Поэма

Во вторник, накануне приёма, пришла записка от Эммы и приглашение от её подруги:

«Джозеф! Моя знакомая Мари с удовольствием приглашает тебя. Для неё мы старые друзья, поэтому приходи как друг.

Эмма.

P.S. Моя очередь издеваться над тобой! (Помнишь наш бал?)

Мари скучает в объятиях мужа, тебе придётся быть приятным гостем».

На приём я, разумеется, опоздал – почти нарочно. Когда слуги впустили меня, гости уже собрались, а Эмма, помогавшая хозяйке, стояла у входа. Наши взгляды встретились: лёгкий кивок, едва заметный блеск в глазах.

На звонок вышла сама Мари.

– Ах, это вы, гадкий мальчик? – шепнула она по‑английски, а вслух добавила: – Разве вы не знаете, что опаздывать невежливо? – и повела меня в зал.

Пока мы с хозяйкой обменивались игривыми фразами, Эмма незаметно исчезла.

Меня представили гостям как «друга знакомой». По прихоти Мари вечер объявили «английским» – все должны были говорить по‑английски. Les anciens temps sont passés [фр. – прошли былые времена], – шутливо произнесла хозяйка. Но уже через десять минут гости вернулись к привычному языку.

Моё имя было многим знакомо; газеты успели наговорить обо мне лестных слов. Когда внимание публики ослабло, я наконец смог наблюдать за Эммой. Её наряд был безупречен, движения – изящны, манеры безукоризненны. Я заметил и её мужа – спокойного, словно слепого к тому, что происходит рядом. Эмма улыбалась собеседникам, но его ни разу не удостоила взглядом.

Мари, оказавшаяся моей соседкой, оживлённо болтала обо всём на свете, а я лишь кивая, раз за разом спрашивал себя: «счастлива ли Эмма?»

Она смеялась громко и заразительно, но усталость таилась в самой линии улыбки. Её глаза, всегда сияющие, теперь будто поблёкли.

В соседнем зале начали танцы. Вальсы сменялись фокстротами и румбой. Я не спешил приглашать Эмму, танцевал с хозяйкой, с другими – лишь бы смотреть на неё со стороны. Она двигалась легко, плавно; казалось, сама музыка ищет под неё ритм. Мы оба знали: наш танец сегодня неизбежен.

Когда зазвучала знакомая мелодия, я подошёл. Эмма стояла в кругу подруг, и мне не пришлось спрашивать разрешения ни у кого, кроме неё. Мы встали в пару. Сердца колотились в унисон.

Снова – как тогда. Это дыхание рядом. Этот запах духов. Это ощущение абсолютной точности движений. Мне вспомнились слова Эммы, сказанные когда‑то после бала:

«Кроме тебя я танцевала ещё с двумя партнёрами. Они оба танцевали хорошо… но с ними было неудобно».

Только теперь я понял, что она имела в виду: мы подходили друг другу идеально, как костюмы, сшитые на заказ.

Я вкладывал в каждый шаг, каждый поворот всё, что накопилось за эти годы. Она отзывалась, едва я делал движение, будто угадывала мысли. Мы не заметили, как разговоры стихли – гости замерли, заворожённо наблюдая.

– Почему мы танцуем одни? – рассмеялась Эмма по‑французски.

– Разве здесь есть кто‑то ещё, кроме нас? – ответил я.

Я шептал ей на ухо слова, которые был не в силах более держать в сердце: о любви, о тоске, о желании вернуть её. Эмма рассмеялась тихо, чтобы общество ничего не заподозрило.

– Прекрати, – прошептала она, – ты выдашь нас.

Я замолчал. Мы условились, что я буду ждать звонка.

После вальса я проводил её место и вернулся к Мари, делая вид, что всё под полным контролем. Моё спокойствие и репутация опытного танцора развеяли последние тени сомнений у публики.

– Всё дело в мелодии, – сказал я хозяйке, когда та начала поддразнивать меня глазами.

Оставшийся вечер я посвятил формальностям: танцевал с другими дамами, шутил и пил шампанское. Эмма уехала раньше.

И вдруг в зале снова стало пусто. Прекратился её неподражаемый смех неподалёку. Тишина окутала меня ледяным воздухом.

Я вспомнил наш первый бал – тогда мы пришли и ушли вместе. Сейчас её увёз кто‑то другой. Тогда она держала меня под руку; теперь избегала взгляда. Тогда говорила со мной весь вечер; теперь едва улыбнулась. Разлука оставила на нас шрамы, и их боль царапала грудь металлическими когтями.

Хотелось перегрызть горло несносной хозяйке дома, продолжавшей беспечно болтать со мной, разом задушить все условности и броситься вслед за Эммой.

«Ты знаешь её адрес», – нашёптывало безумие. – «Зачем ждёшь? Беги, ворвись, укради!»

«Нет», – отвечал разум. – «Спешка нужна только при ловле блох.»

Ещё час я рассеянно любезничал с Мари, а в голове уже маршировали мысли: расчёт, стратегия, холодная логика.

И вскоре я решил: единственный способ вернуть Эмму – разрушить всё, что принадлежало её мужу.

XV

Следующие месяцы мои планы претворялись в жизнь с мучительной точностью. Я неистово тратил силы и капитал, мстя человеку, который, как мне казалось, украл мою судьбу.

