Поэма

Решительность революционерки звучала в её голосе, внимательность разведчицы – в глазах. Моё спокойствие и отсутствие неуместной улыбки, видимо, были признаны удовлетворительными. Эмма продолжила:

– У меня никогда не было цели стать великой танцовщицей или балериной, – сказала она с лёгкой грустью. – Лишь скромное желание научиться сносно танцевать известные танцы. К тому же мне кажется, что я довольно танцевальна и хорошо слышу музыку.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил я.

Эмма улыбнулась.

– Однако я не намерена терпеть колкие замечания в свой адрес. Не могли бы вы…

– О, без проблем! – перебил я с улыбкой.

«Правда?» – весело спросил её взгляд.

– Да. Могу вас научить танцевать даже без слов! – приободрился я, поддавшись магии её глаз. – Вы не читали Луи Авегля? Он пишет, что немые – самые завидные учителя. [aveugle (фр.) – слепой]

– Нет, без слов не нужно, – рассмеялась Эмма, направляясь к ширме.

«Что за девушка!» – мелькнула мысль, затмив всё остальное.

Разгуливая по паркету, я размышлял над её словами и, вспомнив, каким строгим бывал с учениками (а как же без строгости?), рассмеялся над своей шуткой про книгу. И вдруг в голову пришла забавная догадка.

– Эмма, – позвал я, оказавшись у ширмы, – скажите, а в вашем роду не было поэтов?

– Почему вы спрашиваете? – удивилась она, выходя на паркет. На ней осталась бежевая юбка-плиссе и светло-голубая рубашка с подвёрнутыми рукавами, а тёмно-кремовые танцевальные туфельки сменили прежние, бледно-розовые.

Я осёкся, не ожидая столь скорого появления. Её красота завораживала. Пьянящие чары, словно дорогие духи, будоражили, отвлекали, сбивали с толку.

– Не знаю насчёт того, были ли, но я и сама иногда пишу стихи, – призналась Эмма.

– Много же у вас увлечений!

– Да, этого не отнять. Но признайтесь, зачем вы спрашивали?

– Был в Америке замечательный поэт, Алан Эдгар… Отчего-то мне вдруг показалось, что было бы забавно, если бы он приходился вам родственником по линии отца.

Эмма чудесно рассмеялась:

– Действительно, было бы забавно!

Я настоял на том, чтобы новая ученица внесла своё имя и координаты в мою увесистую, чуть растрёпанную временем книгу, заведённую с самого открытия первой школы. Сей архив был нужен, во‑первых, для порядка – в некоторых городах ко мне приходили ревизоры и проверяли деятельность на законность, во‑вторых, для удобства: время от времени возникали экстренные случаи, когда требовалось отыскать того или иного ученика.

Наконец всё было готово, чтобы начать урок. Узнав, что Эмма «когда-то пробовала» множество танцев, я быстро нашёл решение, которое искала моя смекалка:

– Здорово! – искренне восхитился я. – У вас довольно большой опыт. Сегодня мы повторим несколько танцев из вашего списка. Есть предпочтения? – девушка в недоумении покачала головой. – Хорошо, тогда начнём с вальса, а если останется время – ча‑ча‑ча и фокстрот.

Я поставил музыку, подходящую для первого танца. Она звучала негромко, почти фоном, позволяя свободно говорить; композиции сменяли одна другую, не отвлекая внимания.

– В моей школе существует незыблемое правило, – с лёгкой наглостью соврал я, возвращаясь к Эмме, – на первом уроке ученик учит учителя тому, что знает сам.

Весь свой талант я направил на то, чтобы стать, если не нерадивым учеником, то хотя бы добросовестным новичком. Эмме пришлось показывать основные шаги, попутно их вспоминая, рассказывать о ритме и позициях партнёров. Когда новоиспечённая «учительница» делала всё безупречно, я искренне восхищался простотой и естественностью движений. Когда же она ошибалась или что-то забывала, я осторожно помогал ей: делал невинные предположения, предлагал попробовать иначе. Мы быстро возвращались в нужное русло и постепенно продвигались вперёд. Боясь хоть чем-то задеть самооценку девушки, я стал изобретательным.

