Эх, хорошо в Стране Советской жить. От Сталина до Путина, от социализма до капитализма

Мир детства более обособлен от политики, чем жизнь взрослого. Если, конечно, ребёнок не попадает за колючую проволоку, в газовую камеру, в ссылку и т. п. Даже несмотря на репрессии и войны, всегда остаётся место для детских игр. Просто радости радостям рознь. Мы радовались не таким игрушкам и играм, которыми заполнен досуг нынешних детей. У нас, конечно же, были очень своеобразные игрушки – такие, какие могли себе позволить советские люди в силу своей бедности и неприспособленности промышленности к простым человеческим запросам.

Большинство игр и игрушек у нас было связано с войной, с армией. Наше детство было милитаризовано не только минувшей Второй мировой войной, но и властвующей идеологией, которая требовала от каждого подрастающего человечка готовности отражать агрессию, поскольку «мы были окружены врагами» и на нас могли в любой час напасть враги-буржуины, ненавидящие нас.

Лучше подарить, чем своровать

Первую свою игрушку я позаимствовал, а проще говоря, украл. Было мне тогда менее шести лет. Рядом с нашим бараком на Электродной улице – секретный завод, «почтовый ящик». Военизированная охрана. Шла война. Беречь от врагов секретный завод должны были строжайшим образом. Но, видимо, не предполагали, что «враг» мог оказаться столь мал ростом, и его просто не заметили.

Когда ты предоставлен сам себе, за тобой нет присмотра со стороны старших (а так и было со мной, ведь мама, напомню, с утра до позднего вечера работала в столовой), то пустоту свободного времени ты заполняешь сам. Детская душа тянется к чему-то новому, неизведанному.

Поскольку запретный плод сладок, то этот секретный завод вызывал у меня особый интерес. Всё остальное в ближайшей округе мною уже было осмотрено и облазано. Привлекала не только закрытость предприятия от чужих глаз. В его ворота иногда въезжали огромные грузовики «Студебеккеры».

Читать я ещё не мог, а вот название этой американской чудо-техники уже тогда знал. Оно было, что называется, у всего населения на слуху. И знали мы, что далёкая Америка помогает нам в борьбе с гитлеризмом.

Таинственное слово «ленд-лиз» мне было недоступно, так же как и те сведения, которые советская пропаганда старалась не афишировать. А помощь по ленд-лизу спасла почти разгромленную в первые годы войны Красную Армию от окончательного поражения, помогла выстоять и, в конечном итоге, обеспечила нам Победу. И это была именно помощь, так как техника, материалы и продукты предоставлялись без оплаты с нашей стороны. Платить мы должны были только после победы и лишь за ту технику, что не погибнет в горниле войны.

В 1947 году долг СССР по ленд-лизу оценили в 2,6 миллиарда долларов, через год снизили его вдвое. Но Сталин, сказав большое русское «гран мерси», и эту сумму платить отказался. Прошло ещё четыре год, долг понизили до 800 млн «зелёных». Однако согласие на оплату было подписано нами лишь в 1972 году, когда и того, кто спасал нас своей помощью, и того кто с молчаливой благодарностью принимал её, уже не было в живых. Я имею в виду лидеров двух стран. Долг снова уменьшили, а рассчитаться мы обязались уже в новом тысячелетии – в 2001 году. Но и по этому соглашению не рассчитались. При Горбачёве опять начались переговоры. Уступая нам, отодвинули срок до 2030 года. Но мы до сих пор окончательно не рассчитались. По последним сведениям, Россия осталась должна сто миллионов долларов – Лондонскому клубу, то есть не правительственным структурам, с которыми рассчитались, а частным банкам. А прошло уже после Победы семьдесят пять лет! Так-то мы отблагодарили…

Но в свои пять лет я не думал о ленд-лизе, меня привлекали тайны закрытого предприятия. Приезжавшие на соседский завод «Студебеккеры» были необычными автомашинами: вместо задних ведущих колёс – гусеницы. Это для повышения проходимости по советскому бездорожью. Наша армия, в частности, использовала тогда «Студебеккеры» как основу ракетных установок – так называемых «Катюш».

