Поэма

Андрей Мир

Поэма

I

Трудно сосчитать, сколько лет я посвятил любимому делу. Сложно вообразить, как разнообразна была моя танцевальная карьера! Мне приходилось выступать на международных танцевальных конкурсах и соревнованиях, бывать балетмейстером, заниматься постановкой грандиозных балов дебютантов, наконец, преподавать. Но всё это было не сразу. В самые первые дни моей карьеры, выйдя из тренировочного зала на бескрайние паркеты улиц, я подолгу перебирал ногами, стоя на остановке в ожидании трамвая. Во что бы то ни стало мне хотелось стать лучшим, а потому я никогда не чурался косых взглядов и продолжал заниматься всюду, где только мог.

Стремительно завоевав себе имя в сольных выступлениях, в десять лет я стал мечтать о более солидном поприще – о парных состязаниях, ведь сама сущность танца заключается в объединении людей, чаще всего двух людей. Как и многие выдающиеся спортсмены, в двенадцать я обзавёлся собственным агентом, на плечи которого лёг эполет таких забот, как поиск и переговоры. Для меня подбирались не просто престижные соревнования, а такие, о которых впоследствии непременно писали бы «в газете, а не в газетёнке», – как выражался мой первый агент, добавляя: «Имя твоё – главное достояние».

Что касалось впоследствии поиска и подбора партнёрш, лично мне это напоминало закулисную жизнь ипподрома. Я ощущал себя то жеребцом, которому подбирают искусную наездницу, то жокеем, которому ищут лучшую лошадь. Но если сейчас это смешит, то в те далёкие времена и сам процесс, и подход к нему казались мне чем-то должным, естественным. В преддверии какого-нибудь важного соревнования или кубка агент навещал меня, принося с собой ворох обработанного видеоматериала с нарезкой выступлений разных партнёрш. Мы устраивались поудобнее и начинали изучать кандидаток. Подготовленный гость то и дело вставлял замечания о сильных и слабых сторонах той или иной девушки, рассматривая её исключительно с точки зрения дополнения к моему таланту. И я, признаться, думал так же: «Что в них особенного? Чем они, собственно, отличаются друг от друга? У них одинаковые платья, похожие (зачастую прилизанные) причёски, все они жутко накрашены, даже имена у них повторяются. Важно лишь то, что я смогу от них взять, чего смогу достичь с ними». И все партнёрши, я в этом уверен, в свою очередь думали обо мне так же.

Если вы мне не верите, если вам покажется, что я выдумываю, если вы вдруг занимались или занимаетесь танцами и вам, кажется, повезло не узнать таких вещей, то вы либо ещё никуда не забрались, либо забрались уже слишком высоко и ничего не помните!

Когда череда побед с какой-нибудь партнёршей вдруг обрывалась, наши агенты и мы оба понимали, что пара исчерпала свой потенциал и нужно искать кого-то получше. Таким образом я часто менял партнёрш, постепенно поднимаясь всё выше в спортивном мире и со временем прославив своё имя.

Однако, спустя годы, я стал всё чаще задаваться вопросом – зачем всё это? Дипломы и медали никогда не приносили мне подлинной радости. Все эти «побочные эффекты» находили приют в специальной комнате в доме моих родителей. Эта комната остаётся для меня самым ужасным местом на земле! Когда я только начал получать первые награды, ещё живя с родителями, мне было радостно приносить трофеи домой и хвастать ими. Было приятно, когда мама вырезала из газеты первую заметку о моей победе. Тогда родители решили выделить целую комнату под мои заслуги. Я старался избегать её – что-то неприятно отталкивающее поселилось и жило в ней. Однажды за ужином кем-то было подмечено, что скоро решительно все стены злополучной комнаты будут обвешены дипломами, медалями и газетными вырезками. Я ужаснулся и решил заглянуть туда. Дверь небольшого помещения недружелюбно заскрипела, и я зажёг свет. Нет, было невозможно, невыносимо оставаться там дольше пары секунд: выкрашенные золотом и серебром медали смотрели на меня своими многочисленными глазами со всех сторон; синие, зелёные, красные надписи «Диплом» издалека казались не то зловещими суровыми бровями, не то трещинами на стене комнаты. Я бросился на улицу и бежал до тех пор, пока не очутился у своего излюбленного пруда, где можно было успокоиться, бросая камни в блестящую, ровную, словно покрытую ртутью воду.

