олег недолюбливает Алину, а Зальцфер (выпускник матмеха Университета) вдруг взял, да и уехал в Израиль, как многие евреи тогда.

Так ничего и не придумав, Лена решила, что Олегу и самому скоро надоест таскать ее по ресторанам. Поэтому, когда он при новой встрече сказал, что они снова идут в «Асторию» (это был как бы сюрприз) Лена на мгновение потеряла самообладание. Она посмотрела на Олега беспомощно и растерянно вякнула: «Мне не хочется…»

Олег удивленно взглянул в ее вытянувшееся лицо, и, не сдержавшись, хмыкнул. «Ну, – миролюбиво отозвался он, – а чего хочешь-то? Во-первых, есть хочу, поэтому все равно куда-то пойдем, а во-вторых… На машинке покататься хочешь? На бээмвухе, или на катере…»

«Дааа!» – взвизгнула Лена.

Как ей это самой в голову не пришло?

Бумер! Катер!

…Такого удовольствия она не испытывала с тех пор, как отец отвел ее впервые в «луна-парк». Лена категорически не хотела сидеть в игрушечной машинке или крутиться на малышовой карусельке… Нет, ей до черта хотелось на «чертово колесо», а «американские горки» были пределом мечтаний… Правила посещения парка аттракционов она сочла изощренной системой запретов, придуманной специально для того, чтобы издеваться над детьми.

…Олег где-то взял новый черный «бумер», и когда они прокатились уже по центру города, такого красивого, замершего, зачарованного светлой летней ночью, она попросила проехать по набережной вдоль Летнего сада… Они разогнались еще на Троицком мосту через Неву (Олег ездить медленно не умел), выскочили на набережную и понеслись… Сердце у Лены замерло ровно два раза – подлетев вместе с машиной на горбатом мосту через Лебяжью канавку и ухнув в пропасть сразу за ним… Справа, выгнувшись изящно, прочертила светлый воздух золотая цепочка роз гениальной решетки Летнего сада… И вновь сердце подпрыгнуло вверх, пролетая вместе с бумером над выгнутой спинкой моста через Фонтанку – и уже плавнее приземлилось на свое место… Дальше, дальше, понесло дальше – через мост налево, по набережной обратно по другому мосту и снова к Летнему саду… Лена тихо повизгивала и шепотом просила «еще, еще»… и косилась на его смуглые ручищи, спокойно лежавшие на черном руле… Олег вздрагивал от беззвучного смеха, глядя вперед, говорил тихо: «детский сад»; закладывал поворот на скорости, машина слушалась его идеально, и Лене уже чудились в легком поревывании мотора отзвуки хрипловатого Олегова голоса, а в четких массивных очертаниях мощной машины, как будто явившейся из голливудских фильмов о гангстерах, – легкий очерк его фигуры, плотной и гибкой одновременно…

«Если ты не придешь домой ночевать еще хоть раз – я тебя выставлю из дома. Последний раз предупреждаю, Лена. Ты слышишь меня? – Слышу. – Так и знай. Хватит уже таскаться со своим бандитом… И вот только посмей привести мне его сюда, в мою квартиру, этого урода, убью вас обоих…»

…Петербург в те ночи как будто тонул в шампанском «брют»… Воздух даже был этого светло-нежного тонкого оттенка, оттенка смугловатой кожи Олега. Бутылку настоящей Veuve Clicquot они распили на двоих и из горлышка, стоя на набережной у Летнего сада. «Прелесть», – отпив, выдохнула нежно Лена. Олег улыбнулся, сжав губы, посмотрел лукаво искоса: «Есть с чем сравнивать? – Только с „Советским“ могу сравнивать, но это совсем не надо закусывать. – Не закусывай. Закуска градус понижает. А ты мне пьяная нужна. – Я и так пьяная… от тебя. – На камень не садись. Ко мне иди…»