И вот однажды я проник внутрь этого номерного завода. Без особой цели. И не на спор, никто даже не знал о моем плане. И никогда до сих пор так и не узнал о моём преступлении. Так что эти строки – явка с повинной. Но надеюсь, что за давностью лет и с учётом моего малолетнего недомыслия секретное предприятие и государство меня простят…

Однажды в студёную зимнюю пору, когда тоже нечем было заняться и не с кем поиграть, я вышел из дома, пролез в щель, которую увидел в воротах «ящика». За ними, в нескольких метрах от въезда, на виду охраны, стоял «Студебеккер». С трудом забрался на довольно высокую для меня нижнюю ступеньку. Открыл дверцу кабины. И впервые в жизни оказался внутри автомобиля.

С замиранием сердца стал осматривать кабину. Как управлять машиной, я не знал. Хорошо, что не знал. И хорошо, что в замке не было ключа зажигания, а то неизвестно, чем бы это проникновение закончилось.

Ничего особо примечательного в кабине я не увидел, кроме… двух блестящих железочек. Это были гаечные ключи. Но не обычные – не только формой, но и внешним видом. Это не наши советские – чёрные, замасленные или ржавые. Эти блестели, как зеркало: то ли никелированные, то ли хромированные. Их блеск заворожил меня и отозвался ответным блеском в моих глазах и душе. Я их забрал. Тем же путём я благополучно покинул секретный объект.

Ещё раз подчеркну: ограбление я совершил в жесточайшее сталинское время, к тому же во время войны, среди бела дня и среди бела снега. Как и почему никто не увидел и не услышал стук дверцы кабины, мне до сих пор не понять. На кого списали эту пропажу? Кто ответил за неё?

Походил с железками, поиграл до вечера. Домой нести забоялся. Понимал, что мама строго спросит, откуда у меня такие необычные штучки. Врать не умел. Горькие причитания, а то и порка были бы обеспечены. Решил спрятать. Где же зимой спрячешь этакое сокровище? Летом бы закопал в землю. Входная дверь в наш барак – двойная, с тамбуром. Внутренняя, как водится у нас на Руси, несмотря на морозы, не закрывалась. За неё я и спрятал свои первые игрушки.

Утром я их, конечно, не обнаружил. Так что радость была короткой, а урок на всю жизнь: что нечестно достаётся, то и запросто пропадёт.

Но вскоре я был вознаграждён за эту потерю. В снегу я нашёл карандаш. Не обычный карандаш. А цветной. И не просто цветной, а с двумя грифелями: с одной стороны – красного цвета, с другой – синего. И размера он был необычного: длинный и толстый, словно для великана. Но и тут радость моя оказалась короткой.

Был у меня уличный дружок. Ещё моложе меня. И по старшинству и за писклявый характер я его иногда слегка поколачивал. Как и за что это происходило, не помню. Зато запомнил зверское выражение лица его матери, когда однажды она своими не дамскими ручищами покрутила мою голову и предупредила: «Ещё будешь обижать его – башку оторву!» При этом её глаза чуть не вывались из орбит. Я не на шутку испугался. Но дружить с этим мальчонком не перестал. Да и больше дружить в то время мне было не с кем: детей в наших бараках, затерянных среди промышленных построек и пустырей, было мало. А чем ещё заниматься целый день одинокому мальчугану, брошенному на произвол уличной судьбы работающей мамой?

Когда этот дружок, увидал мою двухцветную находку, заканючил. Сердце моё не выдержало более пяти минут его слезливых просьб, и я вместо того, чтобы повоспитать его оплеухой, тяжело вздохнув, подарил ему мою находку.

Второй подряд случай: что даром приходит, даром и уходит. Кстати, потом не раз убеждался: найдёшь рубль – вскоре потеряешь пять. И я не поднимаю на улице потерянные кем-то деньги, если вижу, что вернуть их некому.

Кстати, однажды это помогло избежать публичного конфуза (если не хуже). Иду я по центральной площади Парижа. Передо мной стремительно наклоняется женщина и буквально из-под моих ног поднимает какую-то блестящую брошь и протягивает мне – будто это я потерял. Чувство радости, что ты наконец-то гуляешь по такому прекрасному городу, меня пьянило, я расслабился, как известный герой кинофильма «Семнадцать мгновений весны» профессор Плейшнер, которого одурманил воздух свободы в Швейцарии, и я чуть не поддался на уловку незнакомки. Она буквально всовывала мне в руки «найденную» вещь. Но мой принцип не брать находки сработал, и я не попался на уловку мошенницы.