Я был похож на столяра, заменяющего рубанок стамеской; на рыбака, использующего булавку и нить; на лингвиста, ищущего новые слова. Эта вынужденная непрямолинейность меня забавляла – всё казалось новым, и в этом была игра. Преступление рамок обыденности, отказ от привычки – не рождает ли оно импульс для появления чего-то невероятного?

Однако новое амплуа давалось мне нелегко. Когда мы с Эммой впервые попробовали станцевать в паре, после трёх кругов вальса я не выдержал и рассмеялся, впрочем, быстро опомнился:

– Я чертовски давно не танцевал вальс!

К моему удивлению, Эмма тоже расхохоталась:

– Ученик, не забывайте, что это вообще-то ваше первое занятие!

Мы оба вновь рассмеялись. Между нами установилось то самое лёгкое взаимопонимание. Эмму тронуло, что я буквально воспринял её слова и изо всех сил стараюсь соответствовать негласной просьбе, – благодарность светилась в её глазах. Мне же было радостно осознавать и это, и её простоту, и естественную искренность.

После короткого отдыха я заявил, что мне, пожалуй, стоит повторить базовые шаги. Эмма охотно показала их, и вскоре малые и большие квадраты стали у нас получаться отлично – и порознь, и в паре. Мы перешли к другим танцам. Я решил, что на первом занятии вальсировать больше не стоит: я не хотел, чтобы из-за неудач у Эммы опустились руки. Почему? Сам не знал. Её слова отчего-то задели меня.

Спустя годы мне пришла мысль, что, возможно, тогда моё сердце было готово услышать нечто подобное, а может, даже ждало этого. Но в тот день я лишь подумал, что Эмма, должно быть, единственный ребёнок в семье или младшая дочь.

Есть семьи, в которых вырастают самые прекрасные девушки на земле. Любовь, достаток, уют и благополучие живут там в согласии, а тёплая атмосфера, созданная вокруг дочери, становится благодатной почвой для расцвета утончённости, доброты и нежности – тех добродетелей, что позже станут катализаторами женственности.

Хрупким созданиям дозволено почти всё: заботливая рука воспитания не знает запрещающих жестов – она поощряет, хвалит, указывает на лучшее и прежде всего приучает к трём грациям искусства: рисованию, музыке и танцу.

Первый мужчина в жизни девочки, отец, не перестаёт восхищаться любимым созданием, зорко следит за осанкой маленькой принцессы. Он балует дочь так умело, что подарки не становятся обыденностью и не теряют волшебства.

К тому же в любящей семье девочку невольно стремятся оградить от грубости внешнего мира, укрыть от неприглядных сторон жизни. Кажется, это неправильно – но напроситесь к ним в гости! И если вам улыбнётся не только удача, но и само розовощёкое чудо, вы увидите маленькое счастье во плоти. Беззаботность, доверчивость, искренность сверкают в глазах малышки естественным блеском. «Прекрасный дар – детство», – улыбнётесь вы.

Однако заботливое укрытие от мира часто делает последующее знакомство с ним трудным. Такие девушки сохраняют приветливость и жизнерадостность, но, чуждые широкой публике, подсознательно стремятся к семейному уюту – который находят не только в доме, но и в друзьях.

IV

На следующий день мы с Эммой продолжили занятия. Новый подход к обучению, на который она меня вдохновила, оказался удивительно плодотворным. Раньше я почти не обращал внимания на знания ученика‑любителя и повторял с ним каждый танец с самых основ, из‑за чего время использовалось не всегда эффективно. С Эммой всё было иначе. Первый урок полностью раскрыл для меня её сильные и слабые стороны. Это походило на то, как если бы я на миг заглянул в чужие карты.

Для любого хоть немного хорошего учителя знание пробелов ученика сродни не только знанию фарватера для штурмана, но и минного поля для сапёра. Поэтому ко второму уроку Эмма продвинулась так, что её прогресс позавидовал бы любой прежний ученик. Фокусируясь на трудностях, мы двигались с фантастической лёгкостью и быстротой. Казалось, происходило нечто волшебное.

Повторив несколько танцев и заметно их улучшив, мы дошли до вальса. Эмма хорошо знала движения и прекрасно крутилась одна, но в паре у нас опять возникли неполадки. Любую другую ученицу я бы попросту заставил повторять шаги, а если бы не помогло – закружил бы по паркету, стараясь силой навязать чувство танца, подавить ошибки и недочёты. Такой подход не нравился даже мне, но как сказать человеку «чувствуй», если это не касается пяти чувств Аристотеля? И хотя мне приходилось просить учениц «слушать партнёра», лишь немногие могли действительно развить в себе эту способность.