За этим следовал томный поцелуй. После которого становилось совершенно ясно, что ему требуется продолжение. Олег интимно дышал ей в ушко: «давай в машине»; здесь выяснялось, что в машине посреди города Лена делать это не стремилась никогда; Олег размахивался и запускал бутылку из-под «Вдовы» чуть не на середину Невы… Лена провожала летящий объект глазами, смотрела, как бутыль шлепается в медленные невские волны и тонет в их расплавленном дымчатом золоте, и в ее слегка хмельной голове вкрадчиво бродили мысли: сказать ли ему, что он – дикарь? не швырнет ли и ее туда же, яко Стенька Разин персидскую княжну? Сильный, грозный, хищный, бандит, одним словом… «Бандит», тем временем, мягко брал ее за руку, вел к машине; открывал дверцу, помогал сесть и осторожно выруливал, соблюдая все (с чего бы это?) правила дорожного движения, на трассу, ведущую за город…

«Через север, на северо-запад», – вспоминала Лена незабвенного Хичкока, и поездка эта, по большому счету, могла бы быть страшной, если бы не были они оба… да, так влюблены. Да. Влюблены. Она не боялась, она ему доверяла, она видела, что он счастлив сейчас, и сама была счастлива этим… Лес летел и улетал назад по сторонам зачарованной этой трассы, плывшей севером, сивером, в дивную страну прохладных синих озер, растекался серо-зелеными, как ее глаза, полосами за окном «бумера»… Лена поглядывала на спидометр: 130… 140… 180… 200. 220! Ей хотелось визжать от восторга, но она закусывала губу и молчала… Черная машина неслась, не колыхнувшись, серое полотно шоссе было нечувствительно гладким, светлое небо неподвижно, ощущение полета почти реально… Лена зачарованно смотрела вперед, и в иные моменты ей казалось, что это не черный бумер летит над дорогой, а она сама – летит и парит без крыльев…

Он, сидевший рядом в водительском кресле, был для нее… Кентавром. Полубогом. Царем технократического царства. Она наслаждалась странным этим приземленным полетом и сказала ему об этом наслаждении, когда он пригнал машину к ее дому и зачем-то выключил мотор. Они сидели в удовлетворенно замолкшей машине, и как выяснилось много позже, испытали одно и то же чувство. Это было странное чувство родства, без сексуального притяжения, без вожделения и без похоти, это чувство было очищено вообще от всех оттенков и красок пола, – женского ли, мужского. Это сидели рядом люди, которые пережили вместе что-то необычное. Это могло бы быть кромешным ужасом, от которого они нашли спасение и укрылись вдвоем, но это не было ужасом, а было ощущением счастья полета и обретенной свободы…

«Он психопат», – сказала Алина после этого рассказа и покривила лицо. – У него нет чувства страха». Лена посмотрела на подругу весело: «Да нет, ну что ты… Он просто безбашенный, очень смелый человек. Гонщик». – «Ну да. Вот и я – об этом. Хорошо бы, – скептически заметила подруга, – хорошо было бы, если б его смелость выражалась только в этом…»

Лена задумалась. Но ненадолго. Думать мешало ощущение переполнявшей ее невероятной радости.

«Да ладно. Делай, что должно, и пусть будет, что будет…»

«Ой, эта уж твоя философия… не завела б она тебя – далеко и надолго… Да что с тобой разговаривать. Это бесполезно».

«Машина – зверь», – сказал Олег. В салоне «бумера» висела заинтересованная тишина, как будто он прислушивался, как будто был одухотворенным существом. «Ласковый и нежный», – кивнула Лена. Олег ничего ей не ответил, и долго молчал. Лена решила, что ей пора идти, и сказала ему об этом. Он по-прежнему молча смотрел вперед, в лобовое стекло. Она удивилась, но смолчала и потянулась поцеловать его в щеку. Олег не повернулся, не ответил на поцелуй, и, не дав ей выйти, просто завел машину и рванул снова со двора. Выехал на проспект и опять понесся…

Он впервые привез ее в свою квартиру – в новостройках на севере города – и оставил ночевать.

Квартира была странно пустой – почти без мебели и вещей. И – чистой. Идеально чистой.