Мебельная фирма мужа Эммы была прибыльна, но не могла похвастаться надёжными покровителями, а потому была уязвима. Я задирал цены поставщиков, скупал материалы, чтобы потом продавать конкурентам с огромными скидками. Тайно вмешивался в тендеры, перетаскивая заказы на другие предприятия. В его фирму я даже внедрил шпиона.

Но эта борьба не приносила удовлетворения. Мы редко виделись с Эммой – раз в две-три недели, и я замечал в её глазах беспокойство.

«Неужели я загоняю нас обоих в угол?» – спрашивал себя я. – «Разве путь к мечте может быть столь грязен и жесток?»

Нервы сдавали. Несколько людей начали шантажировать меня, угрожая открыть историю с тендерами. Пришлось заняться спортом, чтобы не дать телу и разуму распасться, и продумывать каждый шаг всё тщательнее.

Последняя встреча с Эммой лишила меня покоя. Она была сама не своя. Тогда я решил оставить свою безрассудную затею и, возможно, рассказать ей всё. Но чем ближе подходил момент правды, тем яснее понимал – таким признанием я сам перечеркну последний шанс. Мне хотелось выть. Я проклинал себя, соперника и ненавистный город.

Через несколько часов после того, как вернулся в отель я почувствовал странную слабость. Необычное оцепенение распространялось по телу. «Не отравился ли я?» – мелькнуло в голове. Встав, я попытался выпить воды, но ещё до того, как стакан коснулся губ, понял: яд. Последней мыслью перед тем, как потерять сознание, была уверенность, что вода тоже отравлена.

Потом начался сущий кошмар. Яд не убивал – он истязал. Я был жив, но прикован к кровати, без возможности пошевелиться. Сознание то гасло, то вспыхивало, как лампа перед смертью. Я знал, что смерть рядом, но не страшился её; боялся лишь, что Эмма увидит меня таким.

Часы тикали безжалостно, отсчитывая моё одиночество. Яд оказался идеальным орудием мести – он лишил движения, оставив мне память, зрение и слух. Я слышал, как молчит комната, и не видел никого, кроме собственного отражения в тёмном окне.

«Вот она – справедливая расплата», – говорил голос внутри. «Ты сам создал этот яд из зависти и расчёта. Ты выбрал не сердце, а рассудок.»

На пятый день дверь в номер распахнулась.

«Неужели персонал всё-таки проигнорировал табличку с просьбой не беспокоить?» – подумал я.

По коридору прозвучали быстрые шаги, и сердце сразу узнало их.

– Джозеф! – Эмма вбежала ко мне.

Я встретил её взгляд – взгляд, полный отчаяния и силы. Второй раз в жизни я видел Эмму такой. Её ресницы блестели слезами, и вся она излучала боль и любовь разом. Я хотел броситься к ней, но тело оставалось неподвижным кожаным мешком.

– Я не привела врача, – сказала она, стирая слёзы. – Это бессмысленно… новый яд… никто не знает, как помочь.

Эмма заплакала вновь, а я тщетно пытался сжать её ладонь. Потом она усилием воли овладела собой и тихо добавила:

– Я ушла от него, Джозеф. Теперь я твоя.

Каким-то чудом я совладал с параличом. Пальцы судорожно обхватили её руку. Губы едва прошептали имя… и ослепительная вспышка света взорвалась в сознании. Я забылся.

Мне приснился удивительный своей реалистичностью сон.

Мы с Эммой шли по берегу океана. Впереди бежала смеющаяся девочка, точь‑в‑точь как Эмма. Волны катились медленно и нежно.

– Знаешь, – сказал я, – как для плотины затапливают окрестные земли, так, может быть, и нам было нужно время – чтобы не только отыскать друг друга, но и для того, чтобы преодолеть условности?

Эмма вздохнула:

– Условности – неотъемлемая часть жизни. Они останавливают только глупца. Один ты виноват в том, что всё вышло так. Через несколько лет после нашей разлуки мне показалось, что я могла остаться тогда с тобой. Но ты не умел позвать.

Эти слова обожгли сердце.

– Когда ты приехал, – продолжала она, – я сразу узнала и обрадовалась тому огню в глазах. Казалось, годы сделали нас ближе. Меня тронуло, как выросли твои чувства, но всё же в тебе осталось что‑то чужое. Твой взгляд стал замыленным – будто ты не видел меня. Словно осталась лишь борьба ради борьбы.

Она отвела глаза, и этот жест вновь пронзил меня болью.

– Неужели ты думал, что можно обанкротить моего мужа, разломать нашу жизнь и таким образом сделать меня счастливой? Природой женщины движет не разрушение, а любовь. Почему ты не смог просто попросить моей руки? Ты совсем не умеешь обращаться с женщиной!

– Где‑то я уже это слышал, – рассмеялся я.

– Потому что это правда! – вскрикнула она, вырывая руку, и побежала за девочкой.

Я хотел остановить её, но не стал. Её слова, мудрые и горькие, глубоко пронзили душу… но думать о них не хотелось, как не хотелось упускать ни одного момента в обществе бесподобной любимой женщины, моей поэмы. Я бросился догонять её.

Август 2017