Наш с Эммой вальс начинался хорошо, но лёгкая неточность шагов постепенно, из круга в круг, словно накапливающаяся погрешность, разрушала танец.

– Давайте попробуем останавливаться после каждого поворота – будто это завершённое движение, – предложил я.

Со стороны казалось, что мы переводим дыхание, словно дети, делающие первые шаги.

– Раз, два, три; раз, два, три, – повторял я, осторожно поворачивая хрупкую партнёршу.

– Кажется, я поняла! – воскликнула она наконец.

Я сделал музыку громче. Лёгкая мелодия, словно птицы, наполнила студию. Мы встали в пару, убедились в правильности позиции и начали вальсировать.

Несколько мгновений лёгкая дрожь Эммы щекотала мне пальцы; с каждым шагом учащался ритм её сердца. Она удивительно слушала и двигалась почти невесомо, как весенний ветер. Потеряв ключи от своего арсенала замечаний, я с едва заметными движениями пытался то поправить её, то напомнить о чём‑то забытом. Почти всегда она понимала без слов – и это было так неожиданно и завораживающе, что у меня, привыкшего к танцу, появилось лёгкое головокружение. Мне казалось, что я вальсирую впервые.

Если же Эмма не понимала намёков, я ненадолго прекращал их и невольно начинал изучать её: как она отреагирует? будет ли ей удобнее, если я…?

Этот внутренний процесс не имел ничего общего с методичным подходом. Я не превращался в исследователя за кафедрой, не строил планов и графиков. У меня было лишь одно желание – почувствовать партнёршу. Оно запускало во мне целые полчища скрытых, почти бессознательных реакций.

Я не был похож на школьника у панели управления ядерным реактором, хотя некоторых девушек и вправду можно было сравнить с чем‑то подобным. Мои движения оставались точными, но впервые я действовал без анализа. Разум, отправленный в отставку, позволил почувствовать, как Эмма откликается на каждое движение. Танец не менялся по форме, оставался вальсом, но строгие линии вдруг ожили, стали мягче, цветастее.

Подобные ощущения цвета не были мне в новинку. Несведущему кажется, что судьи на турнирах следят лишь за точностью движений, но это не совсем так: моя пара нередко побеждала именно потому, что движения были «раскрашены» чувствами – пусть и искусно подделанными.

С Эммой же мне не нужна была победа. Я не стремился к медали, не мечтал о пьедестале – и искренность освобождала танец, придавая ему естественную красоту.

Когда мы закончили первый круг, пройдя вдоль стен студии, мелькнули в зеркале под лестницей, приблизились и вновь отдалились от ширмы, Эмма чуть нарушила позицию и открыто посмотрела на меня.

Никогда не забуду этого взгляда.

Из‑под длинных чёрных ресниц на меня глядели не только радость, упоение, благодарность, но и кареглазое изумление. Несказанные вопросы вспыхивали и гасли в каштановой бездне, словно светлячки.

Глаза Эммы светились чем‑то неведомо прекрасным, излучали всеобъемлющее счастье. Но, несмотря на то что меня тронуло это открытие – ещё одному человеку явилась чарующая прелесть танца, – я лишь невольно ухмыльнулся в доверчивые, сверкающие на меня очи, не разглядев и растоптав нежный цветок, едва взошедший в них.

«Что с того, что с ней удивительно приятно танцевать – пожалуй, приятней, чем с кем бы то ни было? Не станет ли она очередной ученицей, тенью прошлого, которую я вскоре перестану узнавать? Не забуду ли я её и это прекрасное имя через, может быть, пару недель?» – демонами носились вопросы в голове, и последний был самым жестоким.

Среда, или, если угодно, рамки, в которых я добровольно находился, казались мне необходимым условием пути к восстановлению репутации.

«Работа на результат, падение и снова работа – пожалуй, в этом и есть смысл жизни», – думал я тогда.