Как потом мне объяснила наш гид, в Париже завелись мошенники, которые промышляли именно таким способом по выманиванию денег у доверчивых и опьянённых красотами города туристов за «находку» этой фальшивой «драгоценности». От неожиданности не разобравшись в ситуации и в знак благодарности, туристы отдавали свои евро за «потерянную» вещь. Пусть немного, но за день мошенники могли собрать неплохой урожай. Через день на той же площади Конкорд я был свидетелем, как на этот раз мужчина «нашёл» брошь и пытался всучить её туристу, оторопевшему от «заботы» парижанина. Чем закончилась эта сцена – ждать развязки не стал…

Однако, отказавшись тогда, в 1944 году, от эффектного цветного карандаша, я, быть может, потерял шанс с раннего возраста приобщиться к рисованию… Ведь следующий цветной карандаш (конечно, не таких размеров) появился у меня лишь через несколько лет, когда начал учиться.

Красота – не доброта

Это же какая была бедность, что даже гаечные ключи и цветной карандаш произвели неизгладимые впечатления на всю жизнь!

Первой настоящей игрушкой, которая потрясла моё воображение, причём тоже на всю жизнь, был автомобильчик. Не крохотная модель. Хотя и крохотные были тогда редкостью. Кое у кого из ребят можно было ещё увидеть крохотные мотоциклы с мотоциклистами, примитивно отштампованные, а автомобильчики, коих нынче у моих внуков превеликое множество, в том числе самодвижущихся, сверкающих огнями и пр., и вовсе были большой редкостью – даже самые простецкие. Но на том автомобильчике мальчишки катались!

Откуда такое чудо? Война ещё не закончилась, шёл 1944-й год, и с трофеями наши победители массово пока не возвращались. Осталось с довоенных времён? Или всё же кто-то прибыл с фронта досрочно, в связи с ранением или по какой иной серьёзной причине, и прихватил из Европы этот автомобильчик в качестве контрибуции? Не знаю. Да и не в этом дело.

Я гулял неподалёку от маминой столовой. На дорожке возле Владимирского пруда увидел группу мальчишек, шумно и весело играющих с автомобильчиком. То один сядет в него, то другой – и прокатится. Подошёл поближе. Если бы у меня было что отдать за возможность проехать хоть десять метров, пусть даже просто посидеть, я бы, не задумываясь, отдал. Но у меня ничего не было. Даже самодельного свистка. Даже ржавого гвоздя.

А эти трое вместо того, чтобы позвать меня поближе и, хвастаясь своим богатством, дать хотя бы потрогать, эти мальчики так весело игравшие, такие ладненькие, аккуратненькие, благополучненькие, вдруг, как стая шавок, угрожающе кинулись в мою сторону. Почему? Что я им сделал? Даже ничего не успел сказать… И, глотая слёзы, я убежал.

Я был шокирован не тем, что мне не дали поиграть, а их агрессией, которую ничем не спровоцировал. Просто я им не ровня – бедно одетый малец, возможно даже грязный от уличных приключений. Это как с рыжими, заиками, хромыми, косыми и прочими с отклонениями от «стандарта» – их дразнят, прогоняют, преследуют и даже поколачивают. Ни за что – лишь за то, что они НЕ ТАКИЕ.

Тогда у меня сложился ещё один вывод на всю жизнь: не всё красивое – хорошее, доброе. Это я о людях, а не о машине. Не знаю, спасёт ли красота мир (по Достоевскому), но что она может быть опасной – это точно. В этом я потом не раз убедился. Слишком сильна бывает её притягательность, и тем сильнее разочарование.

И ещё: противно ощущать себя ущербным на фоне чужого благополучия. Но не завидуй и не напрашивайся, не соприкасайся, а то можешь вляпаться. Я не осуждаю тех людей (любого возраста), кто с болью воспринимает своё материальное неравенство в кругу более благополучных. На мой взгляд, надо либо выбирать круг себе подобных, близких по всем, так сказать, параметрам, в том числе и по интеллектуальным, либо сделать себя более благополучным. Навязываться на дружбу – себя не уважать, унижать. И сколько слёз я видел у мальчишек и особенно у девчонок, когда их отвергали из-за какой-то «ущербности». Мне «повезло»: я вырос, по сути, в одиночестве. Постоянные переезды из Москвы в село и обратно, а также перемены места проживания в самой столице сделали мою душу менее уязвимой к недружелюбию.