С юных лет я старался не замечать цену, которую приходилось платить за успех. Мне вовсе не казалось, что мой день какой-то особенный или тяжёлый; мне даже чудилось, что я абсолютно такой же, как и другие мальчишки, жившие по соседству, просто им нравится одно, а мне другое. «Пусть их не влечёт ни пьедестал, ни вкус и радость заслуженной победы, ни бесконечное “я могу”, счастливо порхающее в сердце, – во всём остальном мы ничем не отличаемся», – думал я. Тем не менее изредка некоторая суровость моего детства выглядывала из-под тени мечты: «Тем ли я занимаюсь? Стоит ли это таких усилий? На то ли я расточаю своё время?» – спрашивал я себя, будучи подростком, но почти сразу прогонял «мысли слабака», эти козни тётушки Лени, и вспоминал слова тренера: «Пока ты бездействуешь, кто-то продолжает непрестанно тренироваться, развивается, растёт». Они злили меня, и я старался наверстать упущенные минуты.

Впрочем, вопрос о тщете соревновательной жизни всё чаще подолгу гостил в моих мыслях. Неужели жизнь дана лишь для непрестанной погони за бумагой и железом? После случая с комнатой очередные медаль и диплом были утоплены в пруду. К тому же мне было двадцать, а потому сердце не покидало ощущение, что весна создана специально для таких, как я, – и это лишь усугубляло моё положение. После выступлений меня то и дело настойчиво приглашали в театры и на концерты, и, если соревнования проходили в другой стране, отказываться было невежливо. Особой любви к театру я не питал, да и роль обычного наблюдателя порою была мне невыносима, однако знакомство с великими произведениями классиков зачастую приятно завораживало сердце – причём не только с хореографической точки зрения, – и постепенно опера стала для меня сродни балету. За одним последовало другое, и всё чаще я находил время для чтения классической литературы. Под влиянием искусства и весны, царивших тогда в моей душе, я сделал предложение своей партнёрше – девушке, с которой провёл больше времени, чем с любой другой. В тот же вечер она оставила меня (и даже переехала в другой отель): «Ты всё испортил!» – бросили её губы на прощание. – «У нас всё так хорошо получалось, но ты же знаешь – за двумя зайцами…»

У нас, действительно, последнее время всё шло отлично. Мы достигли такого уровня гармонии, что газеты писали о наших выступлениях: «Глядя на эту пару, вам кажется, будто не музыка руководит их движениями, а сам танец грациозными мановениями дирижирует звуками».

– Проклятая профессия, – бросил я мысленно вслед исчезнувшей партнёрше. – Дурацкий спорт.

Неужели люди выдумывают все эти истории, что я видел на сцене, о которых читал в книгах? Неужели всё это чепуха, фантазия, несбыточный идеал?

II

Постепенно я забросил соревнования. Меня, пожалуй, могла бы удержать возможность выступить на Олимпиаде, но очередной запрос на включение танцевальной программы в программу игр был отклонён, и надежды тысяч людей по всему миру вновь потерпели крушение. В силу контрактов ещё некоторое время приходилось выступать, и выступать хорошо, но изменения в моём сознании были необратимы: я начинал всё больше ценить не дикую призрачную гонку за несуществующими вершинами, а размеренную, полную чудесных проявлений жизнь. Порой меня приглашали для постановки балов, несколько раз я удачно ставил балет, но основной моей деятельностью стало обычное преподавание танцев.

Я приезжал в одну или другую европейскую столицу и арендовал студию неподалёку от центра. Такие помещения обычно используют художники или скульпторы: там просторно, много верхнего света – яркого, но мягкого; он не портит краски будущих картин, не искажает цвет. Все мои студии были двухэтажными: первый этаж отводился под занятия танцами. Вымерялся пол, заказывалось качественное паркетное покрытие, ставились зеркала и ширма – если была необходимость. На втором располагалось моё пристанище: широкая кровать или высокий матрац, кофейник, столовые принадлежности, уборная. Довольно часто мне везло – с верхнего этажа можно было выйти на крышу. Для каждой студии я заказывал вывеску на местном языке: «Школа танцев». Местные журналисты, зорко следившие за жизнью округа, быстро её замечали и печатали бесплатную рекламу: несколько моих регалий, короткая история – смотря по фантазии автора, – и адрес студии. Этого было достаточно, чтобы обеспечить меня потоком клиентов.