Со стороны, возможно, я походил на птицу, родившуюся в неволе. Вот открыта форточка – никто не мешает взлететь, а я стою на узком парапете, гляжу в огромные глаза неведомого мира и не решаюсь покинуть клетку, ставшую домом. И пусть, вернувшись к кормушке, поилке и качелям, такая птица, вероятно, станет избегать зеркальца – ведь там нет‑нет, да выглянет кто‑то новый, чужой, – я тогда об этом не задумывался.

Эмма отвернулась, и мы продолжили танцевать. Все мысли разом потухли, а на сердце, помимо других чувств, зажглась досада.

Вскоре мы так же успешно завершили второй круг вальса, вновь обойдя паркет студии по периметру, и снова моя партнёрша одарила меня пленительным взглядом.

– Как здорово! – воскликнула она, улыбаясь.

– У тебя прекрасно получается! – сказал я с искренним восхищением, но тут же осёкся и немного смутился.

Да, невозможно обращаться на «вы» к таким глазам, к такому взгляду. Я чувствовал, что это могло бы ранить сердце девушки. Но слова, вырвавшиеся сами собой, сбивали меня с толку.

Эмма улыбнулась ещё теплее – затанцевала ещё лучше.

V

Следующие несколько дней замечательная ученица не появлялась в моей школе. Попытки не придавать этому большого значения давались мне нелегко. Днём, пока я проводил время на тренировках, мысли об Эмме редко озаряли горизонт сознания, но под вечер, убаюканные сумраком и трелью закатных огней, они зажигались и вспыхивали, соревнуясь со звёздами.

Если бы Эмма прямо сказала, что больше не собирается заниматься со мной танцами, я воспринял бы это спокойно. Но её внезапное исчезновение лишило меня покоя. Несколько раз ноги упрямо проносили меня мимо отеля пропавшей ученицы – казалось, кто‑то заколдовал мои маршруты.

На седьмой день своего отсутствия Эмма снова появилась. Так как время, отведённое для неё, я по привычке не занимал, она застала меня одного.

Ученица рассказала, что ненадолго уезжала из города, а спешка не позволила предупредить.

– Я бы хотела продолжить занятия, – немного виновато добавила она и, улыбнувшись, сверкнула глазами, – если это возможно.

– Приходите в любой день в это же время, – ответил я. – Кажется, оно не слишком удобно остальным ученикам.

– Вы же совсем не знаете! – вдруг воскликнула Эмма. – Теперь у меня появился действительно стоящий повод приходить к вам!

– Золото на чемпионате мира?

– Нет, – рассмеялась она, – бал Парижанок.

– Замечательно! – обрадовался я. – Прекрасное мероприятие, с хорошими традициями и отличной организацией!

Когда первый восторг угас, я спросил:

– Но ведь до него примерно неделя?

Эмма слегка кивнула, её волосы пружинисто качнулись.

– Что ж, не пропускайте занятия – и вы затмите любую дебютантку!

– А вы сами собираетесь идти?

На самом деле друзья приглашали меня, как обычно: на бал собиралось почти всё наше общество. Но мысль о том, что каких‑то три года назад я ставил в «Интерконтинентале» танец дебютантов, а теперь оказался забытым, отталкивала меня.

– Скорее нет, – признался я. – Впереди соревнования, нужно тренировать учеников.

– Полно вам! – усмехнулась Эмма, выразительно окинув взглядом пустой паркет. – Что-то не похоже, чтобы вы проводили здесь сутки напролёт.

– Вы уже раздобыли приглашения? – спросил я, не придавая значения её шутке.

– Нет, но собираемся сегодня.

– Мы? – небрежно уточнил я.

– Да, мы с подругами.

– Нет, вы пойдёте на этот бал со мной.

Мы оба замерли, глядя друг другу в глаза. Холодность игрока, идущего ва-банк, овладела мной.

– Хорошо, – наконец произнесла Эмма серьёзно.

– О приглашениях я позабочусь, – сказал я. – А вы не забывайте про занятия.

Стайка тренировок пролетела, как птицы, приближая нас к заветному балу. Если в танцах уже не было прежнего удивления и открытий, то Радость и Восторг по‑прежнему кружили по паркету. После уроков я неизменно провожал Эмму: сначала под предлогом взглянуть на отель, где она жила, а потом это стало нашей традицией. По дороге мы непринуждённо болтали о самом разном – Эмма была легка не только в танце, но и в разговоре.

Однажды она явилась сияющая, как никогда:

– Я наконец‑то нашла платье! – радостно сообщила с порога.