Новогодние ёлки были под запретом

«И вот она нарядная

На праздник к нам пришла…»

Раиса Кудашева, «Ёлка» (1903 г.).

Трудно сейчас представить, но пришедшие к власти большевики запретили устанавливать новогодние ёлки. Нет, не о сохранности лесов они заботились, а об идейной чистоте праздников, увидев в традиционной новогодней ёлке религиозный подтекст. Видимо, из-за близкого соседства Рождества и Нового года. Это странно, потому что, как утверждают историки, январская традиция украшать живые деревья родилась в Европе на языческой основе. Кстати, и русская православная церковь не очень-то благоволила к такому не христианскому обряду, который к тому же конкурировал с церковным торжеством.

Но, может, причина запрета большевиками была в том, что автором самой популярной российской новогодней песенки была литовская княжна Раиса Адамовна Кудашева? А в песенке той ни слова про большевиков, про Красную Армию, про Ленина, Троцкого, Сталина и прочих вождей. Хотя автор популярной песенки стала вполне советским писателем.

В любом случае нарушение запрета могло быть истолковано как враждебный акт с соответствующими последствиями.

Только в 1935 году запрет на новогоднюю ёлку отменили. Видимо, перестали видеть в этом опасность для воспитания подрастающего социалистического поколения в революционном духе, не найдя достойную замену этому старинному европейскому обряду.

В наш дом новогодняя ёлка впервые «пришла на праздник» только тогда, когда я учился в классе четвёртом или пятом. Уже появились небольшие официальные ёлочные базары. Но особой нужды в них у нас не было. Мы жили недалеко от двух железнодорожных станций, а там всегда можно было с рук купить только что привезённую «зелёную, пушистую», которую кто-то безо всякого разрешения срубил «под самый корешок». Причём нередко продавали их до последнего предновогоднего часа. И находились покупатели, которые по какой-то причине оттягивали покупку.

На рынке мама купила набор стеклянных игрушек – удивительно тонкой старинной работы. Вероятно, они у кого-то сохранились с дореволюционных времён. Крошечные самоварчики, чайнички, разукрашенные шарики. В магазинах появились и современные стеклянные игрушки. Но мало, и они были для нас дороги. По более доступным ценам продавались картонные или из папье-маше, в том числе с изображением большевистской символики (будёновец на коне, пятиконечные звезды, серп и молот т. д.), а также – ниточно-тряпичные куколки и бумажные флажки. Но такие советские произведения тех лет мне не нравились. Хотя сейчас, говорят, они снова входят в моду как раритет. С большей охотой я наряжал ёлку мандаринами, конфетами, крашенными под бронзу грецкими орехами…

Вообще мандарины, как я уже отмечал, у меня всегда в воспоминаниях соседствуют с новогодним праздником. Собственно говоря, в иное время года мы их в детстве и не ели.

Ну, какое же публичное новогоднее празднество без хоровода вокруг ёлки? Меня никогда не тянуло встать в круг. Было в этом веселье что-то показное. И на детских «утренниках», устраиваемых по разным поводам, меня тоже не увлекали своей активностью массовики-затейники. Что-то было в их попытках вовлечь меня во всеобщее веселье противоестественное, вычурное.

В моё раннее детство отец на предприятии покупал для меня билеты: в местный клуб, а однажды даже в театр, что на улице Казакова (теперь – «Гоголь-Центр»). Помимо спектакля нас пытались порадовать новогодним пакетом – с конфетами, вафлями и мандаринами. Наборы были примитивные, но дома мы и того не видели. Взяв причитающейся мне пакетик (за него же уплачено), я покидал торжество. Не только хороводные песни, но и игры возле ёлок оставались вне моего влечения. У меня возникало противодействие навязыванию регулируемого всеобщего веселья… Может, не повезло с массовиками-затейниками?

Домашнего новогоднего празднества в моём детстве никогда не было. И в гости не ходили. И других к себе не приглашали. Бывало кто из родственников заглянет к нам – поздравить, угостить сладостями, но чтобы устроить застолье… Не жадничали мои родители. Просто не было у нас такой семейной традиции.

И всё же Новый год был праздником. Пусть и скромным, в соответствии с общей атмосферой.