Поначалу было здорово вести индивидуальные и групповые занятия для людей всех возрастов; иногда мы с моими учениками выбирались на соревнования, и я часто разделял их победы. Однако со временем решил отказаться от групповых занятий: чувство ответственности за успех каждого вынуждало постоянно заниматься «выравниванием», а это было делом непродуктивным. Вскоре я стал работать либо с парой учеников, либо один на один.

Может показаться странным, но больше мне нравилось заниматься с любителями – в них я находил отдохновение. Они не были так суровы к себе, как профессионалы, и в них не было спортивной жестокости, необходимой для высоких побед, зато они обладали лёгким отношением к жизни, которого мне так не хватало.

Мои школы танцев поочерёдно открывались в Берлине, Риме, Лондоне и других городах, но чаще всего я возвращался в Париж. Студии в пятом округе казались самыми удобными, да и столица Франции была как-то по-особенному близка. Несмотря на различие культур и языков, ученики моих школ в целом ничем не отличались друг от друга. Те же спортсмены, те же любители, и, как ни странно, из их числа в каждом городе со временем выделялся особый разряд – девушки, приходящие ко мне не только ради уроков. Я был молод, как и большинство моих учениц, а значит, наши сердца жадно дышали вездесущими парами весны. Каждый раз, открывая новую студию, я был твёрдо настроен развивать танцевальный талант в каждом ученике, но спустя несколько месяцев любая школа начинала превращаться в бардак, бороться с которым не представлялось возможным.

Это было похоже на суровое проклятие: приходила очередная ученица, я усердно занимался с ней, но вскоре музыка и сам танец – чаще всего медленный вальс – разжигали в нас неумолимое желание, после чего двери студии запирались ловкими девичьими пальцами. Со временем обо мне начинала ходить дурная слава по всему городу – как я позже стал догадываться, – и в мои двери всё чаще стучались ученицы, мало интересующиеся танцем. Более того, вместе с ними пришло умение отличать одних от других: порой приходилось распознавать невербальные жесты, скрытые в интонации нотки, анализировать ответы – или просто слушать многозначительные обращения вроде: «Мне вас рекомендовали как отличного учителя вальса». Сначала такие фразы веселили: звучали словно пароли разведчиков, но со временем стали раздражать. Некоторым ученицам – в кавычках – я отказывал, ссылаясь на переполненный график, других, напротив, легко записывал на занятия.

Такие связи бывали короткими или длительными; некоторые ученицы становились моими друзьями, и мы приятно проводили время: ходили на выставки, гуляли по бесконечным улицам, бывали завсегдатаями злачных мест, а иногда подолгу сидели на крыше студии с дешёвым вином или портвейном.

– Вот она, жизнь! – думал я, беззаботно считая звёзды то на небе, то в глазах очередной спутницы.

Через полгода или год почти в каждом городе, где бы я ни жил, становилось жутко и противно. На улицах то и дело попадались незнакомки, поглядывавшие на меня лукавым взглядом; иногда одна из них окликала меня, стараясь похвастать перед подругой: «Здравствуйте, вы как-то учили меня танцевать…» – и, сделав паузу, добавляла неизменно: «Вальс, помните?» Я натянуто улыбался и то молча кивал, то отвечал с ухмылкой: «Как же, помню!» Однако в минуты очередного побега от назойливой собеседницы в голове неизменно скрипели две мысли: «Проклятый вальс!» и «Пора уезжать».

Вскоре я действительно уезжал, но история повторялась снова. Менялись школа, вывеска, язык вокруг, но всё это было лишь сменой декораций – те же ученицы, тот же вальс, та же дурная слава. Со временем я стал разборчивее и чаще пресекал попытки превратить мою школу в бедлам, но жизнь от этого почти не менялась.