– Моего любимого кричаще‑жёлтого цвета!?

Эмма рассмеялась. После неожиданной поездки к морю она вернулась по‑южному загорелой, и её гардероб изменился: бледно‑розовые и светлые тона исчезли, уступив место глубоким синим, зелёным, чёрным и моему любимому красному. Эти цвета подчёркивали смуглую кожу и мягкое сияние её глаз.

– Нет‑нет, не пытайтесь угадать! – улыбнулась Эмма.

– Скажите хоть, какого оно цвета, – взмолился я, стараясь удержать любопытство. Сделав пару шагов, подошёл к шкафу у стены. – Надо же мне знать, какой из нарядов выбрать, – повернулся я к ней с двумя фраками, – красный или зелёный?

Взрыв звонкого хохота разукрасил студию.

– Боже, где вы их откопали?

Фраки были молча убраны на место.

– Вы уходите от ответа! – притворно возмутился я.

– Вы начали первым! – заметила Эмма, направляясь за ширму. – Ничего я вам не скажу!

VI

Чтобы отвезти Эмму на бал, я решил одолжить автомобиль у приятеля. В таких случаях первым на ум всегда приходил Паскаль Корне. С этим молодым философом, как его иногда называли, мы были знакомы со школьной скамьи. У каждого из нас была своя страсть, которая делала обоих изгоями в стенах института жизни.

Увлечением Паскаля были голуби, и едва заканчивались уроки, он спешил к голубятням с тем же рвением, с каким я бежал на паркет. Теперь он жил в пригороде Парижа и зарабатывал теми же птицами: дрессировал их, сдавал в аренду на праздники, продавал циркам, зоопаркам и частным коллекционерам. Иногда, когда с деньгами было туго, он поручал мне или кому‑то другому присматривать за своими питомцами, а сам на три–шесть месяцев уходил в море. Почти весь его багаж в этих путешествиях составляли одна‑две клетки с голубями, которых он после отправлял домой, прикладывая к посылке письмо о своих скитаниях.

Мне лишь однажды довелось присматривать за этим живым богатством – работа оказалась нетрудной. Одни вольеры на время путешествий оставались открытыми, и птицы сами добывали себе корм; другие были оборудованы автоматическими кормушками. Небольшой ручей, протекавший у дома Паскаля, он однажды «пригласил в гости», направив его русло к голубятням, – так появился живительный отвод с чистой водой. Моя забота сводилась к тому, чтобы раз в неделю чистить вольеры, проверять кормушки, следить за пернатыми и читать письма, которые доставляли голуби‑почтальоны.

Хотя Паскаль часто пользовался своей машиной, я всегда мог просто попросить её – и он, смеясь, отвечал: «Бери!» После этого мы вместе отмывали автомобиль снаружи и внутри, вытаскивали из него хлам и тканевые накидки, защищавшие обивку от перьев.

– Паскаль, – подшучивал я, – когда ты перестанешь возить птиц и начнёшь катать птичек?

Он добродушно смеялся. Эта шутка, похоже, ему нравилась.

Однако, немного подумав, я понял, что для бала его простоватая машина, прошедшая путь от Moderne к Vintage, пусть и овеянная ореолом романтики, будет не лучшим выбором. Пришлось договориться с другим знакомым о представительном автомобиле.

В день бала, ожидая Эмму в роскошном фойе её отеля, облачённый в свежий фрак, я ощущал радость достойного человека и чувствовал, как невидимая спутница – уверенность – берёт меня под руку.

Вскоре моя пара появилась. Если ожидание было приятно, то увидеть Эмму в бальном наряде оказалось подлинным испытанием. Тёмно‑коричневое платье в пол нежно подчёркивало смуглую кожу, гармонировало с каштановыми волосами и откликалось в глазах. Околдованный этим видением, я забылся, пока знакомый голос не разбудил меня:

– Вижу, моё платье вам понравилось! – рассмеялась Эмма, удивляясь моему превращению в истукана.

– Оно восхитительно, – выговорил я с трудом.

Эти ощущения были новы для меня – и прикосновение к чему‑то неведомому, и глубина бездн, в которые срывалось моё сознание, пугали и восхищали одновременно. Я будто поднимался высоко в небеса, а затем падал обратно, едва успевая дотронуться до звёзд.