Лене не спалось в эту ночь долго, на новом месте. Лежа справа от мирно посапывающего во сне Олега, на его широченном разложенном диване, на хрустящих от крахмала простынях (явно из прачечной), чувствуя тяжесть его руки на своей груди, она зачарованно смотрела в полумрак комнаты. Его выходка с увозом выглядела так… романтично. И так наивно: умыкнул, видишь ли… молча, грозно… отключила телефон, с матерью уладится как-нибудь… она всегда орет, но угрозы ее пустые… а он даже не спросил… сколько, интересно, здесь кубков вон на той стене… один, два, три… еще, спортивные… этот спортсмен опять из нее всю душу вытряс… а вместо сердца – пламенный мотор… живот болит… или не болит… а вместо члена – вечный двигатель… нда…

Боже. Как все-таки хорошо.

Кубки. И – автосервис.

Да. Автосервис.

Пусть его занятием по жизни будет автосервис. Только лишь автосервис. И раньше. Всегда. Пожалуйста. Господи, ну что тебе стоит. Ты же все можешь. Сделай так. Пожалуйста.

А что касается «всей зарплаты» – Лена и так отдавала матери все, что платил ей Кабээс… О деньгах, которые давал ей Олег, она матери не говорила, но видела, что та о них догадывается.

И с некоторых пор между ею и матерью возникла некая недосказанность, которая постепенно росла… Кирпичи непонимания складывались постепенно в стену отчуждения, и Лена чуть не воочию видела этот процесс, но не хотела ему мешать, как и не хотела анализировать – что, почему, да как.

Не хотелось ей об этом думать.

Жизнь ее текла безмятежно, счастливо, спокойно. Лена чувствовала себя, как новобрачная во время свадебного путешествия.

Эйфория, Золотой Порошок. Золотые невесомые нити везде, во всем – они струятся и сверкают в воздухе, обвивают все вокруг, обволакивают и струи летнего дождя, растекаются легкой светящейся дымкой над невской спокойной водой. Даже в бензиновом выхлопе Его машины чудится ей, что повисает, висит, пока не рассеется, легкий оттенок цветочного аромата. Папоротник. Цветущий папоротник. Мощный, могучий, грозно-красивый, властно-таинственный, непостижимый…

…Явно вдохновленный поездкой на Валаам, Олег вскоре предупредил Лену, что покупает тур на них двоих в Испанию, и Лена сдуру сообщила об этом матери (ведь они собирались уехать на две недели). Как следствие, отправиться им туда была не судьба: мать внезапно заболела. Она лежала в постели, лицо ее, располневшее и обрюзгшее, полыхало – то ли гневом, то ли приступами гипертонии; она часто и тяжело вздыхала и на все вопросы отвечала: «Отстаньте, дайте мне сдохнуть, в конце концов…» Пришлось Лене остаться дома и ухаживать за ней. «У тебя же еще сестра есть, – мягко сказал ей Олег. – Кирка? Кирка ничего не умеет и уметь не хочет, – в отчаянии пожаловалась Лена, – когда дома одна остается, жрет одно печенье, ни пельменей, ни сосисок никогда себе не сварит, как мать на нее оставить… Таблетки она матери так утром и не дала, забыла, а я уехала на работу, когда она еще спала». Олег промолчал, а на следующее свидание приволок килограммовый мешок каких-то сушеных черных ягод. «Черноплодка, – пояснил он заинтересованной Лене. – Ядрена ягодка…» И действительно, – после чаёв с черноплодной рябиной мать, заметно повеселевшая, – то ли от того, что удалось испортить Лене праздник, то ли и правда поздоровев, – уже снова была на ногах и кричала яростно на Лену: «Бандит, бандитская рожа, как ты с ним можешь… тьфу!!!»

Лена сбегала из дома к Алине. Та слушала ее излияния – как она скучает по Олегу – и говорила: «Ну позвони же ему, чем так маяться… – Нет, – твердо говорила Лена, – он такой серьезный, занятой, не буду я навязываться… да и настроения нет». Но Олег звонил сам: «Ты где? – У Алины». Он молча бросал трубку и уже вскоре раздавался звонок в дверь подруги: Олег являлся, чтобы отвезти Лену к себе домой. В своей холостяцкой чистой квартире усаживал ее на диван, пытался накормить ужином, смотрел на нее – не причесанную кокетливо, не одетую заманчиво, без макияжа; говорил: «Девочка моя…» – и гладил ее по щеке.