Казалось бы, на моём месте любой должен быть счастлив, но это положение вовсе не было завидным. Бесконечные вереницы красавиц сливались в однообразную, безликую массу. Иногда мне чудилось, что я всё так же гоняюсь за победами и медалями – пусть и изменившими форму. Ладно бы я забывал имена или лица – это было бы сносно. Но до чего же было невыносимо порой не помнить вчерашнюю спутницу! Возможно, я помнил цвет волос, но напрочь забывал, как её звали, о чём мы говорили.

И вдобавок никак не мог вспомнить, какой была та – самая первая, нарушившая спокойный, почти монастырский уклад моих школ. Это тяготило сильнее всего.

Однако, как уже было замечено, не все связи с девушками обрывались окончательно. Постепенно у меня появилось пять настоящих подруг, трое из которых жили в Париже. С каждой из них я поддерживал общение, несмотря на то что некоторые давно забросили занятия танцами. Словно пять континентов или пять пальцев на руке, они отличались друг от друга так, будто я намеренно стремился максимально диверсифицировать своё окружение.

В Лондоне жила Катрина – девушка с душой музыкантши. Однако не стоит представлять преисполненную романтизма скрипачку или грациозную волшебницу чёрно-белых клавиш фортепиано. Моя английская подруга была заядлой рокершей, с которой я когда-то прыгал у сцен на самых вычурных концертах.

В Берлине мне всегда была рада модель Герта Кроп.

Во Франции я знался с неутомимой путешественницей Миланой, за хрупкой спиной которой значилось несколько кругосветок; с кучерявой служительницей кисти Анджелой Рени-Марсо и не менее удивительной Евой, о которой следует рассказать особо, ведь её невозможно охарактеризовать одним словом.

Иногда я подшучивал над ней, говоря, что если взять политический глобус и вместо стран нанести на него всевозможные дарования, умения и способности, то в какое бы место ни указал палец, выбранный талант обязательно оказался бы очередным самоцветом, вынутым из сокровищницы её души.

Из всех пятерых подруг Ева проявляла ко мне наибольший неподдельный интерес. Мы часто беседовали, развлекались, путешествовали. Порой мне казалось, что она понимает меня лучше всех на свете. Но не только поэтому я старался держать её ближе и не выпускать из виду. У Евы было несметное множество знакомых, и список её контактов можно было бы, пожалуй, издать в нескольких томах. Как я выяснил позже, обладая удивительной памятью, она поддерживала все знакомства – независимо от их важности и перспектив. Честолюбивые планы этой поистине удивительной девушки могли заткнуть за пояс порывы ни одного Наполеона. И хотя я воспринимал её доверие как нечто, если не должное, то, по крайней мере, вполне обычное, подобное душевное гостеприимство для неё было редким проявлением интимности.

Так или иначе, Ева любила помечтать.

Однажды, отдыхая в любимом кафе, она вдруг, услышав вой сирены, рвущей воздух нашего любимого города, заявила:

– Мой муж обязательно будет ездить с мигалками!

– Девушка, вы собираетесь выйти за доблестного полицейского? – рассмеялся я, изображая голос блюстителя порядка.

– Что за глупости! – лениво перевела она на меня взгляд.

– Значит, за отважного пожарного? – не унимался я, отвратительно изображая Ромео. – Детка, я потушу этот пожар… чувствуешь, как он неумолимо снедает тебя изнутри?

– Прекрати балаган! – воскликнула Ева, вырываясь из объятий обожателя Джульетты. – Ни черта ты не понимаешь!

Когда я наконец успокоился, она задушевно промолвила:

– Нет на свете ничего лучше, чем ездить с мигалками! Чувствовать своё превосходство над окружающими… быть самым, самым.

Последние слова задели меня: те ощущения, которые когда-то дарил пьедестал, упорно не поддавались забвению.

– Не кажется ли тебе порой, что ты попросту прожигаешь свою жизнь? – спросила Ева, взяв меня за руку.

«Не кажется?» – ухмыльнулся я про себя и язвительно заметил ей: «Проводя время с тобой здесь, на крыше?»