Но зима радовала не только ёлкой. Конечно, случались крепкие, пугающие морозы. Однако снег и лёд после мокрой, слякотной, тёмной поздней осени приносили веселье, новые игры и занятия.

Первый снег – и полетели снежки. Играли в салочки. Летом надо было убегающего коснуться рукой, а зимой – пульнул снежком: ага, тебе водить! А каких снежных баб мы лепили. Не таких тщедушных, какие изредка появляются на московских улицах. Накручивали два огромных шара – одиночку не поднять, чтобы один поставить на другой. Нахлобучивали «шляпу» – ведро, красный нос – морковка, чёрные глаза – угли, рот – палочка и в «руках» обязательно метла. Так и сейчас делают, но нет в них шарма, богатырского «телосложения». Да и стоят они не долго: или потепление разрушит, или кому-то надо непременно разбомбить снежками, а то и пырнуть ногой, чтобы посмеяться, как будет разваливаться на куски снежная скульптура. Мы относились трепетнее, как к зимнему гостю. Это особенно проявлялось в деревне.

Сейчас трудно представить современных детишек без коньков, лыж. А в послевоенное время они были.

Мастерили сами…

– Какой самый счастливый период в вашей жизни?

– Конечно, детство.

Виктор Астафьев (телеканал «Культура», «Линия жизни», 1979 г.)

В Сергиевке Новый год мы тоже не отмечали. Ни ёлок, ни, тем более, ёлочных игрушек там не было. Вообще хвойных деревьев на Тамбовщине я в детстве не видел. Зато там полно длинноствольных кустарников и прибрежных молодых деревьев. И рождались соответствующие игрушки и игры.

Ну, прежде всего это свистульки. Или просто свистки – из сочного ивняка. Или дудочки – из бузины. Иногда делали с шариком внутри – его вибрация придавала особую окраску звукам.

Из ивняка же делали декоративные палочки. Фигурно вырезали часть коры, обжигали на костре, снимали всю оставшуюся кору, и получалась «инкрустация». Иногда их делали, чтобы украсить избу. Но чаще – чтобы похвастать перед улицей собственными бадиками. Так мы по-тамбовски называли трости. Этого словечка нет даже в словаре Даля, но оно мне запомнилось.

Пастухи таким нехитрым способом отделывали древко для кнута. Для кнута требовались также кожа и конский волос. С волосом проблемы не было: подходи к любой колхозной лошади – и надёргай. Если, конечно, не боишься, что она тебя лягнёт копытом. С кожей – проблемнее. Не каждый же день забивают домашний скот. Небольшие кнуты были практически у всех. И гнать свою домашнюю скотину это помогало, и для сельского престижа. Но настоящий пастуший кнут был редкостью, профессиональной гордостью. Я бы даже сказал – произведением сельского искусства. Он и внешне имел особый вид, отражавший индивидуальность хозяина, и звуки извлекал уникальные. Мастерский щелчок пастушьего кнута был слышен задолго до того, как наша коровушка приблизится к дому.

Пастухи иногда давали мальчишкам попробовать щёлкнуть им. Но размахнуться многометровым кнутом нам, маломеркам, было тяжело, а ведь ещё надо было так поддеть кнут, чтобы он своим кончиком издал щелчок, резкий, как выстрел. Когда удавалось – мы гордились своим достижением.

Я тогда ещё не знал про легендарного швейцарского лучника Вильгельма Телля, который мог попасть в яблоко, лежавшее на голове человека. Но, как и многие мальчишки, имел лук. Конечно, самодельный. С древком для лука проблем не было. В деревне гибких веток полно. И на стрелы прямой тонкий материал имелся. Но, чтобы стрела правильно летела, не кувыркалась и точно била в цель, нужен был металлический наконечник. Хотя, как говорил, металл в деревне достать было сложно, я где-то раздобыл тонкой жести. В густой заросли бабушкиной конопли (тогда она не была под запретом из-за её наркотических свойств) устроил себе мастерскую. В виде наковальни и молотка. И с помощью такого скромного набора инструментов, скручивал наконечники. Всерьёз охотился на птиц.

Я не Вильгельм Телль, и стрелы летели мимо цели. Ни разу не попал. Прибытка к семейному столу не получилось. Зато не нанёс урон сельской фауне. А летевшие мимо цели стрелы пропадали. Стрельнул в утку, промахнулся, стрела ушла в воду. Увы, это не сказка – лягушка не вернёт мне её. Стрельнул в сидящую на дереве птицу – не найдёшь в кустах. Мне надоело стучать молотком. К тому же другие забавы находились.