Ночь, уже обычная питерская ночь, вспыхивала под ее закрытыми веками сполохами фейерверков страсти.

К тому времени Лена уже успела отдать Олегу свой паспорт – для оформления заграничного, – и однажды увидела его лежащим на полке рядом с паспортом Олега, затянутым в элегантную черную кожу. С замирающим сердцем, пока «лапочка и сладкий» заваривал чай на кухне, Лена заглянула в эту сакральную книжку каждого соотечественника, и самые главные в ней страницы для Лены приветствовали ее своей незапятнанной первозданной чистотой серовато-голубоватых строчек. Он не врал ей, что не женат.

«…Лучше бы смотрела, нет ли там отметки о судимости… – Алина испытующе изучала восторженный лик Лены, и добавляла: – А еще паспорт можно как бы „потерять“ и оформить новый… без всяких там „отметок“… с его деньгами еще и не такое можно устроить».

Ну что с нее взять. Она же не понимает.

«Это у тебя как болезнь, – говорила Алина. – Горячка. Нервная. Нервная горячка. Горячка нервная.»

«Любовь – высокая болезнь», – парировала Лена. На мгновение она казалась себе очень умной и возвышенной, но тут же испытывала легкий укол тревоги – а так ли уж все безоблачно? Подруга же никогда ей не врет. И не ревнует, это уж точно. Но она гнала это чувство, гнала от себя; она счастлива, а Алина просто не знает, что это такое – любить, она всегда такая трезвомыслящая, спокойная, уравновешенная, холодная… Она не влюблена.

«Я тебя люблю». Лена нежно заглядывала в черные, еще неуспокоенные глаза, ловила и пила всем сердцем еще горячий, страстный взгляд, только слегка подернутый пеплом любовной пресыщенности. Олег молча улыбался ей. И целовал ее. Говорил ей – нежно и убедительно: «Кукла ты моя. Куколка» – и снова целовал.

Лена думала, что такое его сопротивление лирическим признаниям – следствие независимого характера. «Не иначе, как он думает, что за его признанием в любви, обязательно должно последовать предложение жениться… Ну что с него взять… старый холостяк…»

Но в остальном Олег сделался вдруг разговорчив:

«Правильно делаешь, что мало пьешь. Бабе спиться – как не фиг делать…»

«Вот скажи мне – на фига бабе вообще работать? черта ли так горбатишься, работай поменьше… не хочу, чтобы ты устала…»

«Платье – в кайф, а где плащ? Да насрать что лето, в Питере не лето, а отстой…».

«Кофта – зашибись. Ну, блузка… Ты чудо…»

«Незабудка ты. Красотка…»

«Как тебе платье идет… и без платья идет. Да тебе все идет».

«Это где ж такие попки делают? И ножки? В спортзале? Не гони, не может этого быть…»

«Белокурая, зеленоглазая… принцесса моя…»

«Курить запрещено. И матом не ругайся, слышь, а то выдеру».

Он по-прежнему ничего о себе не рассказывал.

…И однажды, еще не отойдя от жаркой любовной схватки, вся в поту, не успев толком отдышаться, Лена выпаливает:

– Хочу за тебя замуж, детей от тебя хочу, двоих как минимум… я так тебя люблю, скажи мне, скажи…

И он, тоже весь еще покрытый испариной, крепко обнимает ее, смотрит с нежностью. Опять это, опять этот взгляд как на малолетнюю, с досадой думает Лена… Опять он отмолчится?

– Детей… – Он вздыхает, целуя ее в висок, вдыхает запах ее волос, – да хоть прям щас, в сортир только схожу, ненадолго, и – вперед, давай делать…

Лена хихикает.

– А «взамуж»?

– А взамуж… – Он умолкает. – Привык я один. Мне так легче. Проще. И – все равно так уже и случилось. Что не женился никогда. Мне лет-то уже много.

– Да какое там! – досадливо мотает она головой. – И в пятьдесят люди женятся и детей рожают.

– Ну, так это они уже – не первый раз, правильно? – рассудительно замечает Олег. – Кто у тебя в таких знакомых?