Она собиралась было сказать что-то ещё, но я, не желая портить вечер, подлил своей подруге вина, пытаясь утопить в нём все-все слова.

III

Колесо моей жизни продолжало неторопливо катиться по дороге времени. Я вернулся в Париж и открыл новую школу танцев, которая располагалась буквально в паре кварталов от прежней, хотя на деле, как подметила Ева, эти две школы разделяли целых четыре года. Я решил остепениться и впредь использовать школу только по назначению. Участвовать со своими ученицами в сражениях под знамёнами Венеры – в тех самых, что так забавно описал Апулей в начале новой эры, – мне больше не хотелось.

Годы странствий научили меня тому, что танцы – не лучший и далеко не единственный повод для начала отношений с противоположным полом. Кроме того, следовало уделять больше времени развитию профессиональных спортсменов: «Именно они – ключ к успеху, краеугольный камень здания моей известности и доброй репутации», – крутилось в голове. Таким образом я и вправду остепенился, снова оказавшись на верном пути.

Вскоре, освоившись в новой студии, спустя месяц-другой я решил повидаться со старыми знакомыми. Милана, недавно делившаяся со мной своими планами, вновь отправилась в турне. Анджела была безумно занята организацией третьей выставки: несмотря на то что показ готовили больше года, она страшно волновалась и всё время вносила «последние» правки в свои картины. Наблюдателю со стороны могло показаться, будто юная художница старается не то оживить, не то заколдовать свои полотна. Кусок дерева с насаженной на него щетиной какого-нибудь зверя в её руках превращался в волшебную палочку – омелу друида. Кистью она пыталась вдохнуть жизнь в краски, ею же искала Грааль – невидимую границу заветной страны под названием Шедевр.

Обычно за несколько месяцев до выставки Анджела словно косатка надолго заныривала в глубины студии и почти не покидала её. Я решил не тревожить её своим возвращением и дождаться разговора после вернисажа. Так мой круг общения на время сузился до немногих друзей и Евы. Последняя была искренне рада моему приезду, а мои планы относительно школы привели её в настоящий восторг:

– Наконец-то ты понял, что реноме – это твоё всё! – улыбалась она с довольным видом. – Ведь, в сущности, неважно, чем занимается человек: забивает ли гвозди, правит ли страной или, как ты, учит других танцевать – он должен развивать свой талант. Стремление быть лучше делает жизнь жизнью, а не простым прозябанием.

– Ага, – вставил я, – слава самурая бежит впереди него.

Кто бы мог подумать, что четыре года работы, направленной не в то русло, так подорвут мою известность! Парижские газеты едва упомянули об открытии школы – и даже те строки были написаны скорее ради злословия. Моё имя напоминало забытое на чердаке зеркало: оно утратило былой блеск и покрылось пятнами забвения. Но такие затруднения не пугали – они напоминали очередной сезон состязаний, где каждая новая гонка обнуляет счёт, отдаляя от победы.

Тем временем в школе появлялись новые ученики, и вскоре среди них выделились пятеро наиболее перспективных спортсменов. Больше всего времени я посвящал именно им: «Частые газетные заметки об их победах станут золотыми кирпичиками к изумрудной стране известности», – витало в голове.

Так прошло полгода. Школа всё реже принимала простых любителей, хотя теперь они, вопреки прежнему, были уже не капризом, а необходимостью, приносящей ощутимую часть дохода.

– Ты становишься альфонсом! – подтрунивала надо мной Анджела после выставки. – Тебя больше не интересует привлекательность учениц! И с каких это пор кошелёк стал лучшей рекомендацией для девушки?

Однако милая художница ошибалась. Я не утратил интереса к красоте, да и до сих пор не мог отказать талантливым, пусть и небогатым ученикам. В тот период школа во многом держалась именно на любителях. А равнодушным к очарованию женщин я так и не научился быть.

Однажды, во время урока, я заметил на пороге что-то удивительное (из-за громкой музыки мы не услышали, как вошла посетительница). Хотя лето – раннее, парижское – было в разгаре, уже три дня подряд лил проливной дождь. Серые стены домов почти почернели от воды, белые фасады посерели, а грустные кариатиды прятались под крышами. Казалось, город свернул бутон своих красок и погрустнел.