Я боролся с лёгким головокружением и не помнил, как мы вышли на улицу, как сели в машину.

«Открыл ли я ей дверь?» – прозвенело в голове. Когда я окончательно пришёл в себя, автомобиль медленно поднимался по проспекту святого Михаила.

Мой взгляд, жадно вернув себе крылья, бросился к пассажирскому сиденью: «Здесь ли она?»

Эмма, укутанная в негу молчания, задумчиво смотрела на изумрудные деревья, обнимавшие бульвар. Её глаза казалось задавались вопросом: «Каково это – оказаться на балу?»

Теперь я мог рассмотреть каждую деталь. Ловко собранные косы венчали её голову, диадема в виде сияющего месяца мерцала среди тёмных волос. Серебряные серьги и колье неброско оттеняли кожу. Прозрачный шифон прикрывал плечи, переходя в расшитый блестками корсет, а шёлковая юбка, словно речная гладь под утренним туманом, скрывала своё сияние за лёгким слоем газа с бисерными узорами.

– Ты удивительна! – вырвалось у меня. – Была бы Золушка поразборчивей, она непременно выбрала бы шоколадное платье!

– Много ты понимаешь в нарядах! – рассмеялась Эмма, весело взглянув на меня.

Оставив машину в квартале от «Интерконтиненталя», мы пошли пешком. Эмма держала меня под руку – волнение слегка путало её шаги. Со стороны могло показаться, что в туфлях на каблуке она была почти одного со мной роста, но куда бы мы ни шли, я всё равно ощущал себя гигантом: облака гордости касались моих глаз. Каждый шаг этого хрупкого создания отдавался эхом в груди, каждый взмах ресниц будоражил мысли. Почему с другими я не ощущал ничего похожего?

Наконец мы добрались до отеля и вошли внутрь.

Глубокие бордовый, зелёный и тёплые бежево‑коричневые тона наполняли холл. Разношёрстная публика гудела. Стеклянный потолок пирамидой тянулся к небу. Не желая пропустить выход дебютантов, мы направились в главный бальный зал.

Под куполом лучился золотой орнамент, а из центра свисала новая звезда – хрустальная люстра. По периметру зала в два яруса росли колонны с факелами‑светильниками. Между арками зеркал и окон на балкончиках стояли мраморные статуи, спокойные и сияющие, как свидетели праздника.

Едва мы успели налюбоваться великолепием, как оркестр у камина начал увертюру, и объявили полонез дебютантов. Распахнулись боковые двери.

Оркестр усердно наполнял сердца собравшихся великолепной музыкой. Эмма залюбовалась синхронностью чёрно-белых движений, а я невольно стал восхищаться ею, потеряв на время всякий интерес к хореографии.

Однако вскоре мысли и чувства увлекли её прочь:

– Джозеф, – обратилась она ко мне, – я придумала знаки!

– Какие знаки? – удивился я.

– Смотри, если ко мне подойдёт кавалер и попросит позволения пригласить меня…

– Эмма! – добродушно пожал я нежную ладонь.

– Нет-нет, я серьёзно. Ведь даме не к лицу грубо отказывать.

Я дипломатично согласился и выслушал эту милую идею, не считая нужным утруждать себя её запоминанием – не хотелось лишать себя права решать самому.

Вскоре чёрно-белый вальс, дождавшись своего часа, стал окрашиваться фигурами танцующих гостей. Всех одолело желание танцевать. Несмотря на тесноту, счастье искрилось в глазах Эммы. Первый танец на первом в жизни балу – как много он значит для девичьего сердца! Многолюдье лишь усиливало блеск торжества, завораживая сменой лиц, и даже неловкие пары, которые порой налетали на нас, забавляли её.

После нескольких танцев мы отправились искать наши места за столиками.

Есть такой миг на балах, когда даже лучшие знакомые, завидев друг друга издалека, ограничиваются лёгким кивком: одни спешат на паркет, другие – к буфету, третьи, позабыв обо всём, ищут кого-то в толпе. Эти приветствия похожи на условные знаки разведчиков или настороженный оскал собаки – время ещё не пришло. Пройдут стаи минут, бал переведёт дыхание – и тогда все начнут кланяться шире, останавливаться, обмениваться рукопожатиями и восклицать: «Ба! Кого я вижу!»