– Мой отец женился снова в сорок восемь. Ребенка родили. Жена у него… на одиннадцать лет, что ли моложе. Была.

– Почему «была»?

– Потому что… погиб он. Убили.

– Кто?

– Неизвестно. Он «бомбил» по ночам, и однажды пропал. Летом было, в августе. Потом позвонили из ментовки – приезжайте, опознайте. Машина его типа, сбила и переехала. На опознание я пошла. И этот, как его, забыла, ну который в морге работает – показал мне маленькое отверстие за ухом у отца. Я спросила: что это? Он сказал – пуля. Нет, он ни в чем никогда таком не участвовал! Он просто честно бомбил по ночам… Просто, видно, кого-то повез в эту жопу…

– Прекрати, сказал же.

– … и его случайно пристрелили. Или переехали… Денег при нем не было. На машину – старая шестерка – не позарились.

– А где его нашли? – спрашивает Олег.

– У озера Медное, знаешь такое?

Он медлит. Лена вдруг чувствует что-то будто скользкое, промелькнувшее между ними – не чувство, а скорее, след чувства, как мелькнувший в углу, в полумраке, в щели у плинтуса, в родной тихой чистой квартире, – хвост подвальной чужой крысы… какой-то призрак. Лена беспокойно морщит нос, прислушивается…

– Знаю. Там разборки бывали, лет семь назад. Какой год-то?

– Девяностый. Да. Вот самая жо… самая задница, то есть. Вот и заявление брать в ментовке долго не хотели – кому это надо, скажи… А надо мной измывались как? дочь, типа не имеет права подавать заявление, должна только жена. Какого черта. Вы совершеннолетняя и к нему уже отношения не имеете. Так, а если бы мне было шестнадцать, я бы не вообще не могла подавать никаких заявлений…. Скоты… а как нас с матерью от метро гоняли, когда мы там клюкву пытались продавать! Уроды, взяточники…

Лена увлекается негодованием и не сразу замечает, что Олег, продолжая обнимать ее одной рукой, улегся на спину и неопределенно смотрит в потолок.

– Что? Вспомнилось что-то?

Он тихо гладит ее по спине.

– Нет. Спи. Спи, незабудка.

…Он не сказал ей четко – «нет». Она его переубедит. Она сможет. Станет самой дорогой для него, и он согласится с ней. А в принципе, можно и без штампа в паспорте жить. Живут же… спать… боже, как хорошо… во всем теле благодать… с ним…

Лена засыпает, уютно уткнувшись носом Олегу в правую подмышку.

Она просыпается через пару часов, как от толчка (такая привычка появилась у нее совсем недавно) и видит, что Олег по-прежнему лежит на спине и смотрит в потолок. Он также по-прежнему обнимает Лену, и она снова засыпает.

– … Ты с ума сошла! С ума сошла! Ты хоть понимаешь, как ты влипнуть можешь? С чего ты взяла, что к нему можно обратиться…

Алина в ярости ломает уже вторую сигарету, пытаясь закурить.

– Да я же не сейчас вот прямо к нему обратитьс…

– Да не думай ты даже! Ты его не знаешь вообще, а если спросишь, – тебе не скажут. Неужели мало того, что ты там уже видела в этом доме-дворце.

– Алина, мне кажется, он – просто бизнесмен. Ну, они же тоже… И потом. Ведь он, согласись, как-то ближе к тому… к тем… ну, к таким людям, которые…

– Лена, не суйся ты, ради бога! «Мне кажется». Мало ли что тебе кажется! Ты сейчас вообще не в себе, ты это понимаешь? Опасно это может быть, неужели же ты не понимаешь?

– Я все понимаю. Но я хочу знать. Кто его убил. Как я найду людей, которым можно доверить и информацию и деньги? Ну, он – как поручитель такой…

– Поручитель! – лицо Алины искажается, как от плача, – держите меня семеро… Да судя по твоим описаниям его – самым первым, а не тем дифирамбам, которые ты поешь сейчас, когда втюрилась в него уже по самое некуда – там клейма ставить некуда. Поручитель! Авторитетный бизнесмен! А тюрьма по нему не плачет?