С деревяшками связаны многие сельские игры. Например, чижик и клёк. Даже не слышали про такие? А про лапту слышали? Не про круговую, а про настоящую русскую лапту? Её в Америке называют теперь… бейсболом. Я не шучу. Ага, бейсбол видели по телеку, а нашу доморощенную игру – нигде и никогда?..

Ну, ладно, сначала расскажу про чижика.

Чижик – это цилиндрическая палочка длиной сантиметров десять – пятнадцать, диаметром не менее сантиметра, с обоими конусно заострёнными концами. Чертится на земле квадрат – примерно полметра на полметра. В центр кладут этот чижик. Палкой (лаптой) игрок одной команды бьёт по кончику чижика, а затем его на лету нужно ударить, чтобы он отскочил как можно дальше. Игрок водящей команды должен этим чижиком попасть в квадрат. Попадёт – команды меняются местами. Но при этом противник может на лету отбить лаптой брошенный чижик в сторону. Поэтому лучше для водящего поймать чижик на лету. Тогда команды сразу меняются. А водить – не так-то просто, маятно, ведь случается, что чижик залетит в грязь, в навоз, в коровью «мину», в крапиву… Да мало ли куда…

Так же играли и в клёк. Если нет толстой палки для чижика и лапты, то берут тонкую палочку, но подлиннее, сантиметров пятнадцать – двадцать. Это и есть клёк. Чтобы удобнее было эту хворостинку поддеть, в размеченном квадрате делали ямку. А в остальном правила такие же, как и в чижик.

Ещё одна игра, созданная на «подножном материале», это – бабки. На селе в мослах недостатка не было. Кто-нибудь да забивает скотинку на съедение, варит студень, а потом крупные кости от суставов животных оставляют для игры. Я много раз видел, как деревенские мальчишек играют, но сам почему-то никогда не принимал участие. Возможно, из-за непринятия игры костями недавно бегавшего по селу животного.

Чаще всего в Сергиевке играли в беговую лапту. Правила похожие на игру в чижика. Только палкой бьют мячик, подкинутый вверх игроком водящей команды. Когда в США я увидел бейсбол, понял: это и есть наша лапта, преобразованная в стадионный вид спорта. Кстати, очень популярный у американцев. И весьма коммерциализированный.

В 1992 году я оказался в Атланте во время финального противостояния местной команды «Braves» («Смелые») против команды Мемфиса. Борьба до четырёх побед шла нешуточная, как говорится, ноздря в ноздрю. Весь город был в болельщицкой лихорадке. Местные игроки, впервые добравшиеся до финала, были героями всех телевизионных передач. Болельщики знали игроков, как своих сородичей, а может и лучше: у кого какой удар, кто быстрее всех бегает, кто самый вёрткий… Очень надеялись на какого-то молодого парня, восходящую звезду «Смелых». Атланта была залеплена символом команды – томагавками. Поролоновые, картонные, деревянные и пластмассовые копии индейского оружия заполонили все магазины, залезли на фасады многоэтажных зданий. Огромная чаша бейсбольного стадиона заполнялась до отказа, билеты распродавались полностью. А стоили они не менее пятидесяти долларов.

Но при равном счёте игра переместилась в Мемфис. И там в решающем, седьмом матче «наши» из штата Джорджия (а я тоже стал болельщиком и следил по телеку за всеми перипетиями) проиграли. Проигравших Атланта встречала… как героев! Ведь они отчаянно сражались до последнего удара. Сегодня им не повезло. Но они своей великолепной игрой подарили Атланте, да и всему штату Джорджия радость и надежду.

От аэропорта каждый игрок ехал в отдельном кабриолете – со своими близкими. Кавалькада растянулась на сотни метров. Двигались медленно, по заранее установленному маршруту, схема которого была напечатана в местных газетах. Вдоль всей трассы стояли люди с томагавками, из всех зданий тоже приветствовали игроков. Ажиотаж почти как у нас было, когда по улицам Москвы проезжали первые космонавты или авиаторы, перелетевшие через Северный полюс. Часа полтора телевидение вело прямой репортаж с улиц Атланты!

Меня тогда потрясли в этом бейсбольном психозе три вещи.