Мне была чужда меланхолия – в такие дни я, освободившись, обычно ловил такси и мчался на вечеринку к друзьям, смеясь по дороге над забавными мордочками собак, строящих гримасы своим безжалостным хозяйкам, – но даже для меня тогда не нашлось бы весёлости бегать по лужам.

Незнакомка на пороге была забавно одета. То ли по призванию, то ли случайно, но первым, что бросилось в глаза, стали её ноги, обутые в жёлтые резиновые сапожки. «До чего же они смешные!» – восхитился я про себя и поймал себя на мысли, как должно быть прекрасно гулять в таких сапожках по лужам, измерять глубину и ощущать на голени лёгкое давление миниатюрного моря.

Рядом с аккуратно стоящими сапожками я заметил такого же цвета зонт-трость, воткнутый остриём в паркет. Крупные капли на складках зонта медленно падали на пол, словно созревшие лимоны.

Вскоре розовый плащ отвлёк меня от этого созерцания: сквозь него выглядывали тёмно-зелёные брюки, заправленные в сапожки, и нежно-голубая блузка.

Я взглянул на лицо посетительницы: мягкие, выразительные черты, нежные линии, густые, слегка волнистые тёмные волосы каре – всё в ней складывалось в совершенную гармонию. Её каштановые глаза были огромными, губы – пышными, лицо разрумянившимся от ходьбы. Передо мной стояло само очарование, сошедшее с полотен Бугро – разве что облачённое по-современному.

Не слыша её голоса и не зная имени, я уже чувствовал: передо мной бесподобное создание. Её улыбка делала её обворожительной, а наряд говорил не только о смелости, но и о внутреннем свете. Пёстрое обличье этой девушки могло обезоружить дождь, превратив его в праздник жизни, ослепить молнию своими цветами, перекричать гром гимном юности и веселья.

Незнакомка казалась мне неведомым, почти неземным существом, которое, если и обрадовало мою студию своим присутствием, то лишь по невыносимо глупой случайности. Мне не хотелось успеть сравнить её с другими, пытаться запечатлеть этот волшебный образ в анналах памяти, задаваться вопросами «отчего» и «зачем», – я решил, что будет лучше поскорее выпроводить её, как бы грубо это ни выглядело.

– Что вам угодно? – довольно сухо спросил я.

– Я случайно наткнулась на вашу вывеску, – радостно начала посетительница приятным, словно музыка, голосом, – и подумала, что мне, пожалуй, не помешает взять несколько уроков танцев!

Слегка смягчившись, я предложил ей прийти завтра в то же время. Она как-то по-особенному светло улыбнулась и выпорхнула за дверь. Остаток урока, да и всего дня мои мысли возвращались к видению, имя которого я всё ещё не знал.

На следующий день Париж благоденствовал под лучами вновь вспыхнувшего солнца: дождь прекратился ещё накануне. Птицы то и дело шуршали крыльями, купаясь в лужах, пока те не исчезли под жаром. Разноцветные зонтики цветов распустились на газонах и кустах; редкие облака лениво плыли на юго-запад. Блестящие глаза моей студии – окна – томно раскрыли веки, впуская аромат лета.

В назначенный час на пороге школы снова появилась незнакомка. Хотя одета она была довольно просто, в тканях её наряда пробегали нити женственности и гармонии. Я уже собрался указать ей на ширму, за которой можно было переодеться, когда гостья, чуть пожав плечами, заметила:

– Меня зовут Эмма. Вчера я забыла рассказать вам кое-что важное о своём танцевальном опыте.

– Хорошо, расскажите сегодня, – улыбнулся я, – но давайте не будем стоять у двери: вот за этой ширмой вы можете приготовиться к занятию.

– Нет, послушайте, – покачала головой Эмма, чуть зардевшись, – это важно. Мне уже доводилось брать несколько уроков, но я, как правило, не проходила дальше одного-двух занятий, – вздохнула она. – Как только мой учитель или учительница позволяли себе хоть немного грубые замечания о моих шагах или движениях, я тут же собиралась и уходила, навсегда забывая дорогу к ним.