– Во-первых, бизнесмен, да. Несколько автосервисов в городе. Во-вторых – не пойман не вор. А в-третьих – пусть степень его вины устанавливает суд, самый гуманный суд в мире…

– Да какие такие суды! Да они там же, где и милиция…

У Лены становится несчастный вид, и глядя на нее, Алина смягчается:

– Ну хорошо, ладно… Но как ты узнаешь? Как он узнает? Свидетелей нет. Уголовного дела нет. Столько времени прошло. В заключении о смерти прикопаться не к чему. И даже тело вы кремировали…

– Да, потому что так было дешевле. Вот дураки-то… Сейчас я этого ни за что бы не дала сделать. А что касается свидетелей… Ведь не тридцать лет прошло и не сорок. Что-то или кто-то же должно было остаться. Всегда что-то остается…

Алина молчит и с сомнением долго смотрит на Лену. Потом говорит:

– Я не хочу тебя пугать, но… Откуда нам знать, не относится ли он вообще именно к тем людям, которые как раз… ну, причастны к смерти твоего отца?

Лена лезет рукой в затылок, треплет там пышные локоны:

– Да я тоже об этом думала… Но… – Внезапно просияв: – Знаешь, что? Молния два раза в одно место не ударит!

Алина, хватаясь за лоб, безнадежно шепчет:

– Вот дура.

Она качает головой. Смотрит на подругу молча.

Лена чувствует неловкость и говорит уже гораздо серьезнее:

– Я не знаю, как, не знаю, что, но чувствую – это мой дядька, будет моим, по крайней мере, я очень этого хочу, и он очень непростой человек, он многое может… Да и просто – я этого хочу! мне это нужно. Мой это мужик! И потом – ну какова вероятность того, о чем ты говоришь? Город-то огромный. И вообще – это же не повод, чтобы вообще ничего не делать. Помнишь, как мой куратор в Универе говорил: «Делай, что должно и пусть будет что будет…»

Подруга переживает, злится, негодует, злословит – «мужик – в попу вжик»; потом притихает, вздыхает, качает головой, с сомнением и жалостью смотрит, закуривая пятую-десятую сигарету, снова качает головой… Потом, опять вздохнув, печально кивает Лене: что же… давай…

А на что иначе нужны друзья?

* * *

…Неожиданно выяснилось, что Олег хорошо рисовал. Увидев впервые причудливые разводы и затейливые завитушки на полях какой-то валявшейся у него дома газеты, Лена спросила, есть ли у него наброски, но он ее не понял. Никаких набросков он никогда не делал, рисовать тоже не учился. Он просто чирикал что-то обычной шариковой ручкой, разговаривая по телефону, думая о чем-то, коротая время, и относился к своему рисованию, как к не самой хорошей привычке – скептически. То, что появлялось на бумаге в такие моменты, наверное, могло бы стать хорошим материалом для психоаналитика, но Лена категорически, сама перед собой, не хотела оценивать Олега таким образом. Она и сама иногда рисовала, поджидая ответа у телефона, все эти пересекающиеся круги, квадраты, прямоугольники, звездочки, шахматные решетки, кресты, домики…

Но то, что у другого было просто почеркушками, у Олега смахивало на фламандские кружева. А однажды она случайно увидела разворот его черного дорогого ежедневника, толстого, как амбарная книга. Он рисовал ещё и оружие. «Тэтэ… да, пистолет, – нехотя отвечал он на расспросы, – этот – Макарова… Беретта. Глок… Да нравится просто, «зачем…» Рисунки были похожи на ожившие чертежи… Еще он рисовал по памяти листья дуба и клена, рисовал кедры и сосны, кучерявые папоротники, рядом вдруг могла появиться толстая важная улитка с затейливой раковиной, или, вся извернувшаяся, как в судороге, ящерица, похожая на ювелирное украшение; следом шел строгий крест, вписанный в круг, а потом – мощный церковный купол со скульптурами по его круглому основанию… «Исаакий!» – ахала Лена… Рисунки были все те же – простой шариковой ручкой. Нарисовал однажды ее, Лену, она хвалила безмерно (из лести), но честно должна была бы признать, что… получилось не очень.